Текст книги "Четверо из Ковчега. Стихи и проза №1"

Четверо из Ковчега
Стихи и проза №1
Евгений Демидович
Марат Капашев
Анатолий Корниенко
Олеся Дубиковская

Составитель альманаха: Анатолий Корниенко

© Евгений Демидович, 2024

© Марат Капашев, 2024

© Анатолий Корниенко, 2024

© Олеся Дубиковская, 2024

ISBN 978-5-0062-2739-2

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Какого цвета «ЧЕ»?

Этот сборник я увидела в цвете. Сигналом стало то самое «ЧЕ», которое м а я к у е т из «ЧЕтверо из КовЧЕга»…

Насыщенный сине-фиолетовый, как навязывает интернет? Холодный, бездушный, безучастный, пресный, скучный, аморфный? Или циничный, энтропичный?

В классическом «Чуждый черным чарам челн»: Ч – динамично, целеустремленно, деятельно, революционно, целенаправленно. Но при этом безжизненно-ледяное. Просто плывет непонятно куда и зачем, как лермонтовский парус.

Но, в нашем случае кудрявое «Е» приклеилось и все поменяло. Наверняка, чтобы добавить теплоты, эмпатии, веры, надежды и в который уже раз подтверждения аксиомы Vita brevis ars longa. …И стал челн Ковчегом. «…Продолжалось на земле наводнение сорок дней и сорок ночей, и умножилась вода, и подняла ковчег, и он возвысился над землёю и плавал по поверхности вод. …И лишилось жизни всякое существо, которое было на поверхности земли, остался только Ной и что было с ним в ковчеге…»

…Когда в 2017 году ушел из жизни Владимир Растёгин – Ной нашего костанайского литературного «Ковчега», казалось, что, в отличие от того, библейского, нашему ковчегу не выжить, не выплыть, не выстоять.

Два года ещё держались «Берега» и «Крылья», потом – все утонуло, кануло, растворилось в пучине времени.

Но жив курилка!

Как и в том библейском, наших тоже осталось minimum minimorum – по пальцам одной руки пересчитать. А если точно, то одной руки без учета мизинца.

…И по-прежнему растут проникновенные рифмы, многослойные метафоры «…из сора, из праха, из воздуха, из толщи земли и огня» – из книг трёхтомника Владимира Растёгина —

…и возраждаются у мастера диалогов с классиками Евгения Демидовича, строки которого хочется с азартом разгадывать, как кроссворды,

…по-прежнему выползает из звона дня улитка Марата Капашева, решившего оставить нам (а почему бы и нет!) тысячи томов вместо тысячи домов.

…И воскрешает Леонардо, Данте, Абулхаира, Анну Каренину Анатолий Корниенко, ломая и собирая заново их истории, мысли, облекая их в новые ритмы и рифмы.

…И оксюмороном сталкивает в прозе земное и неземное, людское и инопланетянное Олеся Дубиковская – в диалоге культур между тем, что есть, и тем, что может быть… Или не может.

…И плодятся, и размножаются образы, строки, строфы, стопы… Потому что рукописи не горят, но они же и не тонут. Аrs longa!

И верю: через год заявит о себе новая четверка, и сборник непременно станет серийным. И «ЧЕ» при этом будет по-прежнему живым, пшеничным.

Ольга Кунгурова

кандидат филологических наук, профессор.

Евгений Демидович

Хроника пикируечепго Икара

1996—2023

Дню космонавтики

 
Неведомый Улисс проложит борозду
по чёрной целине космического поля,
засеяв зёрна звёзд…
                                        Достать рукой звезду,
взошедшую во тьме и яркую до боли,
 
 
так хочется порой…
                                        Но руку обожжёшь!
Порежешься о край стальной её, неровный…
А небо в вышине колышется, как рожь,
над маленькой Землёй, сей ноосферой скромной.
 
 
Куда спешишь, Улисс? Какие рубежи
тебя манили ради подвигов и славы?
Как быстро время гераклитово бежит!..
Но отступает перед Вечностью стоглавой.
 
 
И дольше века день, и миг – в сто тысяч лет.
И море, движимое вечною причиной,
сближающей стихии на Земле
и женщину сближающей с мужчиной,
оставит след на медленном стекле.
 

БЕСКОНЕЧНОСТЬ

 
Я – заброшен… заброшен я в мир,
я – прохожий, похожий на вечность;
спит в душе у меня – бесконечность…
бесконечность космических дыр.
 
 
Я прохожий (я просто – прохожий),
непохожий на вас… и на вас…
да и сам на себя – не похожий
в каждый новый мной прожитый час.
 
 
Каждый час я иной. Неизвестный…
ни тебе, ни себе… никому:
ко всему, – то как берег отвесный,
то как бьющий родник – ко всему.
 
 
Я заброшен… но в сердце – беспечность;
а забота – забыта, и спит…
спит, пока… но душа – откипит.
И проснётся моя бесконечность…
 

ИКАР

 
Ночь, как чума… Фонарь – под глазом, —
как солнце, что несёт несвет,
и незаря всех зол, зараза,
взошла держать в Филях совет.
 
 
И на обломках от Икара —
что сам хотел быть Бог и царь —
царапал руны вор – и каракал,
ночной докучливый швейцар.
 
 
Слова – в карман. И карты – в руки…
Икар, ты держишь жизнь за хвост?
Весь прок от порки до поруки
судьбы – припарки на погост,
 
 
когда не греет свет из окон
и ночность длится до бровей…
Но и зажмурясь, помнит око
цветок тот – в ситцевой траве…
 

В. Растёгину

Свет одиночества в окне

всю ночь горит, не угасает…

Владимир Растёгин

 
Ночами светится окно,
на мир взирает одиноко.
Чудовища больного оком
порою чудится оно.
 
 
Всю ночь чудовище не спит,
ворочается, жарко дышит.
На небо смотрит и на крыши,
свой набирает аппетит.
 
 
Оно потребует себе
к утру положенную жертву.
Наполни же скорей фужер твой
и не печалься о судьбе.
 
 
Нам ничего не изменить,
когда судьба дана нам свыше.
Мы можем лишь её услышать,
в руке нащупать жизни нить.
 
 
Держи её, не выпускай
из рук своих, назло ироний.
Пусть озабочен карк вороний
проблемой верного куска.
 
 
Души на лозунги не трать —
водой уйдёт в песок Тобола…
точнее, Леты… Но оболом
стихов останется тетрадь.
 
 
Озноб проходит по спине —
с ночной реки тревожный ветер.
Кого-то, может быть, приветит
свет одиночества в окне.
 

ГОРОД

Город штампов стоит, освящённый собранием солнц,

и окно в этом городе – первый до гроба штамп.

Помнит город сбивчивый тёмный сон,

будто стены незрячие ждут наши души там.

А пока – открываем привычно глаза квартир.

Для полётов в небо – преградой отвесный крест.

Взор мой сирый, город, отвороти

от весны напрасной, что в памяти, как порез.

Никуда нам не деться от власти распятых слов.

Мы раз пять или десять им скажем: «прости-прощай»,

но возьмём в руки слово, как камень и как весло…

Наше сердце – корабль, язык грешный наш – праща.

Переставим слова, или мысли о них, в строке.

Пусть наш грешный язык заплетается, как алкаш.

Муравейник горящих пред стартом квартир-ракет

ждёт лишь знака, когда прокричит муэдзином ночным шакал.

ВРЕМЯ ПИСАНИЯ

 
Время Неписания стихов
Между приступами фиолетовой лихорадки
Ограничено словом «существование»
И граничит с жёлтыми лицами
И серым веществом человеков,
Именуемых «homo sapiens».
 
 
И время это – растить детей и собирать камни.
Я – разбрасыватель камней —
Детей своих отдаю публике;
Публика съедает детей моих —
Разбрасывателя камней.
 
 
Есть время растить детей —
Есть время разбрасывать камни;
Время сеять хлеб —
И петь песни.
 
 
Пою я песни.
Я – разбрасыватель камней.
 

РАЗГОВОР ОБ ИСКУССТВЕ

Я не писал стихи целую вечность…

и потерял форму, и содержание.

Знаю, искусство не терпит простоя… оно, конечно…

ну а точнее, – оно бесконечно. Я это знаю!

Знаю ещё, что оно уступает жизни

(в «схватке за жизнь» «не на жизнь, а на смерть»);

только не дал бы за жизнь я и свой мизинец,

а за искусство пошёл бы… Хоть «курам на смех»

я бы пошёл, или на мыло – шеям,

собственной шее – на мыло и на верёвку…

Это метафоры только… меня нежнее

трудно найти и преданней той чертовке,

что называют жизнью, люблю её я!

(Речь не о той, что бьёт и имеет хватку,

жизнь как омоним жизни: зовясь любовью,

жизнь вступает лишь в схватку

со смертью и в родовые схватки).

…только лишь слово. Другой разговор – искусство,

есть оно, есть; и ни съесть его, и ни выпить,

и целовать его, и обнимать до хруста

также нелепо, как сахар на рану сыпать…

Знает любая девочка, в юбочке и сандалиях,

раны и огурцы посыпают солью.

Не потеряться не просто в прекрасных далях —

в этих глазах – как озёра, как лес и поле.

В этих глазах полыхают-горят закаты,

и зажигают во встречных сердцах рассветы…

Так и искусство, которого, знаю, хватит,

чтобы зажечь все светила и все фонари на свете.

Что есть искусство, которого нам не выпить,

как ни пытайся выпить его с друзьями?

Может, искусство красной подобно сыпи,

если болезнь Прекрасной подобна Даме.

Два стихотворения на заданную тему

 
Военный лётчик не догонит черепахи,
Не сварит черепаховый бульон…
Знать, родилась рептилия в рубахе,
Коль сочинил апории Зенон.
 
 
Он доказал внушительно и смело,
Что нет движения в природе, ни «над ней».
Недвижно солнце, облако и тело,
Ни ветр не движется, ни свет, ни мир теней.
 
 
Стрела покоится в выси среди полёта
В той точке, где висит, и в той, где её нет,
И безмятежен вечный сон пилота,
И бесконечен незаконченный сонет.
 
 
Недвижен истребитель на афише,
Заглохло сердце, как оплавленный мотор.
Никто не пьёт, не курит и не дышит,
Никто полковнику сто лет уже не пишет,
Не спит, не ест, не каркнет «Never more».
 
 
Движение подобно симулякру
(как бы сказал французик Бодрийяр).
Историю закрыли, словно чакру,
Событий нет, политика – PR…
 
 
И сколь бы ни смотрел ты в телевизор,
Иль на афишу фильмы в синема,
Знай, милый друг, всё движимо капризом
Воображения и ловкого ума.
 

 
Военный лётчик-камикадзе
подобен черепахе-ниндзя,
когда она летит в экстазе
на камень…
                           В смерти ему снится
всё то же солнце на закате,
всё та же сакура и камни,
а если грусть-тоска накатит, —
саке добавит сердцу пламень.
 
 
Он до сих пор парит в полёте
и видит поле, лес и крыши
домов; как пуля на излёте,
вся жизнь его, и как афиша
о фильме про войну.
Он слышит
зов предков – смерть ему, как вызов.
Земля всё дальше. Солнце – ближе…
 
 
А мы всё смотрим в телевизор…
2009 г.
 

 
Терпи, бумага! Скрипи, перо!
Терпи, бумага! Скрипи, перо!
Скрепляй, художник, порыв пера
В один шедевр, что, как паром,
отчалит в небо. (Давно пора!)
 
 
Пусть грянет буря! Пусть грянет туш!
Нагрянут гунны из недр души.
Довольно робких и мёртвых душ,
горящих зданий не затушить!
 
 
Пари над миром! Дерзи! Дерзай!
Играй со спичками и грозой!
Спасай, художник, как дед Мазай,
сей шарик, блещущий бирюзой.
 
 
А ищешь Бога – ему пиши!
Иди по крышам к нему пешком.
Ты стал, как солнце. Таким большим.
Войти бы в счастие сквозь ушко…
______________
 

* Так называлась книга К. Бальмонта

ИЗ ПЕРЕПИСКИ…

 
Я вам пишу… Какого пэра?
Что я могу ещё сказать
Стихами?.. Полно! Где же мера?!
Ведь, меру верно нужно знать!
 
 
Но, если мера не в почёте,
То я сажусь писать стихи.
Они, что ангелы в полёте,
Легки… и даже не плохи!..
 
 
И даже где-то гениальны!
(но где-то очень глубоко!).
И рифмы даже, пусть, банальны…
Зато писать мне их легко!
 
 
А вам читать легко, читатель!
И почитать меня за то,
Что я делить на знаменатель
Небытия стихи готов…
 
 
Блин! Что ж такое написал я?..
Вот, написал и сам завис,
как старый комп… и рифму «стулья»
поставил невпопад… На бис
я вам ещё понакатаю
стихов, понавтыкаю фраз
любых, что на губах растают…
и прочитаю их не раз…
 
 
Стихов моих златая стружка
из-под поэзии станка
струится… Стойте! Где же кружка?..
Да, вот, хотя бы и стакан!
 

 
Из сора, из праха, из воздуха,
из толщи земли и огня
рождаются рифмы… без отдыха
крылатого гонят коня…
 
 
Летит он над кручей и бездною,
лесами, лугами, жнивьём,
водою морскою и пресною,
и над человечьим жильём.
 
 
Летит над селом и над городом,
над хижиной и над дворцом —
рифмуется с творческим голодом,
с небесным Отцом и Творцом.
 
 
Ещё он, крылатый, рифмуется —
с любовью, и с кровью берёз…
А в небо вливается улица,
рифмуясь с дорогою звёзд.
 
 
Рифмуясь с приставленной лестницей
с картины работы Дали…
И рифмы, крылатые вестницы,
кружатся, как будто шмели.
 

 
Об этом небе сером написать,
или о снеге рыхлом под ногами?..
Пусть будут благосклонны небеса
с далёкими античными богами
к поэту, и пошлют ему с небес
какого-нибудь в яблоках Пегаса,
чтоб тот копытом бил,
                       и ключ Кастальский сразу
открыл под снегом…
                       Далее… чтоб лес
вдали чернел, и ель чтоб зеленела…
 
 
И птичка певчая о милой его пела
(глагольной рифмою нимало не стыдясь).
 
 
Хлеб прыгал в печь,
                        Емеля правил печью,
вещала щука речью человечьей
и обещала счастье навсегда…
 
 
Из льдинок слово
                        складывалось – «вечность»,
и таяло
                        на солнце
                                                  без следа.
 

 
В ночи – метель,
и воздух лют.
Как скрип петель,
ветра поют.
Как скрип души,
в окне – зима:
стреляй!
                   души! —
сходи
                    с ума!
Кричи и бей-
ся об стекло,
как воробей.
На стол стекло
всё
из груди,
легло в строку.
Загороди
рукой реку
вишнёвых слов!
За—го—ро—ди!!!
Каков улов
слов
в лунах
льдин?…
Каков косяк —
в путине строк?! —
и так,
               и сяк
ты не Пророк!
…и не Месси-
я, но – вскрыв
                 рык —
реви «мерси!»
и р—
              ви язык,
багряный свой.
«Мерси» судьбе!
Твой рьяный вой
замёрз в студьбе
студёных губ
зимы…
Аншлаг!
И мы
в стогу
иглой. И флаг
на льдине наш,
а не в руках
 
 
…и люди на
грузовиках
за ёлкой в лес,
где больше дров,
и бес (залез
бодать коров
и овец он),
и ангел, и…
 
 
все – мимо… Вон,
стоят столы!
 
 
Грядут пиры…
 

 
Выстрелом в небо убил я Бога…
брякнулся с неба последний бог…
В качестве рифмы – одна дорога,
в качестве пары – один порог.
 
 
Не из любви я палил по небу…
пофиг мне тот, кто на небе был.
Сам я, покуда, на небе не был —
только стрелять по нему любил…
 
 
В качестве друга – одна собака
(в качестве скобок, урок – сабак!*).
Со– и сабаки кусачи, так как
жизнь – это бой… (а смерть – это как?).
 
 
В качестве качеств – инакость речи
(сотни наречий впадают в речь!).
Плачет – так плачет, лечит – так лечит
всё, что в строку пожелает лечь.
 
 
Я – возделыватель бумаги!
В качестве оном – великий маг…
Строю дворцы и роняю маки
для окраски пустых бумаг.
 
 
Выше стою Вавилонской башни,
сжимаю ладонями полюса…
В качестве жизни – холмы и пашни.
Смерть – это бледная полоса.
*– сабак – каз. урок
 

 
Приди домой – и подохни!
Сойди, как с крыльца, с ума.
Под окнами ходят кони,
и смотрят на них дома.
 
 
Моргают ко сну подъезды,
и кашляют на мороз,
и кони, как сгусток бездны,
– под сводом высоких звёзд.
 
 
Глаза их мутны, как вина,
как кляксы, блестят бока,
как ямы, чернеют спины,
незанятые пока.
 
 
Колеблющейся походкой,
боясь опрокинуть мир,
выходишь – и смотришь робко
на небо и снег под ним.
 
 
Быть может, близка погоня —
считай свои этажи!..
Но утро идёт, и кони
уходят,
                     и время – жить.
 

 
И свет ещё горит,
и я ещё не умер,
и речь моя ещё
не выпита до дна.
Молчи! Не говори,
что этот мир безумен…
И речь ещё течёт
вишнёвого вина.
 
 
И речь течёт, и мир
безумен, слава Богу!
Твой мир и речь моя —
как сёстры-близнецы,
и третья – точно Рим —
иллюзия?… дорога? —
сестра мне и маяк,
театр, сон и цирк.
 
 
Пока ещё горит,
пока ещё играет,
пока ещё оркестр
не выдохся (в шкафу)…
не выдохся, как спирт,
живёт – не умирает!..
пока ещё свой крест
созвездия несут…
 
 
…Пока ещё несут
свой крест; пока играет
мой маленький оркестр —
то тише, то сильней…
Предчувствуем весну…
и птичка вылетает,
синичка здешних мест…
Лови её скорей!..
 

 
Ребёнком я знал
что когда-нибудь умру
как умирают все люди
меня больше не будет
Однажды в семь лет
я заплакал среди ночи
смерть неотвратима
исчезновение неизбежно
 
 
Теперь знаю о своём бессмертии
Душа
подобно бабочке
преодолеет смерть тела
подобно птенцу
расколет скорлупу мира
подобно слову полетит в синем небе
 
 
Знаю
или пытаюсь обмануть себя сказкой
перед сном
последним сном
 

 
  искушение Богом быть               Богом же нам и дано
и из двух состояний                   мы выберем только одно
мы пойдём по делам                или будем расти в высоту
  покрываясь листвой               открывая мечтой красоту
       совлекая покровы             с небес и невест и холстов
среди долгих дорог                  опрокинутых в небо мостов
   мы питаемся светом                на этой земле мы стоим
что мы строим под солнцем         что стоим пред взором Твоим?
к небу башню возвысив             на камнях и в сердце своём
стану богом и храмом                в пустыне Я стану царём
Я – стрела в неизвестность               к высокому солнцу – рука
   бесприютна пустыня                       и цель от меня далека
только волны и камни                   в пустынях морях корабли
       осыпается время…                    сады затонули вдали…
как же ветрено здесь…               и песок забивает глаза
        и опасно дышать                 и смотреть против солнца нельзя
   Я не знаю где свет                   на каком Я стою берегу
         Я не вижу Тебя                    Я уже говорить не могу
да и что говорить                       если временны место и речь
остаётся гореть                         или в землю осыпавшись лечь.
 

 
Вот и не знаешь, что делать: плакать или молиться,
или стихи писать – буквы крошить с листа…
Боже, как жизнь пуста!.. Но разве душа – не птица?
Разве, кто запечатал камнем твои уста?
 

Как же тебе не стыдно! – сам говоришь с собою…

Строки, меж тем, теряют – силу, а сердце – жар

(«птицу» – напишем в скобках, рифму найдём: «судьбою»).

В землю зарыться что ли… зверем в леса бежать?

 
Я люблю переходить на красный свет.
Цвет зелёный, как тоска, – совсем не то,
пусть он в лампе, витаминах и листве,
и зовётся – малахитовый цветок.
 
 
Но на красное готов перебегать —
к чёрту ангелов и замыслы Его, —
и, покинув таракании бега
городов, из круга вырваться бегом…
 
 
Пусть сгорает светофор и небосвод,
и бежит из глаз и кранов всех вода,
не спасёт меня ни небо, ни ОСВОД,
ни слова, что переходят в провода.
 

 
Наши синие сны стережет проливная луна,
не пытайся их взять, как проснёшься, в прекрасный плен…
Память станет поляной белёного небом льна.
Выходя от себя, оставляешь себя в тепле.
 
 
Выходя от себя, оставляешь следы свои
на полях, на страницах написанных кем-то книг.
И идут затяжными дождями в тебе бои,
и горят городами большими твои огни…
 
 
Посмотри за окно: ты видишь, стоит туман…
он стоит, как часы; он в твоём (ты в своём) уме.
Город – словно хранилище книг, где дома – тома…
хоть страницу одну прочитать в этот день сумей!
 

 
Ты не станешь моей судьбою.
Ты не станешь моей надеждой.
Я скажу тебе: «Бог с тобою!»
И твоей не коснусь одежды.
 
 
Между нами всё безнадежно —
закатилось мое светило…
Лишь ненужная только нежность
к той звезде, что давно остыла
 
 
и оставила оттиск бледный
на пустом и холодном небе…
Только нежность… она – последний
наш недуг, белоснежный лебедь.
 
 
Наша нежность – она повсюду,
ей отравлены все предметы,
и тебя помнить долго будут
эти окна – и стены эти.
 

 
Быть может, я совсем не тот…
быть может, ты совсем не та…
О том не скажет нам никто
и неузнает никогда.
 
 
И мы не будем никогда
друг другу сниться, и потом
держаться за руки, входя
в мой прикипевший к тебе дом.
 
 
Быть может, я совсем иной
(совсем не твой). Но нет вины
твоей, что ты была со мной,
меня в свои пускала сны…
 
 
И заслонила собой свет
иных светил и цвет весны.
Вины твоей в сиянье нет
твоём и нет моей вины.
 

 
Ты – осень. Ты вошла в мой город…
Мой город, сердце всех дорог.
И был мне трогательно дорог
твой образ в сотнях лёгких строк.
 
 
Твой образ в сотнях лёгких листьев,
и в лёгких – лёгкий воздух твой.
Твой образ, трепетный и чистый,
умытый жёлтою листвой…
 
 
Ты – осень. Город мой пожаром
объят. Последний Третий Рим…
И ты вонзаешь свое жало
в меня, и ты мне говоришь,
 
 
что жизнь жестока и прекрасна,
что жизнь написана для нас…
О этот гимн!.. о этот праздник!..
Мой первый,
мой последний час…
 
 
Но ты кончаешься зимою,
но ты уходишь от меня —
и прячешь лиственное море,
и забываешь имена…
 

 
Как светла и прозрачна печаль…
Как легки, невесомы качели,
на которых ты станешь качать
своё сердце. Настанет Сочельник.
 
 
Закружится под окнами снег,
твоё сердце укутано негой, —
неизменный заветный Ковчег,
отражённый единственным небом.
 
 
Это сердце ты будешь хранить —
ночь в ночи; кочевать по пустыне.
Сердце – ласточка, красная нить,
малый хлеб на пути к Палестине.
 
 
Это лодка в ладонях твоих,
что горит, не сгорая, – не гаснет.
…этот свет пред очами стоит…
Это первый, единственный праздник.
 
 
На весах, на качелях зимы
снятся сны, растревожена память —
то ли в вихре кружилися мы,
то ли ангел кружился над нами…
 
 
Он снежинкой коснулся плеча,
избывая тоску и печали.
…так откуда же эта печаль,
словно свет за твоими плечами?..
 

 
В клетках памяти обретаем мы бытие,
и для каждого клетка отведена своя…
Даже если о саде      неведомом нам      поём
и не видим вырытых между словами ям.
 
 
На листе бумаги среди молодых могил
оставляешь след запятые былую боль
засыпаешь яму     думаешь: …     помоги!
…и тебе помогает. Ты помощи рад любой.
 
 
А под утро ты засыпаешь
                                            глубоким сном,
словно снегом – землю,
                                         память и речь. Ты нем.
Рыхлый сон тебе сыплет за шиворот, ты же в нём —
растворяешься, настежь… становишься ты никем
 
 
или всем, что одно и то же. Ты вышел в мир,
как выходят в море, стал каплей. Ты – плоть морей.
Ты являешься светом – и, кроме того, – дверьми,
что раскрыты для света,
                                                   и стражем у тех дверей…
 
 
Возвращаешь память себе, обретаешь речь,
открываешь клетки слов, кормишь их из рук.
Только свободу не можешь свою сберечь,
и продолжаешь придуманную игру.