Текст книги "Опасные виражи"

Когда он пришёл я так обрадовался, что забыл закрыть дверь.

– Ах, у нас гость! – жена перевела взгляд на сидевшего напротив мужа молодого человека. – Какой приятный гость! Как его зовут? Надеюсь, у него такое же приятное имя, как и его внешность.

– Его зовут Филиус, – ответил Просперо. – После окончания колледжа он в звании священника проводит рабочее время в стенах собора святого Иоанна.

– А почему ты ответил за него? – поинтересовалась дочь. – Или он не хочет говорить с нами или у него нет настроения, чтобы говорить вообще?

– Если бы у меня не было настроения, то я бы не пришёл к вам, – равнодушно промолвил Филиус, – А ответил Просперо не за меня, а вместо меня, потому что опередил меня.

– Как бы то ни было, мне очень приятно познакомиться с вами, – любезно сказала жена. – Надеюсь, моя дочь тоже рада вашему визиту.

– Да, – сказала Клаудия, в голосе которой прозвучало немного радости. – Своим приходом вы внесли некоторое разнообразие в наше однообразное существование.

– А почему вы так рано вернулись? – спросил Просперо, обратившись к Фиорентине. – Вы как и не были в гостях.

– Мы на самом деле не были, – огорчённо сказала Клаудия. – Хозяев не оказалось дома и нам пришлось вернуться туда, откуда мы пришли.

– Надо было прежде позвонить и выяснить дома ли они, – поучительно произнёс Просперо. – Если они дома, следует предупредить их, чтобы они никуда не уходили и ждали вас. А сегодня вы потеряли время, и горький опыт должен научить вас беречь его.

– К сожалению, беречь время невозможно, – вмешался Филиус, молча следивший за их оживлённым разговором. – Можно научиться использовать его для собственного удовольствия, но рано или поздно это удовольствие закончится, как и время, отпущенное на определённый срок.

– И какие же удовольствия вы получаете от времени? – спросила с любопытством Клаудия, усаживаясь в кресло. – Я, например, люблю что-нибудь читать, рисовать или вышивать.

– Психологи считают, что лучший отдых состоит в смене видов деятельности, – сказала Фиорентина, сев в другое кресло.

– Невозможно постоянно делать одно и то же, – заметил Просперо, допив чай. – От этого можно сойти с ума.

– Невозможно получить каких-либо удовольствий от времени, если постоянно думать о том, что оно идёт, – серьёзно сказал Филиус, доев торт. – Думать о постоянно проходящем времени, значит думать о приближающемся с каждым днём собственном конце, но не как о смерти, – Филиус в этот момент сделал медленную паузу, посмотрев на всех присутствующих так, как будто не видел их – а как о выходе из собственного тела, словно из тесной темницы, где томящийся, по выражению Соломона, дух днём и ночью мечтает о светлой свободе, не имеющей конца.

– Вам ещё рано думать об этом, – назидательно произнесла Фиорентина. – Вы ещё молодой.

– Молодой, но зрелый, – мимолётно улыбнулась Клаудия. – Откуда у вас такая склонность к философским рассуждениям?

– Наш гость постоянно философствует, потому что обладает философским складом ума, – сказал Просперо. – С ним интересно беседовать, поэтому я пригласил его к нам.

– И правильно сделал, – одобрительно сказала Фиорентина. – Я даже рада, что мы не застали хозяев дома. Ведь если бы мы их застали, то были бы сейчас гостями и не познакомились бы с таким уникальным гостем, которого пригласил ты.

– Давайте для разнообразия я налью вам «Кьянти» и принесу бисквит, – предложил Просперо с гостеприимной улыбкой. – Наше удовольствие так быстро кончилось, что мне захотелось его повторить.

– Все труды человека для рта его, а душа его не насыщается, – вспомнил Филиус слова Соломона, глядя на спину удаляющегося на кухню Просперо. – Если бы душа была насыщенной, то никаких трудов бы не понадобилось. Даже пить, и есть в таком случае было бы не надо.

– А что было бы надо? – с улыбкой спросила Клаудия, которую заинтересовало мудрое царское изречение.

– Ни питьём, ни пищей, ни делами душа не насыщается, – промолвил медленно Филиус. – Не насыщается она ни воздухом, ни природой, ни искусством. Поскольку она представляет собой частицы внутреннего света, живущую в тёмном теле, ей необходим внешний свет, струящийся с небес. Когда Дух Святой в виде молнии войдёт в тёмное человеческое тело, душа почувствует его дурманящую теплоту и невесомую лёгкость, сольётся с ним и побудит изменившегося человека петь или танцевать от наполнившей её радости.

– Но ведь молния убивает! – громко сказала Фиорентина. – Если человека поразит удар молнии, он мгновенно умрёт.

– Я не сказал – «молния», – улыбнулся Филиус. – Я сказал – дух святой в виде молнии. Когда дух святой сошёл на пятьдесят человек, ждавших Его в одной комнате, у них было ощущение, как будто они напились вина и пошли на городские улицы проповедовать Евангелие на незнакомых языках.

– С вами не соскучишься! – весело сказала Клаудия. – Вы такой большой умник, что я слушала бы вас целый день!

– А потом бы устали и сказали, что у вас болит голова!

– А вот и «Кьянти»! – радостно сказал Просперо, принеся из кухни бутылку и нарезанные ломтики бисквита. – Угощайтесь, чем бог послал и пусть это угощение пойдёт вам на пользу.

Откупорив бутылку, он наполнил бокалы искристым вином и поставил блюдце с ломтиками бисквита на стол.

– Говорят, что всё полезно, что в рот полезло, – сказал он довольно, выпив вина и закусив ломтиком бисквита.

– А я говорю, что бесполезно всё, что в него полезло, – сказал пренебрежительно Филиус, подвинув бокал, но, не выпив пока из него. – Может ли быть полезной пища, которая превращаясь в каловую массу, прежде чем выйти через задний проход, лежит в животе, придавая ему удельный вес? И может ли быть полезным питьё, которое превращается в мочу и, выходя через половые органы тонкой струйкой, делает нас хронически зависимыми от туалета?

– Что же делать, если мы так устроены? – Просперо выпил второй бокал «Кьянти» и, закусив ломтиком бисквита, с удовольствием чмокнул губами. – Зато питьё и пища придают вкус и делают наше существование приятным.

– Сладкая конфета не делает наше существование сладким, – возразил Филиус. – Она временно придаёт ему сладкий вкус и только. Наше существование ни сладкое, ни горькое, а однообразное и монотонное, как катящийся по полу разматывающийся постепенно серый ниточный клубок.

– Вы пессимист! – убеждённо сказала Фиорентина. – От ваших мрачных рассуждений вянут уши и в голове собираются тучи!

– Все оптимисты – дураки, – уверенно произнёс Филиус, выпив «Кьянти» и отведав ломтик бисквита. – Не способные мыслить абстрактно, они думают только о том, что видят, придают значение тому, что делают и, сами того не замечая, впадают в зависимость от окружающих вещей и предметов. Становясь рабами обстановки, в которую они ежедневно попадают, они постоянно засоряют свои мозги знаниями и эгоистичными желаниями и, придавая значение тому и другому, называют себя творцами, хотя на самом деле просто перемещаются в пространстве и во времени и, с точки зрения Бога, являются носителями своих бренных тел с рано или поздно заканчивающимся дыханием в ноздрях.

– Вы очень мрачный человек! – Фиорентина убеждённо взмахнула рукой. – Послушав ваши рассуждения, у меня пропало всякое желание жить!

– Он сказал правду, – Обратился к ней Просперо. – Правда не нравится никому и её не принято говорить.

– Почему же он делает то, что не принято? – с интересом спросила Клаудия, которой Филиус, несмотря на его не нравящиеся ей рассуждения, нравился всё больше. – Потому что ему нравится говорить правду или потому что не нравится вести себя так, как принято?

– Я такой, какой я есть и мне неважно, что обо мне говорят или думают другие, – Филиус презрительно улыбнулся. – Сартр говорил, что ад – это не геенна огненная, а другие люди. Эти другие существуют для меня только тогда, когда они попадают в моё поле зрения. Когда мои глаза закрыты, их нет и мне неохота открывать глаза, чтобы их видеть. Но, к сожалению, глаза на рассвете открываются сами, и я с нетерпением жду окончания дня, чтобы их закрыть.

– С такими мыслями нелегко жить, – заметил Просперо. – Вам, наверное, очень одиноко, не так ли?

– Я чувствую космическое одиночество или пустоту, что для меня одно и то же. Космическая пустота бесконечна и эту бесконечность я ношу в себе. Это делает меня бесконечным, но, к сожалению, не вечным. К счастью, моя пустота не заставлена материальным хламом и свободна от товарно-денежных отношений, которым подвержены обитатели земного мира, поэтому моё одиночество лёгкое, и я бы сравнил его с состоянием полёта птицы в неизвестном направлении, причём птицей и небесами я являлся бы одновременно.

– Но, вы же находитесь среди людей, – возразила Клаудия, не сводя с Филиуса восхищённого взгляда. – Вы также едите, пьёте, вступаете в социальные отношения и развлекаетесь для того, чтобы отвлечься от дел, вызывающих усталость и напряжение. Не можете же вы всё время находиться в комнате и, не выходя на улицу, витать в заоблачных высях?

– К сожалению, не могу, – Филиус грустно улыбнулся. – Но поскольку я ненавижу весь мир и всё, что в нём находится, все внешние действия я совершаю автоматически, не думая о них и не придавая им значения. Целый день, начиная с утра, я жду, когда день закончится и, закрывая глаза с мыслью о том, чтобы новый день не начинался. Но он, к несчастью, начинается и, чтобы сбежать от всего, чем он заставлен, я философствую или, по выражению Монтеня, учусь умирать. По его мнению, учиться умирать, значит учиться быть свободным, а учиться жить, значит, учиться философствовать. Я стремлюсь быть просто живым и свободным. Кстати, Иисус тоже говорил о том, что пришёл научить людей быть свободными. Но они не вняли Его призыву. Образовав огромные толпы, они предпочли остаться зависимыми. А я захотел быть свободным и остался одиноким. И такое одиночество, как ни странно для многих, вызывает во мне радость, потому что делает меня существом самостоятельным и самодостаточным.

– Это удел немногих, – Фиорентина выпила вина и съела ломтик бисквита. – В какой-то степени вам можно позавидовать. У вас, вероятно, есть дар отрешённости?

– У меня есть способность не обращать внимания на то, что видят глаза и слышат уши. Если же я обращаю внимание на что-то, то не придаю этому значения и потом забываю об этом, – Филиус отодвинул пустой бокал и поблагодарил хозяев за гостеприимный приём.

– Вы уже собираетесь уходить? – спросила Клаудия, мысленно пожелав, чтобы Филиус остался.

– Мне кажется, что я засиделся. Мои ноги требуют движения, и им хочется пройтись. Встав из-за стола, он направился в прихожую.

– Вы не подскажете, как избавится от скуки? – спросила Клаудия, чтобы его задержать. – В последнее время меня стала одолевать скука. Я пытаюсь заглушить её рисованием, вязанием, вышиванием, но она всё равно проявляется и словно чёрная жирная муха, умеющая говорить, твердит о том, что я каждый день делаю одно и то же, и что весь мир, несмотря на всё его разнообразие, выглядит одинаково.

– От скуки, к сожалению, избавиться невозможно, – огорченно сказал Филиус. – Мне самому каждый день бывает скучно. Чтобы не думать об однообразии жизни и одинаковом мире, я создаю в своём воображении цветные картины, на которых изображены море, скалы и лесные пейзажи. Иногда что-нибудь читаю или гуляю по пустынным парковым аллеям. И, конечно, с радостью засыпаю, желая увидеть удивительный сон.

– Сон иногда бывает таким чудесным, что не хочется просыпаться, – разочарованно сказала Фиорентина, выйдя в прихожую. – Я однажды во сне шла по морю и слышала музыку. Хотелось вечно идти в розовую даль и слушать переливающиеся звуки. Утром я очень жалела, что не осталась в этом сне навсегда.

– Да, – со вздохом сказал Филиус. – Возвращаться из цветных снов, во время которых не чувствуешь своего тела и перемещаться в необъятном пространстве со скоростью мысли, в серую реальность не очень, а иногда даже очень неприятно. Мы находимся далеко не в лучшем мире, и жизнь в нём устроена малоприятным, если не худшим образом.

– Жизнь с миром совсем не отождествляется, – сказал Просперо, выйдя в прихожую, – Жизнь – это что-то чистое, лёгкое, прозрачное, светлое, умиротворённое и не имеющее конца. А мир – это грязное, тяжёлое, мутное, бренное и смертное.

– Да, – Филиус снова вздохнул. – Жизнь – это цветок, а мир – это здание. Бог создал жизнь в виде света, воздуха и природы, а люди, превратив плоды своих мыслей и идей в изделия своих рук, создали мир. На Клаудию эта мысль произвела большое впечатление, но ещё большее впечатление на неё произвёл сам Филиус. Она сказала ему об этом, и он перед уходом подумал о том, что она не отказалась бы с ним встретиться. Когда её родители вышли из прихожей, он, желая проверить свою мысль, назначил ей свидание. Она с радостью сказала, что придёт, и он ушёл с мыслью о том, что скоро в его жизни начнётся новый этап, связанный с познанием падшей половины человеческого рода.

9

Над улицей Риальто возвышалась старая каменная башня, украшенная старинными деревянными часами. На этой же улице зеленел липовый сад, предназначенный для отдыха и созерцания красоты. Вечером город утонул в сумраке, и только огоньки фонарей, освещавшие дороги, помогали редким пешеходам не сбиться с пути. Машин почти не было, и лишь изредка доносившееся шуршание шин нарушало воцарившуюся в городе тишину.

Придя к старой башне ровно в семь, Филиус осмотрелся по сторонам и через десять минут увидел Клаудию, направлявшуюся к нему. Её каштановые волосы были распущены, симпатичное, с карими глазами и тонкими губами, лицо выглядело немного озабоченным, красивые ноги шли быстрыми шагом. Её стройная фигура была облачена в тёмное платье, придававшее ей немного старомодный вид.

– Извините за опоздание, – сказала она слегка взволнованно, подойдя к Филиусу. – Надеюсь, вы не сожалеете о тех десяти минутах, которые я заставила вас потерять?

– Я ни о чём не сожалею, – сказал он, подумав о том, что она пришла с целью влюбить его в себя. Он чувствовал, что нравится ей и, хотя она нравилась ему тоже, он решил не влюбляться в неё.

Сравнив себя с рыбой, плавающей свободно, он не хотел попадаться ей на крючок.

– Вам не жаль, что проходит время? – спросила она.

– Вы не думаете, что вы проходите вместе с ним?

– Было время, когда меня не было и будет время, когда меня не будет. Когда меня не было, мне было легче, потому что не быть гораздо легче, чем быть, когда я появился, мне стало нелегко, и я стал называть себя тем, с кем я бы не хотел знакомиться. Когда меня не будет, время останется, но я уйду из мира, и мне снова будет легче, потому что, во-первых, я перестану быть знаком с собой и, во-вторых, вновь окажусь в том времени, когда меня не было.

– Вы говорите путано и туманно, но я, кажется, понимаю, что вы хотите сказать, – медленно сказала Клаудия после небольшой паузы. – На основной вопрос Гамлета «Быть или не быть» вы ответили, что не быть гораздо легче, чем быть. Я правильно поняла вас?

– Правильно, – быстро сказал Филиус. – Только не спрашивайте, что лучше, потому что легче значит не лучше, а удобнее.

– А разве лучше не значит удобнее? – снова спросила она, когда они вошли в сад и медленно пошли по одной из освещенных фонарями пустынных аллей.

– Для кого как, – не сразу ответил Филиус. – Для меня это удобнее, но для большинства лучше означает вкуснее, умнее, сильнее, точнее, пусть труднее, но выше больше и дальше.

– Я всегда думала, что лучше – это спокойнее и проще. Мне кажется, что это сочетается с «удобнее».

– Вам правильно кажется, – Филиус едва заметно улыбнулся. – Днём мне кажется, что я существую, а ночью, когда я сплю, мне так не кажется.

– Интересный у нас с вами разговор, – сказала она, сев на скамейку и предложив ему сделать то же самое. – Мы говорим о том, о чём не говорят другие.

– А разве для вас имеет значение то, о чём говорят другие? – спросил Филиус с пренебрежением. – Для меня имеет значение только то, что говорю я, но я знаю, что то, что говорю я, не имеет никакого значения ни для времени, ни для пространства.

– Вы глубокий пессимист, но мне с вами так интересно, как ни с кем другим, – сказала Клаудия с восхищением. – Я в первый раз вижу субъекта, для которого мнения других ничего не значат.

– Если я сам ничего не значу, что для меня могут значить другие? – презрительно спросил Филиус. – Другие вообще для меня не существуют. Они появляются в моём поле зрения только тогда, когда мои глаза открыты. Когда они закрыты, других нет, и я не хочу открывать глаза, чтобы видеть их.

– А я для вас существую? – нерешительно спросила Клаудия после небольшой паузы. – Я для вас что-то значу? Или я тоже другая?

– Вы? – Филиус взглянул на неё так, что ей показалось, что его взгляд вывернул её наизнанку, – вы для меня значите то же, что и я для вас.

Они немного помолчали, свет фонаря падал на их лица. Их чувства говорили за них и слова были не нужны. Их губы соединились в медленном поцелуе, и всё потонуло в тёплом тумане упоительного забытья.

Несмотря на этот поцелуй и последующее объятье, после чего последовали лёгкий ужин в небольшом кафе и договорённость о новой встрече в том же месте, Филиус не влюбился в Клаудию, однако в его жизни, как в спокойной реке, появился приток, который начал привлекать к себе внимание. Начав встречаться с Клаудией для разнообразия, Филиус вскоре понял, что её желание влюбить его в себя усилилось. Каждая новая встреча затягивалась, поцелуи становились более затяжными, объятия продолжительными, и однажды Клаудия призналась ему в любви. В ответ он сказал, что она ему нравится и что из неё может выйти хорошая жена, но добавил, что жениться не намерен, так как ни в коем случае не желает терять собственной свободы. С некоторым удивлением Клаудия узнала, что семья, с его точки зрения, это обуза и что одиночество гораздо лучше ежедневного мелькания друг перед другом. Тогда она сказала, что готова идти за ним на край света и в ответ услышала, что постель гораздо ближе и что в ней теплей и приятней особенно вдвоём, догадавшись о его желании сделать её своей любовницей, она после очередной встречи, происшедшей через два месяца, не сказала ему «до свидания», а согласилась провести с ним ночь. Эта ночь, прошедшая в его доме, оказалась для неё замечательной, и утром она сказала, что может, если он хочет, остаться у него на правах гражданской жены. Однако он сказал, что нечастые ночные встречи лучше еженочных постельных отношений, поскольку такие отношения быстро приедаются, а ежедневное видение одного и того же лица надоедает. Тогда она сказала, что её родители живут в гражданском браке много лет и, хотя устают от однообразной бытовой рутины и даже иногда скандалят и ссорятся, но в целом остаются довольны друг другом и считают совместное проживание без оформления официальных отношений неплохим делом. Она посоветовала ему последовать их примеру, но, к её удивлению, с его стороны прозвучали слова совсем не на эту тему.

Он спросил о том, как она, будучи внебрачной дочерью, оказалась официально зарегистрированной гражданкой Ватикана? Она так растерялась, что даже не поняла, что он имеет в виду, и он объяснил, что без регистрации брака её родителей ей не могли выдать свидетельства о рождении и прописать в Ватикане. Она огорчённо вздохнула, так как не хотела признаваться в том, что её отец после её рождения дал определённую сумму денег заведующему ЗАГСа, и тот написал ему это свидетельство и прописал её в Ватикане. Однако после того как Филиус повторил свой вопрос, ей пришлось признаться в нехорошем, но вынужденном поступке своего отца. Услышав её ответ, Филиус уверенно заявил, что, если у неё в результате любовной связи с ним родится ребёнок, он никуда не пойдёт и никому никаких денег не даст. Тогда она сказала, что сделает это сама или заплатит деньги врачу за аборт, а до рождения мальчика или девочки будет его любовницей. Он с улыбкой согласился и, сказав, что дети ему не нужны, предложил ей применять противозачаточные таблетки. Немного подумав, она в свою очередь тоже согласилась, так как побоялась, что после появления ребёнка Филиус её бросит. Перспектива стать матерью-одиночкой её никак не устраивала. Но у неё снова вырвался огорчённый вздох, поскольку она хотела стать гражданской или официальной женой Филиуса и желала от него детей.

– Ты напрасно расстраиваешься, – уверено заявил Филиус, словно прочитав её мысли. – Быть бездетной любовницей гораздо лучше, чем быть женой и матерью. У жены и матери есть ответственность и обязанности. У любовницы нет ни того, ни другого. Свободные отношения между мужчиной и женщиной на основе любви или взаимной симпатии – это лучшее из того, что может быть. Любовь в своём проявлении свободна, а институт брака и семейные процедуры, помещая её в определённые рамки, словно в клетку, лишают её основного свойства.

Против этого аргумента Клаудия не могла ничего возразить и, сравнив любовь с творчеством, которое в своём проявлении тоже свободно, подумала о том, что Филиус всегда прав.

IX

– Где ты была? – спросила с волнением Фиорентина, когда Клаудия на следующее утро пришла домой. – Мы с Просперо почти всю ночь не могли заснуть.

– Где бы ты ни была, ты могла позвонить и сообщить, где ты находишься, – строгим тоном произнёс Просперо. – Или наши переживания для тебя не имеют значения?

– Где я была, там меня уже нет, но это не значит, что я там не буду, – загадочно сказала Клаудия, войдя в комнату и сев в кресло. На её губах появилась мечтательная улыбка, так как она вспомнила интимные подробности замечательной ночи, проведённой с Филиусом.

– Ты не ответила на вопрос, – сказала Фиорентина.

– Перестань говорить загадками, – потребовал Просперо.

– Что вы от меня хотите? – Клаудия с отрешённым видом посмотрела сначала на взволнованную мать, потом на строгого отца. – Я устала и хочу спать. Я тоже почти всю ночь не сомкнула глаз, но в отличие от вас я не переживала.

– Не переживала? – переспросила удивлённо Фиорентина.

– А что же ты делала? – спросила возбуждённо Просперо.

– Наслаждалась, – сказала Клаудия и на несколько мгновений закрыла глаза.

– Наслаждалась, – до Фиорентины не дошёл смысл этого слова. – Как наслаждалась?

– У меня есть право на личную жизнь и личные секреты? – недовольно спросила Клаудия. —

Или я должна отчитываться перед вами в том, где я была и что я делала?

– Разумеется, она наслаждала не одна, – сказал Просперо Фиорентине. – С кем ты наслаждалась?

– Какая вам разница с кем? – Клаудия встала с кресла и направилась в свою комнату. – Вы должны быть довольны тем, что я наслаждалась, а не переживала. Мне было так хорошо, что я забыла обо всём, в том числе и о вас. А теперь мои глаза смыкаются и хотят увидеть это наслаждение во сне.

– А я знаю, с кем ты наслаждалась, – догадалась Фиорентина, когда Клаудия открыла дверь своей комнаты. – Ты наслаждалась с Филиусом, не так ли?

– Так, – не сразу ответила Клаудия, отрешённо взглянув на мать. – Он мне доставил такое наслаждение, что я забыла позвонить вам, чтобы сообщить о своём местонахождении.

– Ты стала его любовницей, – сказал Просперо полувопросительно.

– Это вопрос или утверждение? – спросила Клаудия, равнодушно взглянув на отца. – Если это утверждение, то мне нечего к нему добавить, если это вопрос, то моим ответом будет молчание.

– Конечно, стала, – убеждённо сказала Фиорентина. – Я же тоже стала твоей любовницей в своё время, – обратилась она к Просперо. – Замечательное было время. Как жаль, что оно прошло!

– Ты можешь гордиться тем, что твоя дочь пошла по твоим стопам, – сказала Клаудия матери и, войдя в свою комнату, закрыла дверь.

Неисповедимы только пути Господни, пути разных людей, в том числе родителей и детей часто оказываются одинаковыми, несмотря на то, что их профессии оказываются различными. В отличие от Фиорентины, работавшей товароведом в антикварном магазине, Клаудия была директором городского клуба по организации труда и отдыха горожан. Хорошо разбираясь в бытовых и социальных проблемах, она организовала как труд, так и отдых приходящих в её клуб таким образом, что, учитывая интересы каждого, предлагала вид деятельности, соответствующий его способностям. В её клубе собирались филателисты, рыболовы, шахматисты, и она, разделив их на группы, в определённые дни недели узнавала о состоянии дел каждой из них. Она организовала шахматные турниры, устраивала встречи любителей марок для обмена ими, заказывала специальный рейсовый автобус для любителей рыбной ловли, ездивших на Тибр. Составляя таблицы посещаемости клуба, она собирала членские взносы и была довольна своим ненормированным рабочим днём.

Став любовницей Филиуса, Клаудия не изменила своего образа жизни. Круг её увлечений, в который не входили покупка модной одежды и красивых вещей, остался прежним. Она как прежде с удовольствием кормила меченосцев и гупёшек в своём аквариуме, с интересом собирала марки и по вечерам с любовью листала страницы альбома, украшенного маленькими цветными открытками с изображениями цветов, животных и живописных диковинных мест. Её взгляд по-прежнему радовали книги, расположенные по цветам и стоявшие рядами на трёх больших полках. Не прошла и её любовь к путешествиям, во время которых она раз в полгода совершала морской круиз по западным странам или отправлялась в турне на экспрессе по странам восточной Европы. Её высокая зарплата позволяла ей иметь всё, что она хотела. Для полного счастья ей не хватало мужа и детей, но она не очень-то хотела обременять себя скучными и однообразными семейными обязанностями. Поэтому, когда в её жизни появился Филиус, Клаудия, хотя и поставила цель влюбить его в себя, но не спешила стать его женой и обрадовалась, когда он предложил ей сохранять свободные отношения, основанные на чувстве взаимного притяжения друг к другу.

Клаудия с удовольствием проводила время с Филиусом. По вечерам она то приходила к нему домой и оставалась на ночь, предварительно позвонив родителям, чтобы они не переживали из-за её временного отсутствия, то отправлялись с ним на вечернюю прогулку в липовый парк, где медленно прохаживаясь по тёмным пустынным аллеям, освещенным огоньками фонарей, слушала шелест травы и шорох опавших листьев. Слова в это время были не нужны, ей казалось, что в эти мгновения безмолвно пел тихий ветер. Его чудесное пение звучало в ней как музыка, поднимало её над землёй и уносило в неведомые выси. И ей не хотелось спускаться на землю, где рядом с ней шёл Филиус, шелестела трава и шуршали листья. Иногда она отправлялась с ним в небольшое кафе, где с удовольствием, словно девочка, лакомилась мороженым и пила из соломинки коктейль. В это время она ни о чём не думала и только ощущала во рту сладостный вкус. Этот вкус был таким замечательным, что она хотела ощущать его всегда. Когда ей овладевали мысли о Боге, она отправлялась с ним в соборы и церкви, где с восторгом созерцала изображения ангелов и херувимов, освещенных многочисленными огоньками восковых свечей. Во время посещений античных музеев и храмов, являющихся историческими памятниками старины, она словно попадала в другой мир и казалась себе то белым ангелом, то тёмным демоном, летящим со скоростью мысли то по светлому, то по чёрному небу. В храме святой Марии, смотря на чадящую лампаду и висящую над ней знаменитую картину Рафаэля, запечатлевшего Мадонну с младенцем, ей особенно хотелось быть ближе к Богу, но понимая, что это возможно лишь тем, кого избрал сам Бог ещё до сотворения мира, едва заметно огорчённо вздыхала, поскольку не считала себя таковой.

Конечно, Клаудии очень нравился как сам Филиус, так и его речи. Когда он говорил, она слушала его молча. Ей так нравились его метафорические парадоксы, образные сравнения, неожиданные, словно уколы, остроты, что она даже немного жалела, когда он умолкал. За то, что он однажды сравнил толпу митингующих демонстрантов с огромной стаей протестующей саранчи, она назвала его нелюдем, но он не обиделся, сказав, что нелюдь подобен либо кроту в норе, либо медведю в берлоге, и что для него этой норой или берлогой стал собор святого Иоанна, в котором он, в звании священника, спокойно проводит своё рабочее время.

И, кончено, занятия любовью с Филиусом доставляли ей особое удовольствие. Этим занятиям она посвящала ночное время. Когда царившую в его доме тишину нарушало лишь тихое тиканье настенных часов. Долгие поцелуи и нежные объятия, сопровождающиеся то ласковыми прикосновениями, то неожиданными перевертышами, погружали её в тёплый мир упоительной забывчивости. В этой забывчивости она тонула, словно в пелене дурманящего тумана и выходила из себя, как отделившаяся от тела душа. В такой забывчивости она хотела быть вечно и очень жалела, когда это удивительное состояние уступало место здравому рассудку и твёрдой памяти. Когда кончалась ночь, и наступало утро, она с сожалением говорила об этом Филиусу, а он с улыбкой говорил о том, что не стоит жалеть ни о чём и, называя всё происходящее сном, подчёркивал, что однажды придётся проснуться.

– Как протекает твоя личная жизнь? – спросила в воскресенье Фиорентина у своей дочери, сидящей в кресле с закрытыми глазами. Клаудия не ответила. Её глаза продолжали оставаться закрытыми. Фиорентине показалось, что она не хочет разговаривать на эту тему и захотела задать вопрос, связанный с её настроением, но внезапно раздавшийся голос Просперо помешал этому вопросу вырваться с её уст.

– Ты разве не видишь, что у нашей дочери закрыты глаза? – обратился к ней Просперо. – Она занимается медитацией, а ты вторгаешься в это полезное занятие и мешаешь ей.

– Ты удивительно догадлив, папочка, – подала голос Клаудия, открыв глаза. – Твоя проницательность достойна восхищения.

– Почему ты считаешь медитацию полезным занятием? – обратилась Фиорентина к своему до сих пор гражданскому супругу. – По-моему, это бесполезная трата времени.

– Очень даже полезная, мамочка, – симпатичное лицо Клаудии приняло недовольное выражение. – Своим вопросом ты прекратила мой полёт по безоблачному небу. Я была чайкой, летящей над морем, а ты опустила меня на землю.

– Прошу прощения, – театрально произнесла Фиорентина. – Я не знала, что ты можешь быть чайкой.

– Во время медитации возможно всё, – уверено заявил Просперо. – Занимающийся ей погружается в транс и отождествляет себя с тем, с кем хочет себя отождествить. Поэтому это занятие считается полезным.

– Не всё, что принято считать полезным, полезно, – возразила Фиорентина. – Для кого-то это может быть вредно. И с каких же пор ты стала погружаться в транс? – обратилась она к дочери.