Текст книги "Святой сатана"

Глава девятая

Утренняя служба показалась отцу Феоне чрезмерно порывистой и беспокойной. Монахи и миряне, присутствовавшие в храме, постоянно переглядывались и шептались между собой, суетными мыслями своими находясь далеко от событий земной жизни Спасителя, коим и была посвящена служба, совершаемая хмурым, сильно раздосадованным происходящим игуменом Илларием. Причина, разумеется, крылась в событиях прошедшего дня. Люди были возбуждены и захвачены думами о том, сможет ли старец Иов исцелить царскую невесту, или труды его пропадут втуне? Вера в чудесный дар старца у многих была сродни поклонению местночтимым святым, но все же, по увереньям некоторых самых сведущих и затейливых из присутствующих баламутов, состояние несчастной мало чем отличалось от вечного упокоения. А это, что ни говори, уже промысел Божий, с которым не поспоришь! Ясно ведь, что Бог не даст – сам не возьмешь.

Разумеется, что, как только служба в храме закончилась, вся толпа, отбив последние поклоны, хлынула к старой казенной палате у северных ворот. Люди сгрудились на небольшой площадке перед входом, из-за тесноты и скученности пихали друг друга локтями, ругаясь вполголоса, но нарушить покой сердитого старца не решались. В первых рядах, имея законное преимущество над другими, стояли бледные, насмерть перепуганные родственники Марии Хлоповой и пристроившийся к ним сбоку угрюмый устюжский воевода, нервно теребивший свою стриженную лопатой бороду.

Отец Феона, сопровождаемый заспанным Маврикием, неспешным шагом направился прямиком к Стромилову.

– Доброго здоровья, Юрий Яковлевич! – раскланялся монах. – Смотрю, и ты здесь?

– А где мне еще быть? – скривился воевода в подобии улыбки и тоскливо посмотрел на безоблачное небо. – Невеста царская!

Феона с прищуром посмотрел на собеседника и как бы между прочим поправил:

– Бывшая.

– Как знать? Жадной собаке много надо! – многозначительно пожал плечами Стромилов и отвернулся, не проявляя желания к дальнейшему разговору.

Монах, напротив, обнаружил присущую ему настойчивость.

– Заезжал к тебе перед Вечерней. Не застал. А Касим за ворота не пустил, жаловался на шайтана в доме!

– Чудит нехристь! – натянуто улыбнулся Стромилов. – Старый стал, несет всякую ересь. А ты чего хотел, отец Феона? – спросил он после короткой паузы.

– Хотел рассказать, что на восьмой версте старого Кичменгского шляха нашли мы с Маврикием трех зарезанных поляков. Еще двое живых ушли лесом. Судя по всему, направились в сторону Шиленги… Понимаю так – хотят убраться из Устюга.

– Знаю о том. Казачки с утра по следу идут, – раздраженно произнес воевода и тут же прикусил язык, но поздно. Феона встрепенулся и впился глазами в Стромилова.

– Откуда знаешь?

– Сорока на хвосте принесла, – нехотя ответил воевода, стараясь не смотреть на собеседника.

– Понятно, – усмехнулся монах, – не та ли это сорока, у которой шитая жемчугом корона на шапке?[27]27
  Внешнее отличие старших офицеров («начальных людей»).


[Закрыть]

Феона раскрыл ладонь. На ней лежало несколько крупных белых жемчужин.

– Это чего? – спросил Стромилов, скосив взгляд на жемчуг.

– Подобрал на месте побоища, – ответил монах, протягивая находку воеводе.

– Возьми вот! Будет желание, узнай у «шайтана», не его ли, часом, пропажа?

Стромилов вдруг побронзовел, как печеный лук, и, натужно засопев, испепелил Феону гневным взглядом.

– Вот скажи мне, отец Феона, как это тебе удается?

– Что именно?

– Во все засунуть свой нос! Мне вот любопытно!

– Не обижайся, Юрий Яковлевич, – улыбнулся монах, примирительно положив ладонь на запястье руки собеседника.

– Просто подумай. У них всего две лошади, обе сильно нагруженные. Видимо, уходят с награбленным, в том числе в окрестных церквях и обителях. Как думаешь, бросят они свою ношу?

– Поляки? Да никогда! Корысть им глаза слепит да разума лишает.

– Вот и казачки так же думают. Поверишь, если после погони привезут тебе одних покойников?

Стромилов задумался, озадаченно почесав затылок.

– Ладно, отче, разберемся! – произнес он миролюбиво, остывая от былого гнева. – У нас всяк знает, где его сапог жмет.

На этом месте разговор прервался вдруг возникшей суетой, нервными перемещениями и громким шепотом людей, собравшихся около кельи старца Иова. Трудно сказать, что послужило причиной их неожиданного возбуждения, ибо спустя некоторое время после его начала ровным счетом еще ничего не произошло. Толпа, слегка пошумев, затихла в тягостном ожидании. Время шло. Наконец ветхая дверь кельи со скрипом отворилась, и на пороге появилась бледная, как мел, простоволосая девушка в красном саяне[28]28
  Особый женский сарафан, расшитый по швам золотым или серебряным позументом.


[Закрыть], собранном по бокам в мелкую складку.

Феона впервые за пять лет видел Хлопову и удивился изменениям, произошедшим с ней. По девичьим меркам была она не так уж и молода. Было ей уже за двадцать, а выглядела даже старше своих лет. Видимо, причиной тому была излишняя полнота, впрочем, нисколько Марию не портившая. Красота бывшей царской невесты не потускнела с годами. Просто за прошедшее время юная девушка превратилась в молодую женщину. Хлопова устало прислонилась к дверному косяку и растерянно оглядела собравшихся пустым взглядом, словно не видя их.

Истошно заголосила старуха из толпы, в тон ей заголосили еще несколько. Похожий на лешего мужик в синей косоворотке остервенело рванул ворот рубахи и, упав на колени, глотая пыль, пополз к келье Иова, трубя как иерихонская труба:

– Чудо! Свершилось, благодетели!

Как по команде толпа выдохнула:

– Чудо!

И загомонила на разные голоса. При этом каждый усердствовал исключительно для себя, не слушая и перебивая остальных. Опомнились и родственники царской невесты; со всех ног бросившись к ошеломленной девушке, они восклицали что-то бессвязное, тряся и щупая ее, словно бесчувственную куклу.

Длился этот бодрый базарный перегуд ровно до того срока, пока из кельи не вышел ее хозяин, невысокий, худой старик с большим пупырчатым носом, который не мог скрыть даже глубокий куколь на голове. Иов смерил собравшихся суровым взглядом немигающих глаз, наполовину скрытых лохмами седых бровей. Его изрезанное морщинами лицо, скорее напоминающее мшистый ствол старого кедра, было бесстрастно-непроницаемым.

– Отец Феона, – проскрипел он, высмотрев монаха среди собравшихся, – поди сюда! Помоги мне!

Феона со всей осторожностью помог старцу переступить порог кельи, держа его под левый локоть. Выйдя наружу, старик благодарно кивнул, освобождая руку, и знаком отпустил монаха.

– Спаси Христос, – произнес он, с видимым трудом опершись на большую суковатую палку, служившую ему посохом. – Не уходи далеко! – добавил он, блеснув на монаха малахитовым глазом. – Подле побудь.

Отец Феона молча поклонился и отошел на пару шагов назад, про себя гадая, зачем он понадобился старцу.

Меж тем, взяв девушку за руку, Иов вошел в круг, образованный отступавшим перед ним народом.

– Ну, молодуха, – обратился он к бабе Мане, – забирай чадо. Милостью Божьей жива девка!

Старуха с хрустом сглотнула комок в горле, грузным телом неуклюже осела на землю перед старцем и осыпала его руку поцелуями.

– Чудотворец! Чудотворец! – твердила она сквозь слезы.

– Да полно, матушка, палий-то порвешь! Мантилька моя обветшала совсем, неровен час до срама разоблачишь благочестивого старца…

Посмеиваясь над собственной шуткой, Иов помог старухе подняться с земли и попросту толкнул ее в объятия внучки.

– Не по грехам нашим Господь милостив! Ее лобызай, а меня уволь!

Баба Маня, прижав к себе едва стоящую на ногах Марию, осмотрела собравшихся неистовым взглядом и, воздев к небу наперсный крест, висевший на груди, прохрипела низким, срывающимся от волнения голосом:

– По промыслу Господа нашего Исуса Христа святой старец сотворил новое Чудо! Я говорила… я верила, когда Создатель с нами, кто супротив пойдет?

Бабка остановила лихорадочно мечущийся взгляд на держащемся за спинами Хлоповых и Желябужских иноземном лекаре.

– Ты, жаба заморская, – засмеялась она, указывая на чухонца пальцем. – Чего прячешься? Иди сюда, повтори, чего говорил? Разве не чудо на глазах твоих свершилось?

Бледный Преториус протиснулся в круг и, поджав без того узкие губы, упрямо замотал головой.

– Это не есть чудо! Это есть obscurantis. Науке не нужны чудеса, ибо они противоречат естественной природе, а болезнь – вещь естественная, она как пришла, так и уйти может. Блаженный Августин говорил, что чудеса противоречат природе…

Закончить свою мысль он не успел. Суковатая палка Иова со свистом опустилась лекарю на плечо.

– Ах ты, пузочес ученый! – рассвирепел старец. – Блаженный Августин говорил, что чудеса противоречат не самой природе, а лишь нашим знаниям о ней.

Палка старца еще раз прошлась по спине стремительно убегающего Преториуса.

– Моль книжная! – кричал сердитый Иов вдогонку. – Пока Господь души не вынет, сама душа не выйдет. Думаешь, лекарь, я не знаю о тебе? Я, милок, все знаю! Дня не пройдет, как постигнет тебя кара земная, ибо небесная уже свершилась. Не скор Бог, да меток. Его Суда околицей не объедешь!

Избитый Преториус с трудом вырвался из плотного кольца зевак, пришедших поглазеть на чудеса и получивших удовольствие даже сверх ожидаемой меры. Оказавшись вне досягаемости палки вспыльчивого старца, лекарь испуганно обернулся назад. Взгляд чухонца не выражал ничего, кроме молчаливого ужаса, охватившего его. Но был ли этот ужас от неожиданного избиения или от страшного пророчества, прозвучавшего несколькими мгновениями ранее? Преториус резко отвернулся, подобрал полы своей черной одежды и быстро засеменил прочь, подволакивая ушибленную ногу. Скоро он исчез за углом старой казенной палаты, провожаемый пристальным взглядом Иова.

Как только иноземный лекарь скрылся из вида, старец, словно свечу потушив, мгновенно остыл и успокоился. Не обращая внимания на окружающих, он, как ни в чем не бывало, развернулся и неспешно направился в свою келью. Поравнявшись с Хлоповой, он остановился и молча сунул ей свою руку для поцелуя, а осенив девушку крестным знамением, не удержался и погладил старческой, жесткой, как подошва, ладонью, ее русую голову.

– Живи, голубка. Радуйся. Твой срок еще не пришел, – произнес тихо и добавил: – Но не жди от судьбы больше, чем она тебе уже дала!

– Что во мне неправильно, отче? – так же тихо спросила Хлопова.

Иов задумчиво посмотрел в большие печальные глаза девушки.

– Ты живешь прошлым, не ведая, что прошлое – это чума. Все вернувшиеся из былого заражены ей. Если кто-то ушел, значит, хотел уйти, его возвращение лишь тоска смертельно больного! Эта зараза неизлечима.

– Что же делать?

– Помнить простую истину, чем ярче горят мосты за спиной, тем светлее путь впереди!

Посчитав разговор законченным, старец повернулся к Хлоповой спиной и ушел прочь, нарочито громко стуча посохом по доскам деревянного настила. Перед входом в свою келью он еще раз обернулся и продребезжал скрипучим голосом, обращаясь ко всем собравшимся:

– А теперь вон со двора. Чудес более не будет!

Ослушаться старца не было ни повода, ни желания, поэтому люди стали потихоньку расходиться, обсуждая между собой все перипетии прошедшего дня. Между тем к наблюдавшему происходящее со стороны игумену Илларию подошли баба Маня и Иван Желябужский. По очереди приложившись к руке отца наместника, они почтительно попросили его разрешения остаться им в монастыре еще на несколько дней, до тех пор, пока в округе не уляжется шум и народ не успокоится.

– Помилуйте, любезные мои, – не на шутку встревожился Илларий, – обитель наша мужская, устава строгого, да и дом гостевой мал и худ без меры. Отчего вам не устроиться в Михайло-Архангельской обители? Она и больше, и богаче, и хоромы архиерейские не чета Гледенским.

Однако родственники бывшей царской невесты проявили исключительное упорство, отстаивая свое намерение поселиться именно в Гледенской обители. В конце концов игумен Илларий вынужден был сдаться и впустить гостей, оговорив, впрочем, их пребывание всего одной седмицей. На этом решении, к общему удовольствию, и поладили, а кошель серебра, переместившийся из поясной сумки Ивана Желябужского в карман рясы отца-эконома, послужил дополнительной причиной их взаимного расположения.

Время близилось к обедне. Площадка у старой казенной палаты опустела. Только одинокий отец Феона остался стоять, удивленно озираясь по сторонам в поисках своего верного ученика, которого, как вспоминалось, он не видел с самого прихода.

– Маврикий, – позвал отец Феона, прислушиваясь.

Ответом была тишина. Только подозрительное посвистывание доносилось из-за распахнутой настежь двери старого амбара. Подойдя ближе, Феона заметил за воротами стоптанные калиги, похожие на лапти своего ученика. Догадка его оказалась верной. Прикрывшись дверью амбара, Маврикий спал, оседлав березовую плаху, носом уткнувшись в изъеденное короедом бревно дверного проема. Во сне он посвистывал, причмокивал и бубнил что-то невразумительное, но очень приятное, поскольку на лице его сияла по-детски наивная улыбка.

Феона усмехнулся, покачал головой и, присев на корточки, тихо позвал:

– Маврикий!

– А-а? – отозвался послушник.

Бессмысленный взгляд его постепенно по мере освобождения от сна прояснился и осмыслился.

– Отче! Я все проспал?

– Нет, сын мой! Пустое! Всего-то одно чудо. Да какие твои годы?

На колокольне звонарь ударил в большой колокол. Феона поднялся на ноги и направился в сторону собора.

– Пойдем, Маврикий, колокола к обедне звонят.

Расстроенный послушник, изобразив на лице вселенскую скорбь, сокрушенно развел руками, и, горестно причитая, поплелся за учителем. День для него явно не задался.

Глава десятая

От обилия горящих свечей и икон в драгоценных окладах храм сиял, как сокровищница Акбара[29]29
  Индийский император из династии Великих Моголов (1542–1605).


[Закрыть]. Приторный, сладко-удушливый запах мирра и ладана навевал чувство блаженного покоя, напоминающего послеобеденную дрему. Из алтаря вынесли Святые Дары. Те из монахов, что сподобились накануне таинства покаяния, поспешили к причастию вкусить Кровь Христа.

Священник в последний раз провозгласил:

– Слава Тебе, Боже наш, слава Тебе!

И хор красивыми голосами затянул:

– Слава отцу и Сыну и Святому Духу и ныне, и присно, и во веки веков. Аминь! Господи, помилуй! Господи, помилуй! Господи, Благослови! – возвестив тем самым окончание Божественной литургии.

Игумен Илларий сошел с амвона с вымученной улыбкой на устах. Монастырские насельники, присутствовавшие на службе, смиренно выстроились гуськом за благословением пастыря в порядке установленной в обители иерархии. Дождавшись очереди, отец Феона троекратно перекрестился, поклонился, поцеловал руку и плечо отца наместника, после чего с легкой душой вышел из храма.

Паперть была непривычно пуста. Не было народа и на гульбище вокруг. Зато в сорока саженях от Троицкого собора, у закрытой строительными лесами западной стены и Святых ворот собралась небольшая толпа, и она все время увеличивалась за счет спешащих присоединиться к ней чернецов и трудников, только что отстоявших литургию. Предчувствуя неладное, Феона направился к воротам вместе со всеми. По дороге монаха догнал взбудораженный общей суетой Маврикий. Некоторое время он шел, пытаясь подстроиться к широкому, по-военному размеренному шагу наставника, но все время сбивался на бег. Наконец, отбросив напрасные усилия, он перешел на мелкую трусцу, стремясь при этом забежать немного вперед, чтобы заглянуть учителю в лицо.

– Там что-то случилось, да, отче? – допытывался он у монаха, с наивным детским упованием на чудеса и приключения.

– Не знаю, – коротко ответил Феона, очевидно не желая поддерживать бессмысленный разговор.

Маврикий отстал и весь путь шел, соблюдая почтительное молчание. Впрочем, по здравом рассуждении, трудно назвать путем три десятка шагов, оставшихся до Святых ворот, так что томимое неведением любопытство послушника не слишком сильно ему досадило.

За воротами людей собралось даже больше, чем внутри монастыря. Они суетились, перемещаясь с места на место. Держалась толпа весьма беспокойно. Вероятно, за этим скрывались испуг и смущение, читаемые на отдельных лицах. Оцепление из десятка молчаливых городских стрельцов ограничивало растерянную толпу площадкой у въезда в монастырь, не пуская их дальше неглубокого сухого рва с правой стороны от ворот.

Во рве лежало нечто, накрытое стрелецкой епанчей, а рядом стояли воевода Стромилов и дядя Марии Хлоповой – Иван Желябужский. Они что-то обсуждали между собой, оживленно жестикулируя. Опытный взгляд монаха без труда разглядел под солдатским плащом неподвижно лежащее человеческое тело. Приблизившись к оцеплению, Феона подал безмолвный знак, привлекая внимание людей внизу. Заметив его, Стромилов с легкой досадой приказал стрелецкому уряднику:

– Пусти его!

Урядник, подчиняясь приказу начальника, нехотя подвинулся, пропуская инока, но, когда за ним попытался пройти Маврикий, он огромной ручищей схватил послушника за однорядку, едва не вытряхнув его из одежды.

– А ты, плут, куда?

– Ой-ой! – запричитал Маврикий, беспомощно размахивая руками.

Феона, обернувшись, жестко взял урядника за запястье.

– Он со мной.

– Я с ним! – тут же заскулил юноша, не оставляя при этом попыток вырваться из цепких лап стража.

– Пропусти, – кивнул Стромилов.

Здоровяк урядник прорычал что-то нечленораздельное и, выпустив из рук ворот однорядки, безразлично отвернулся от послушника, не видя в нем больше для себя никакой корысти.

Меж тем появление отца Феоны вынудило Ивана Желябужского поспешно раскланяться, сославшись на срочные дела в Устюге. Феона для себя отметил эту странность, но углубляться в нее не счел возможным, предпочитая более насущные дела.

– Ну что у нас, Юрий Яковлевич? – спросил он воеводу, указывая глазами на тело, накрытое епанчой.

– А у нас, отче, покойник! – ответил Стромилов, носком сапога откинув епанчу в сторону. На земле, уткнувшись лицом в густую траву, лежал горбун в странном черном балахоне, похожем на монашескую рясу. Тело его было странным образом скорченно, точно несчастного перед смертью изрядно поломало в предсмертных судорогах.

– Лекарь Хлоповой? – на всякий случай спросил Феона, присаживаясь над трупом.

– Он, – кивнул воевода, изобразив на лице невообразимую скуку.

Прежде чем начать осмотр, монах огляделся вокруг и выразительно посмотрел на Стромилова.

– Ну чего? – насторожился тот. – Ров мы обыскали!

Феона ехидно фыркнул.

– Вижу, ловко следы затоптали!

В ответ уязвленный воевода только пожал плечами и молча отвернулся.

Стрельцы перевернули начавшее костенеть тело на спину. Чувствительный нос монаха сразу почувствовал очень тонкий, едва уловимый запах сирени и плесени. Приобретшее с момента смерти землистый цвет лицо Преториуса перекосил невыразимый ужас. Создавалось впечатление, что в последний момент жизни перед лекарем отверзлись все двери Ада!

– Кто же тебя так напугал? – тихо спросил инок у трупа и, вынув из-за сапога острый нож, одним движением разрезал лекарскую мантию от ворота до паха.

Внимательно оглядев и ощупав тело чухонца со всех сторон, Феона спросил у сопевшего ему в ухо Стромилова:

– Что скажешь, Юрий Яковлевич?

– А чего тут говорить? – развел руками воевода. – Дело ясное! Сорвался вниз да и шею свернул!

– Скажи, воевода, высота лесов у стены локтей семь-восемь будет?

– Где-то так.

– А внизу трава густая!

– Это ты к чему?

– А к тому, что трудно с такой высоты насмерть убиться. Да и шея у него цела. Не сломана. Сдается мне, что падал он сверху уже мертвый!

Монах осторожно накрыл тело лекаря епанчой, поднялся на ноги и перекрестился.

– Как же такое случилось? – поинтересовался Стромилов недоуменно.

– А вот поднимемся на стену и попробуем узнать, – улыбнулся Феона, направляясь к строительным лесам, словно паутиной опутавшим монастырскую стену, а за спиной уже шептались самые смышленые да самые осведомленные из монастырских насельников и прихожан:

– Старец Иов опять напророчил! И дня басурманин не протянул! Сила в нем, православные, истину глаголем вам!

Молоденький безусый стрелец, тихо дремавший у каменной лестницы, без лишних вопросов пустил монаха на стену, увидев его сопровождение.

– Хотя бы здесь догадались охрану поставить, – проворчал Феона, легко взбираясь по крутым ступеням наверх.

– Твоими молитвами, отче! – съязвил Стромилов за его спиной и закашлялся от одышки.

Галерея на монастырской стене представляла собой одну большую стройку. Из стен торчали подъемные тали, рядом на площадке стояли ящики с песком, поддоны с клейменым «Аристотелевым» кирпичом и штабеля свежеструганых досок. Отец Феона неспешно и самым внимательным образом обследовал каждый уголок предполагаемого места происшествия, не упуская ни одной на первой взгляд несущественной детали. Первое, что бросилось в глаза поднявшимся на стену, было большое масляное пятно, пролитое на доски настила как раз над местом падения лекаря со стены. К удивлению воеводы и послушника, Феона не проявил к нему большого интереса, ограничившись лишь беглым взглядом, а вот ящиками с песком и рундуками с инструментами он занимался со всем тщанием, несмотря на то, что на взгляд стороннего наблюдателя ничего примечательного в них не было.

Закончив с осмотром, Феона вышел к своим спутникам, отряхивая испачканные песком полы однорядки. Выглядел монах хмурым и углубленным в себя. Подойдя к краю стены, он посмотрел вниз на тело Преториуса, после чего развернулся в сторону воеводы:

– Как думаешь, что здесь было, Юрий Яковлевич?

– Так чего? – беспечно ответил Стромилов. – По мне, все ясно!

– Поясни?

– Залез горбун на стену, поскользнулся на пролитом масле и упал, да так неудачно, что и дух из него вон!

– Допустим, – согласился монах. – А зачем он на стену полез?

– Ну, отец Феона, – делано возмутился воевода, – ты будто ослеп и оглох! Ясно ведь, травил лекарь Машку, невесту царскую, а как старец Иов умысел его раскрыл, то, испугавшись, решил он от свидетельства своего преступления избавиться. Вот и полез на стену склянку с ядом выбросить…

– Какую склянку?

– Ту, которую нашел я в овраге недалеко от трупа!

Стромилов вынул из поясной сумки маленькую пузатую бутылочку синего стекла и протянул монаху. Внешне невозмутимый Феона принял ее из рук воеводы и поднес к глазам. Склянка была не по размеру тяжелая, но содержимого в ней не было ни капли. Феона осторожно потянул носом воздух из открытого горлышка. Уже знакомый запах сирени и плесени внутри флакона нисколько его не удивил.

– Интересно, Юрий Яковлевич, и когда ты собирался показать мне этот пузырек? – спросил он Стромилова.

– Вот сейчас показываю!

Воевода изобразил на лице трогательное благодушие и полное отсутствие злого умысла.

– Понятно, – кивнул головой отец Феона и, вернув Стромилову пузырек, присел рядом с масляным пятном.

– Догадка твоя, Юрий Яковлевич, интересная, и в другой раз я бы, может, в нее поверил, но вот концы никак не сходятся.

– А чего так? – помрачнел воевода.

– Ну сам посуди!

Феона поскреб масляное пятно и поднес пальцы к носу Стромилова.

– Масло льняное? – спросил.

– Ну льняное.

– Вот то-то и оно. Льняное масло быстро сохнет, а пятно совсем свежее, значит, пролили его либо перед смертью лекаря, либо даже после нее.

– С чего это видно?

– А с того, что на старом масляном пятне остались бы следы обуви, на новом – разводы. Здесь же ничего нет, значит, скорее всего, разлили, чтобы нас с тобой запутать!

Стромилов некоторое время размышлял над сказанным, после чего обреченно покачал головой.

– Любишь ты, отец Феона, из простого сложное делать. Зачем? Так все хорошо складывалось, а теперь даже не знаю…

Воевода направился к лестнице, но, уже спустившись на несколько ступеней вниз, неожиданно обернулся.

– Дело я забираю, отче. Это моих дознавателей работа. Царский человек отошел безвременно, да к тому еще иноземец! Так что давай не будем даже спор начинать.

Низко плывущие облака на какое-то время закрыли собой и без того по северному холодное и не слишком яркое солнце. Сразу потемнело. Тень легла на землю. Внезапный порыв ветра с трубным ревом склонил стволы деревьев, сорвав с веток листья и, кружа, понес в сторону Коромысловской запани. Те из мужиков, кто успел, схватились за шапки, испуганные бабы с визгом прижали руками взметнувшиеся вверх юбки. Мгновение, и все прекратилось. Облака уплыли вдаль. Вновь выглянуло солнце.

Стоя на монастырской стене, отец Феона молча наблюдал, как два крючника в кожаных фартуках погрузили тело Преториуса на телегу и в сопровождении отряда стрельцов направились к речной переправе.

– Нешто убили лекаря, отче? – услышал он за спиной робкий голос Маврикия.

– Убили, друг мой! Вне всякого сомнения, убили!

– Кто же убил?

– А вот это с Божьей помощью мы и должны выяснить!

В наивных и добрых глазах Маврикия отразилось сомнение.

– Воевода же говорил…

– Я слышал, что он говорил, – усмехнулся Феона. – А мы ему не скажем, мы потихоньку! Согласен?

На лице послушника заиграла озорная улыбка.

– Согласен, отче! А ты, верно, уже знаешь, кто убил?

– Нет, конечно. Знаю только, что на стену лекарь поднялся не один, а вместе с убийцей. Однако, к нашей досаде, никаких заметных следов наш душегуб после себя не оставил.

– Как же мы его найдем? – растерялся Маврикий.

– А мы и не будем! – улыбнулся Феона. – На стене присутствовал третий. Прятался за ящиками с песком. Вот его мы и начнем искать. Думаю, он много может рассказать!

Феона из предосторожности огляделся и понизил голос до шепота.

– Теперь слушай то, что скажу. Это важно! Никому не верь, кроме меня. Никому, что бы тебе ни говорили. Понял?

– Понял, отче! – Маврикий стал вдруг очень серьезным. – А что делать надо?

– Поговори с работниками на стройке. Ищи толстого пьяницу с левой ногой короче правой. Да не спугни. Бедняга сейчас своей тени бояться должен. Справишься?

Послушник засмеялся, радостно кивая головой.

– Справлюсь! Дело нехитрое.

– Ну и славно!

Феона произнес свою любимую присказку и направился к лестнице, жестом приглашая Маврикия вернуться в обитель вместе с ним.

В Устюге на Городище пушка выстрелила холостым зарядом, оповестив градочинцев о Первой ночной страже. Трудный день наконец подошел к концу.