Текст книги "Влюбленный бес. История первого русского плагиата"

Анатолий Королев
Влюбленный бес История первого русского плагиата

От автора

История о влюбленном бесе была неосторожно рассказана Пушкиным в салоне Екатерины Карамзиной в 1828 году, в присутствии одного рокового пушкинского знакомца В. Титова, который подслушал поэта, и несколько дней позже, на свой страх и риск, записал ее по памяти со слов рассказчика. Явившись к Пушкину, Титов покаялся в плагиате и просил благословить его на литературное поприще. Пушкин был так ошеломлен поступком приятеля, что в досаде махнул рукой на давний замысел: черт унес!

Вскоре Титов опубликовал свою запись под заголовком «Уединенный домик на Васильевском» в альманахе «Северные цветы на 1829 год». Для публикации Титов взял звучный псевдоним – Тит Космократов, но титул никак не помог похитителю. Критики единодушно назвали повесть «бездарной», настолько дурно она была исполнена пером дебютанта. Сам Пушкин не простил эту выходку ложному другу.

Недавно я решился переписать ученический текст Титова. Результат перед вами. Каждую главку открывает короткий фрагмент из повести, написанной рукой Космократова, для того чтобы читатель сам убедился в качестве его письма, далее идет выправленный мною рассказ.

Завершает петербургскую повесть моё послесловие: историческая анатомия плагиата и анализ пушкинского замысла.

А. К.

Эпиграф

Il n” est de bonheur que dans les voies communes.

Chateaubriand

(Счастье можно найти лишь на проторенных дорогах.

Шатобриан)

I

Тит Космократов:

Кому случалось гулять кругом всего Васильевского острова, тот, без сомнения, заметил, что разные концы его весьма мало похожи друг на друга. Возьмите южный берег, уставленный пышным рядом каменных, огромных строений, и северную сторону, которая глядит на Петровский остров и вдается косою в сонные воды залива. По мере приближения к этой оконечности, каменные здания, редея, уступают место деревянным хижинам; между сими хижинами проглядывают пустыри; наконец строение вовсе исчезает, и вы идете мимо ряда просторных огородов, который по левую сторону замыкается рощами; он приводит вас к последней возвышенности, украшенной одним или двумя сиротливыми домами и несколькими деревьями…

Вчера мне случилось гулять на Васильевском острове, но не по южному берегу, где все пышно отстроено, а по северной его стороне, той, которая вдается длинной косою в Финский залив.

Кому случалось там бродить, не мог не заметить, как скоро каменные здания уступают место хижинам, а затем и пустырям. Наконец и сами пустыри кончаются, и ты идешь мимо огородов, пока путь не приводит к последней возвышенности у моря.

Нет для меня более унылого места в Петербурге, чем это.

Все его приметы – один, два сиротливых дома, да купа дерев. Тут же глубокий ров, заросший крапивой, и далее земляной вал – тщетно обороняться от разлитий Невы, и, наконец, – плоский луг, вязкий как болото, что составляет балтийское взморье. Одно украшение – паруса кораблей на воде.

И летом печальны сии голые места, а еще более тоскливы зимой, когда и луг, и море, и бор, что напротив, на круче Петровского острова, все погребено под сугробами, словно в могилу.

Недаром я ее вспомнил, сие последнее наше пристанище.

Тут, куда ни посмотришь, все картины словно бы при смерти.

И одна и та же история манит меня в эту пустошь.

Не знаю точно, но сколько-то десятков лет тому назад, тут в уединенном домике, от которого уж ныне и следов не осталось, жила вдова одного чиновника, старуха с молодой дочерью Верой и престарелой служанкой. Вера достигла того возраста, когда девушки начинают думать, о том, как бы устроить судьбу, но любила сердцем одну только мать, а по привычке души – дом и домашние хлопоты, когда после обеда матушка вяжет чулок, а Вера читает ей Минею или к вечеру достает карты, погадать на удачу.

Главную черту ее нрава составляла голубиная чистота сердца.

Вдали от света, вела она тихую безветренную жизнь, которая при всем однообразии составляет счастье для непорочной души. По праздникам в церковь, по будням за вышивкой. Довольная настоящим наш ангел Вера не думала о будущем. Старуха мать считала иначе: размышляла о преклонных летах своих, с досадой смотрела на красоту Веры, которой в столь бедном одиночестве не было надежды найти супруга. Эти печали заставляли вдову частенько тосковать и плакать украдкой от дочери и кухарки.

С другими старухами она водилась совсем не охотно, а уж те в свою очередь ее и вовсе не жаловали: судачили, будто с мужем жила она под конец весьма дурно, что утешать ее старость являлся тишком подозрительный гость, что супруг умер слишком скоро и – бог весть, – чего еще не придумает от скуки злоречие.

Но даже сии злые языки не трогали ангела Веру.

Тут надо бы молвить, что уединение домика на Васильевском изредка развлекали посещения одного молодого, дальнего родственника, который за год до нашей истории приехал из родового имения служить в Петербург.

Условимся называть его Павлом.

Павел звал Веру сестрицею, любил ее как всякий молодой человек любит пригожую любезную девушку, угождал ее матери, у которой был на тайной примете: чем скажите не муж? Но о союзе с ним всерьез напрасно было и думать: девицу и вдову он навещал только изредка, и причиной тому были не дела и не служба: он и тем и другим пренебрегал, а то, что жизнь его состояла из круговерти почти беспрерывной: картежные игры, кутежи, ночные гульбища.

Павел принадлежал к числу тех рассудительных юношей, которые терпеть не могут обузы в двух вещах: излишка во времени и достатка в деньгах. На его мотовство мигом слетелись друзья, которые охотно помогали Павлу в его хлопотах тратить время и облегчать кошель. И – если рассудить против правил – наш Павел был счастливейшим из смертных, потому как не караулил минуту, не чуял, что дни стремглав утекают за днями, а месяц за месяцем.

Счастлив тот, кто не озабочен судьбой.

Блажен отрок, не знающий горечи правд.

Напрасно укорял его по утрам верный дядька Лаврентий, посланный из деревни набожной матушкой караулить дитя. Павел только отмахивался, да грозил отослать слугу за назойливость.

Разумеется, не обходилось без огорчений: то опустеет до дна кошелек, то невзначай проснется совесть в душе и накроет утро ненастной тенью раскаяния или предчувствия черт знает чего. В такой то вот день наш юноша и брал по обыкновению извозчика ехать на Васильевский остров, в уединенный домик к старой вдове навестить милого ангела Веру. Но мог ли Павел без угрызений стыда сравнить себя с этой невинной мадонной? К его чести, скажу, он был щекотлив к голосу совести и понимал, что нехорошо чаевничать с прекрасной девицей повесе и моту. Что ж, тем сильнее повесничал Павел. И тем чаще нуждался в деньгах. Но скажите, как отыскать золотой клад в собственном кармане? Как приголубить фортуну? Однако наш шалопай скоро нашел поддержку в одном из самых замечательных собутыльников, которого сделал своим близким другом, несмотря на заметную разницу лет.

Сей старший друг, которого Павел знал под именем Варфоломея, – Бог весть, как его звали на самом деле, – часто наставлял юношу на такие проказы, какие и в голову бы не шагнули к простодушному Павлу. Зато уж как никто он умел и выпутать Павла из опасных последствий шалости. Главное же право Варфоломея на титул лучшего друга состояло в том, что в час нужды он щедро снабжал Павла тем самым припасом, вес которого нас так озадачивает, а недостаток еще тяжелей – именно деньгами. И в таком количестве и так легко друг доставал деньги, что Павлу на сей счет приходили иногда странные подозрения: откуда такое богатство?

Порой, он уж почти что решался выпытать эту тайну от самого Варфоломея, но лишь только готовился приступить к расспросам, как последний одним проницающим взглядом его обезоруживал, словно загодя читал Павловы мысли и веским молчанием студил пыл товарища.

«Что мне за дело, – думал Павел, отступив от намерения, – какими средствами он добывает деньги? Ведь я за него не пойду ни на каторгу, ни в ад»!

К чести закадычного друга надо заметить, что Варфоломей видал виды, был не скуп, умел нравиться людям, хотя, порой, в его душевных порывах проглядывал дух жестокосердия и злобы. Я забыл еще сказать, что никогда Варфоломея не видали в православной церкви, но и Павел, по правде, не был чересчур богомолен. Притом Варфоломей как-то вскользь заметил приятелю, что не принадлежит к нашему исповеданию.

Короче, наш повеса, наконец, совершенно покорился влиянию выбранного наставника. И можно трогаться дальше.

II

Тит Космократов:

Однажды в день воскресный, после ночи, потерянной в рассеянности, Павел проснулся поздно по утру. Раскаяние, недоверие давно так его не мучили. Первая мысль его была идти в церковь, где давно, давно он не присутствовал. Но, взглянув на часы, он увидел, что проспал час обедни. Яркое солнце высоко блистало на горячем летнем небосклоне. Он невольно вспомнил о Васильевском острове. «Как я виноват перед старухою, – сказал он себе; – в последний раз я был у ней, когда снег еще не стаял».

Однажды, в майский воскресный день на Вознесение, после ночи, потерянной в вихре бес-путства, Павел проснулся поздно поутру в слезах.

Раскаяние и совесть давно его так не мучили.

Первая мысль его была идти в церковь, где давным-давно он не бывал, но, глянув на часы, он понял, что проспал час заутрени. Комната юноши была заполнена светом. Солнце радостно лучилось на небосклоне. Он невольно вспомнил о Васильевском острове. «Как виноват я перед старой вдовой и Верою, – сказал он себе, – в последний раз был в гостях, когда лежал снег. Как должно быть празднично сейчас в сельском домике. Как расцвел палисад. Как гудят пчелы в шиповнике. Милый ангел Вера! Она меня любит, сетует на мое гульбище, думает, как давно мы не виделись… а ты?»

Подумал и решил провести воскресенье на Васильевском острове.

Дядька Лаврентий хмуро подал шинель молодому барину. Но лишь только тот быстро оделся и спешно вышел из дома искать извозчика, как словно из-под земли, навстречу юноше грянул Варфоломей. Почему-то встреча с дорогим другом стала ему неприятна, но свернуть было некуда.

– А я к тебе, товарищ! – закричал Варфоломей издали, – позвать туда, где мы славно погуляли третьего дня.

– Мне сегодня некогда, – сухо отвечал Павел.

– Какое у тебя может быть дело? Вздор! Пойдем.

– Говорю тебе, некогда, – сказал Павел, насилу освободив ладонь свою из холодных пут Варфоломея.

– Ах, да! Я и забыл о твоей Васильевской ведьме. Кстати, ты говорил, что сестрица твоя довольно мила, скажи-ка, сколько ей лет?

– А мне почем знать? Я не крестил ее! – досадовал Павел на заминку.

– Я и сам никого от роду не крестил, а все ж таки знаю наперечет и твои лета и всех кто со мной запанибрата.

«Однако я спешу, – хотел сказать Павел».

– Однако не в том дело, что ты спешишь – перебил его мысль Варфоломей, – я давно решил забраться туда с твоей помощью. Погода чудная, я рад погулять. Веди меня с собою.

– Право слово не могу, – отвечал Павел с неудовольствием, – они не любят незнакомцев. Прощай, мне нельзя терять времени.

– Послушай, Павел, это я теряю свое время – сказал Варфоломей, сердито останавливая его рукой и устремляя особенный взгляд какой всегда покорял слабого юношу. – Не узнаю тебя. Вчера ты скакал как сорока, а теперь надулся как индийский петух. Что это значит? Я не в один дом возил тебя только из дружбы. Потому и от тебя вправе того же потребовать.

– Так! – отвечал Павел в смущении, вспыхнув от его насмешек и понимая правоту дружеской просьбы – Но знаю наперед, что тебе там будет скучно.

– Пустая отговорка, – понял его расчеты Варфоломей, – если хочу, стало, не скучно. Веди меня непременно, иначе ты мне не товарищ.

Павел окончательно замялся, и, собравшись с духом, наконец, сказал то, что прятал в душе:

– Слушай, Варфоломей, ты мне друг! Но я знаю, для тебя нет ничего святого. Вера хороша собой, непорочна как ангел, но душа ее не искушена в светских затеях. Она перед тобой как голубка. Даешь ли ты мне честное слово не расставлять сетей птицелова против ее невинности.

– Вот нашел присяжного волокиту! – оборвал Варфоломей с адским смехом презрения. – С какой стати? Честного слова тебе я ни за что не дам. Не для тебя мое честное слово. Ты должен мне либо верить по дружбе или со мною рассориться. Вези с собой или – давай левую.

Юноша глянул на грозное лицо Варфоломея, рассудил, что ссора с ним есть верная гибель сладких привычек; сердце героя дрогнуло, и он согласился. Приятели взяли извозчика и покатили на Васильевский остров к уединенному домику. Солнце сияло. Ветерок играл рябью Невы. Игла адмиралтейства грозила шведу позолоченным пальцем. Колокола звали к обедне. Улицы были полны народом. Даже кучер, подумав, снял свой вечный армяк и подложил под седалище.

Вера вышла навстречу коляске и сразу переменилась в лице.

Черты Варфоломея были хорошо ей знакомы.

Уж не раз, у храма божья на 6-й линии, выходя после молитвы с душою, полной смирения, она замечала высокого белокурого незнакомца, стоящего у каменного столпа в притворе Андреевской церкви, сложившего на груди руки наполеоном и устремившего на нее особенный взгляд серых глаз, который в один миг пресекал все набожные помыслы молодой барышни. Но не любовной силою сковывал этот проникающий взор бедную Веру, не надеждой на чувство, а леденил сердце девушки страхом, трепетом и тоской неизъяснимой.

Что ж, Варфоломей был хотя и немолод, но статен, лицо имел правильное, но, вот какая черта! лик его не отражал движений души, а подобно маске скрывал все истины сердца. Такое лицо обычно выдерживает банкомет в минуты крупной игры, чтобы не дать соперникам выигрыша. А френолог Галль верно б заметил по костяным шишкам, – попадись ему в руки череп Варфоломея, – что этот череп есть орган гордыни, вместилище для умов, отверженных Богом.

Робким приветствием ответила девушка на поклон Варфоломея.

Старуха ж от всей души благодарила Павла за новое знакомство: дородный гость, пусть не красив и не молод; но тщательно одетый товарищ его, ростом в покойного муженька, хозяйке крайне понравился, а по привычке следить за мужским полом она уже видела в нем жениха для своей Веры.

Впрочем, Вера осмелилась скрыть свое тихое смущение, и едва ли кто-нибудь заметил трепет душевной свечи кроме самого Варфоломея, который тайно следил за нашей голубкой глазами голодного коршуна.

Он завел разговор, и захотел быть любезнее и умнее, чем когда-нибудь прежде. И ему это легко удалось. Павел не верил своим ушам – никогда еще Варфоломей не был так красноречив. Заговорили, конечно, о Наполеоне, чьи успехи в тот год поразили Европу. Павел клялся, что француз не посмеет пойти войной на Россию. Варфоломей уверял, что война наступит уже в следующий год, что неприятель будет теснить русскую оборону до последней черты и хотя кровавая битва докажет равенство двух армий, но скажется перевес гения, что Москва французами будет взята, и даже выгорит дотла от пожара, но говорил об этом с такими шутками, и причудами, что верить его словам было просто нельзя. Вдова ссылалась на верные карты, где фармазону грозила смерть от измены с дамой червей. Кухарка Пелагея божилась, что того француза подменили еще в младенстве и кто он, и как звать – неведомо. Вера молчала.

Час пролетел незаметно. После деревенского обеда, вдова по обычаю решила вздремнуть, а у гостей и Веры последовала прогулка втроем на взморье, где пешеходы в шесть глаз любовались горой облаков над морем и парусами плывущей вдали эскадры. После все воротились домой к чаю, который кухарка украсила сладким пирогом, а старуха вдова принялась за любимое дело – гадание в карты. Она хотела раскинуть колоду на судьбу дочери. Но сколько ни трудилась раскладывать засаленные пары на ломберном столике, как нарочно ничего не выходило. Все выпадали «шестерки», да «пики».

Видя досаду гадальщицы, Варфоломей на минуту оставил Павла наедине с Верой в углу, а сам подошел к хозяйке и заметил ей, что по способу такого расклада узнать будущее невозможно, и что карты, как они теперь легли, показывают только прошедшее.

– Ах, мой батюшка! Да вы я вижу мастер; растолкуйте мне, что же они показывают? – Спросила старуха с видом сомнения.

– А вот что, – отвечал он и, придвинув кресло, трогая карты ногтями, говорил долго и тихо, не упуская следить глазами за тем, как воркуют в углу голубки, брат и сестрица, Павел и Вера.

Что говорил? Неизвестно. Только кончилось тем, что хозяйка услышала от него такие щекотливые тайны собственной жизни, которые почитала лишь Богу, да ей одной и покойному мужу известными. Напугавшись не в шутку, вдова с трудом смогла перекрестить лоб.

– Батюшки, неужто карты такое знают? Господи сохрани…

Варфоломей отпрянул от перекрестия, тут же встал из кресла и поспешно отошел в угол, где с прежней свободою опыта вмешался в разговор молодежи и беседа, верно, продлилась бы до самой светлой полуночи, если бы наши гости не поторопились, вспомнив, что скоро будут раздвигать плашкоутный Исаакиевский мост на Неве для проплыва судов, и им придется заночевать на вольном воздухе.

Вера вышла на крыльцо проводить гостей. Тревога в душе ее улеглась. Приятель Павлуши оказался обходительным человеком, короче, все вышло точь-в-точь по пословице: не так страшен чёрт, как его малюют.

Так Варфоломей познакомился с той, которую давно выбрал мишенью собственной страсти, а вдогонку замечу, что и провинциал Павел был, видимо так же, по расчету назначен в приятели петербургского фата, чтобы проложить тропку в уединенный домик на окраине города. Откуда-то Варфоломей смог проведать, что сей легкомысленный юноша, и девушка прихожанка из храма Андрея Первозванного на 6-й линии связаны нитью родства. Тот визит в день Вознесения и положил начало всем роковым последствиям.

Старший друг взял на себя труд поощрять поездки Павла в одинокий домик и звал ехать на Васильевский остров при первой удобной минуте. Павел с охотою подчинялся. Что ж, вскоре Варфоломей вошел в полное доверие старой вдовы; а невинная Вера, которая привыкла слепо следовать за чувствами матери, окончательно забыла то неприятное впечатление, какое вызвал в ней Варфоломей, когда с горящим взором, подкарауливал ее выход у храма, где сам никогда не молился.

Ангел Вера приняла Варфоломея как верного друга любимого Павла, и только, а между тем, чувства девицы к Павлуше крепли день ото дня, и если сказать правду, так было за что: частые свидания с милой голубкой возымели на юношу благотворное действие. Он начал прилежнее заниматься службой, оставил страсть повесничать, забыл проказы ночных попоек, и даже твердо постановил стать порядочным человеком, решил, что только с Верой он может быть счастлив в брачном союзе и, что его ангел – самая желанная из всех невест на белом свете.

Казалось бы, явная сердечная склонность прелестной Веры к товарищу должны были бы оскорбить неукротимое самолюбие старшего друга, вздыбить бурю из ревности, однако, Варфоломей никак не показывал недовольства, а, напротив, на словах обращался с Павлом намного радушнее и ласковей чем прежде.

Павел, совершенно отбросил былые сомнения насчет замыслов Варфоломея совратить чистого голубя, принимал без опасений все советы его, и поверял ему все тайны своей души.

Даже верный дядька Лаврентий переменил к Варфоломею прежнее негодование и стал подавать ему сухарь к чаю, когда тот заглядывал к Павлу посплетничать.

III

Тит Космократов:

Однажды зашла у них речь о своих взаимных достоинствах и слабостях, – что весьма обыкновенно в дружеской беседе на четыре глаза. «Ты знаешь, я не люблю лести, – говорил Варфоломей, – но откровенно скажу, друг мой, что я замечаю в тебе с недавнего времени весьма выгодную перемену; и не один я; многие говорят, что в последние шесть месяцев ты созрел больше, чем другие созревают в шесть лет. Теперь не достает тебе только одного: навыка жить в свете».

Однажды зашла у товарищей откровенная речь о своих пороках – что весьма обыкновенно в беседе с глазу на глаз.

– Ты знаешь, я не люблю лести, – сказал Варфоломей, – но откровенно скажу, что замечаю в тебе весьма выгодную перемену. Тебе, друг, не достает только одного: навыка жить в большом свете.

– Свет, – рассмеялся Павел, – пустой звук!

– Не шути этим словом, – помрачнел Варфоломей, – я сам никогда не был охотник до света, и знаю, что свет – нуль. Но так уж не нами задумано, что этот нуль десятерит достоинства единицы.

Павел удвоил внимание.

– Предвижу твое возражение, зачем тебе светское общество, раз ты думаешь жениться на Вере… – при сих словах Варфоломей споткнулся. – Вы, молодежь, рисуете, что обвенчался, так и бал кончен; ан все только лишь начинается. Помяни мое слово – поживешь с женою год, два, опять вспомнишь о людях, о женщинах тоже, но тогда уж, друг мой, потруднее будет втереться в высшее общество. Притом учти, верные люди ой как необходимы в делах, особливо человеку семейному. Может быть, тебя страшит громкое имя большой свет?! Успокойся, душа моя, свет – это манежная лошадь, она очень смирна и только кажется крайне опасной, а все потому что у нее есть привычки, к которым надо лишь примениться.

Павел слушал приятеля и не понимал: чего он так тратит слова?

– Да, друг мой, к чему тратить слова? – сказал Варфоломей, словно счёл его мысли. – Лучше опробуй их истину. Послезавтра вечер у графини Настасьи Петровны, ты имеешь случай туда ехать. Я накануне был у нее с визитом, говорили о тебе, и она сказала, что желает видеть твою бесценную особу. Хватит жить взаперти!

Павел встрепенулся.

Слова Варфоломея увлекли нашего юношу, надо же, его желает видеть сама графиня, о нем говорили, его ждут, наконец, прав Варфоломей, прав, никогда прежде не бывал он в большом свете.

Что ж, послезавтра, в условленный вечер Павла увидели в гостиной графини.

Дом ее стоял чуть на отшибе от Невского, не в очень шумной улице и снаружи не представлял ничего замечательного; но внутри – богатое убранство, яркое освещение, сонмы слуг. Варфоломей заранее уведомил Павла, что на первый взгляд иное, может быть, ему покажется странным: графиня недавно лишь воротилась из дальних краев, где она овдовела, живет на тамошний лад и принимает к себе общество небольшое, но лучшее в Петербурге.

И точно, странности были.

Они застали несколько старомодных немолодых господ, которые отличались очень высокими париками, турецкими шароварами необъятной ширины, и не снимали весь вечер перчаток. Это пышное варварство никак не рифмовалось с модами того среднего круга, которое было известно нашему петербургскому юноше, но Павел уже заранее постановил не удивляться.

Да и когда ему было заметить сии недостойные мелочи?

Его вниманием совершенно овладела хозяйка графиня Настасья.

Вообразите себе женщину знатную, в пышном цвете молодой зрелости, одаренную всеми телесными прелестями, какими природа и искусство чаровать могут украсить женский пол на погибель сильного пола. Прибавьте еще и то, что она вот-вот потеряла путы супружества. Только молодая вдова в обращенье с мужчинами может являть смелую двусмысленность искусительницы, которая больше всего пленяет неопытных. Мог ли наш переменчивый Павел сохранить в своем сердце целомудренный образ пастушки из сельского огорода? Он мигом забыл свою Веру.

Страсти соблазна запылали огнем; гость употребил весь юный пыл, чтобы снискать благоволение красавицы и явился с визитом на следующий вечер, потом снова и снова, потому как заметил, что графиня вовсе не равнодушна к его стараниям.

Какое открытие для горячего юноши, какой ветер для пламени! Павел не чуял земли под собой, он уже мечтал о тайном свидании, соблазнял свое воображение… но внезапная неприятность вдруг разрушила все отважные воздушные замки.

Случилось так, что в тот вечер он заметил, что красавица, отойдя от гостей в сторонку, говорит тихо с одним франтом, который дерзко щеголял в том избранном обществе самым непомерным образом, между тем как имел уродливый недостаток, за который Павел прозвал про себя щеголя «козлоногий».

«Да какое ей дело быть с этим уродом?»

Любопытство, ревность, обида заставили его шагнуть ближе к шептунам, еще ближе и надо же! Павлу послышалось, что франт вертит на языке его имя, шутит над его дурным французским выговором, а графиня изволит поддерживать издевки модника над деревенщиной, одобрительными усмешками. Кровь юноши закипела. Наш Павел взбесился, хотел тут же броситься на форсуна, наказать насмешника кулаками, но удержался при мысли, что публичная драка с уродом подвергнет его новому посмеянию. Не откланявшись, взбешенный Павел тотчас оставил гостиную, вышел из подъезда, и поклялся ввек не видеть графиню.

Был прохладный осенний вечер.

Луна была еще бледна, но обещала в полночь наводнение света.

Ехать было решительно некуда, и Павел сгоряча отправился на извозчике по известному адресу, в домик на Васильевском острове, где его так нежно любила милая Вера и которую он покинул ради проклятой красавицы. Он ехал и подыскивал слова, чтобы объяснить Вере свою пропажу.

Каково же было удивление Павла, когда дверь открыл Варфоломей и оказал ему самый черствый прием. Час от часу нелегче. Оказывается, его друг уже хозяином господствовал и в доме и в сердце ангела Веры. Его торжество знаменовали обновы: новые шторы на окнах и напольное зеркало для гостиной. Было от чего снова впасть в бешенство.

Между тем, старуха вдова была нездорова и не на шутку.

Вера была в заботах о больной матери; Павла встретила с непривычной холодностью, и занималась им лишь по обязанности, ровно столько, сколько требовали приличия, сама же готовила лекарства, руководила служанкой, ухаживала за больной, и то и дело звала Варфоломея к себе на помощь. А ведь сей сударь годился ей разве только в отцы, и, вот, стал женихом!

Все это, разумеется, было странно и досаждало Павлу, на которого в тот вечер сыпались градом одна за другой неудачи. Оказалось, что его тут вовсе не ждали. Он решил немедля затеять горячее объяснение, но посовестился растревожить больную старуху и Веру, и без того уже опечаленную нездоровьем матери.

Оставалась одно средство – объясниться с Варфоломеем.

Приняв такое решение, Павел, сослался на головную боль и сразу откланялся, тем боле, что не отпустил извозчика, и, не удержанный никем, тотчас уехал, со злостью шепнув напоследок Варфоломею, что желает его персону непременно видеть у себя завтрашним утром, для разговора.

Соперник подыграл Павлу кивком и спокойной улыбкой.

Оба не желали обнаруживать перед Верой истинных чувств.

Когда кучер, сторожа поводьями лошадь, выехал на плашкоутный мост напротив Исаакия, вдруг повалил куриным пером густой снег, луна в миг погасла и метель, воя по волчьи, затопила улицы мраком.