Текст книги "Яков Михайлович Свердлов"

Анатолий Васильевич Луначарский
Яков Михайлович Свердлов

С Яковом Михайловичем я познакомился сейчас же по приезде в Россию; раньше я о нем только слышал, знал, что это неутомимый социал-демократический, большевистский борец, знал, что он беспрестанно попадал в тюрьму и ссылку и всякий раз фатально бежал оттуда; если его ловили и водворяли вновь, он бежал опять и сейчас же, куда бы ни забрасывала его судьба, начинал организовывать большевистские комитеты или ячейки. Тип подпольного работника, то, что именно является цветом большевика-подпольщика, был в то время Яков Михайлович Свердлов, и из этой подпольной своей работы вынес он два изумительных качества, которым, быть может, нигде, как в подполье, нельзя было научиться. Первое: совершенно исключительное, необъятное знание всей партии и десятки тысяч людей, которые составляли эту партию, казалось, были насквозь им изучены. Какой-то биографический словарь коммунистов носил он в своей памяти.

Касаясь всех сторон личности в пределах годности или негодности для той или другой революционной задачи, он с необыкновенной тонкостью и верностью судил людей. В этой плоскости это был настоящий сердцевед, он ничего никогда не забывал, знал заслуги и достоинства, замечал промахи и недостатки. Это первая вынесенная из подполья черта Свердлова. Второй было несомненное организационное умение.

Конечно, я не знаю, насколько реально Свердлов оказался бы организатором живого дела хозяйства и политики после вступления революции на путь медленной и трезвой реализации наших идеалов, но в подпольной области, в интенсивной, хотя и узкой работе организатора-революционера он был великолепен, и оказалось, что этот опыт был достаточен для того, чтобы сделать из Свердлова создателя нашей конституции, чтобы сделать из него всем импонирующего председателя ВЦИК, соединявшего при этом в своих руках и главное руководство секретариатом партийного центра.

В свое время, до июльских дней, Свердлов состоял, так сказать, в главном штабе большевиков, руководя всеми событиями рядом с Лениным, Зиновьевым и Сталиным. В июльские дни он выдвинулся на передний план. Я не стану здесь распространяться ни о причинах, ни о значении июльского выступления петроградского и кронштадтского пролетариата. Но в значительной степени техническая организация, после того как выступлению помешать оказалось невозможно, проходила через руки Свердлова. Он же пропустил в гигантском смотре несколько десятков тысяч вооруженных людей, составлявших демонстрацию мимо балкона Кшесинской, давая проходившим отрядам необходимые лозунги.

В высшей степени страшно, что, в то время как был отдан приказ об аресте Ленина, Зиновьева, Троцкий, я и целый ряд других большевиков и левых эсеров посажены были в тюрьму, Свердлов не был арестован, хотя буржуазное газеты прямо указывали на его руководящую роль в том, что они называли восстанием. Во всяком случае, это позволило Свердлову, насколько я знаю, быть главным руководителем партии в тот роковой момент и придать ей бодрый дух, несмотря на понесенные ею поражения.

Опять на гребень истории подымается Яков Михайлович в пору созыва Учредительного собрания. Ему поручено было быть его председателем до выбора президиума.

В этих самых силуэтах мне неоднократно приходилось отмечать одну черту, которая всегда восхищала меня в крупнейших революционных деятелях: их спокойствие, их безусловную уравновешенность в моменты, когда, казалось, нервы должны были бы быть перенапряжены, когда, казалось, невозможно не выйти из равновесия. Но в Свердлове эта черта, достигала одновременно чего-то импонирующего и, я сказал бы, монументального и вместе с тем отличалась необыкновенной естественностью. Мне кажется, что не только во всей деятельности Свердлова, но даже в его слегка как бы африканской наружности сказывался исключительный темперамент. Внутреннего огня в нем, конечно, было очень много, но внешне этот человек был абсолютно ледяной. Когда он не был на трибуне, он говорил неизменно тихим голосом, тихо ходил, все жесты его были медленны, как будто каждую минуту он молча говорил всем окружающим:

«Спокойно, неторопливо, тут нужно самообладание».

Если поражал своим спокойствием в дни острого конфликта Советского правительства и Учредилки комиссар Учредительного собрания Моисей Соломонович Урицкий, то все же он мог показаться чуть ли не суетливым рядом с флегматичным с внешней стороны и бесконечно внутренне уверенным Свердловым.

Огромное большинство делегатов коммунистов, как и делегатов эсеров, вибрировало в тот день, и весь Таврический дворец жужжал, как взволнованный рой: эсеры распространяли слухи о том, что большевики затеяли перебить правую и центр Учредительного собрания, а среди большевиков ходили слухи, что эсеры решились на все, и кроме вооруженной демонстрации, которая, как мы знаем из процесса, действительно готовилась, но сорвалась, окажут еще вооруженное сопротивление разгону Учредительного собрания и, может быть, прямо перед лицом всего мира «со свойственной этой партии героичностью» совершат тот или другой аттентант «против опозоривших революцию узурпаторов», которые «нагло сидели на захваченных насилием скамьях правительства!».

На самом деле ни большевики, ни эсеры никаких таких эксцессов не совершили и даже не думали совершать. Разница в поведении обеих партий заключалась только в том, что большевикам вовсе не понадобилось никакого применения оружия. Достаточно оказалось одного заявления матроса Железняка: «Довольно разговаривать! Расходитесь по домам». Со стороны же эсеров вообще проявлена была величайшая «лояльность», которую потом некоторые из них горько оплакивали как явный признак малодушия, окончательно подломившего престиж партии в глазах еще питавшей иллюзии на их счет части населения.

Так, в этой нервной обстановке, когда все заняли свои места и когда напряжение достигло высшей точки, правые и центр заволновались, требуя открытия заседания. Между тем Свердлов куда-то исчез. Где же Свердлов? Некоторыми начало овладевать беспокойство. Какой-то седобородый мужчина, выбранный, несомненно, за полное сходство свое со старейшиной, уже взгромоздился на кафедру и протянул руку к колоколу. Эсеры решили самочинно открыть заседание через одного из предполагавшихся сеньоров. А тут-то как из-под земли вынырнула фигура Свердлова, не торопившегося сделать ни одного ускоренного шага. Обычной своей размеренной походкой направился он к кафедре, словно не замечая почтенного эсеровского старца, убрал его, позвонил и голосом, в котором не было заметно ни малейшего напряжения, громко, с ледяным спокойствием объявил первое заседание Учредительного собрания открытым.

Я потому останавливаюсь на подробностях этой сцены, что она психологически предопределила все дальнейшее течение этого заседания. С этой минуты и до конца левые все время проявляли огромное самообладание.

Центр, еще кипевший от маленького холодного душа Свердлова, как будто сразу осел и осунулся: в этом каменном тоне они сразу почувствовали всю непоколебимость и решительность революционного правительства.

Я не стану останавливаться на конкретных воспоминаниях о встречах со Свердловым и о работе с ним в течение первых лет революции, но просто суммирую все это.

Если революция выдвинула большое количество неутомимых работников, казалось, превзошедших границы человеческой трудоспособности, то одно из самых первых мест в этом отношении должно быть отдано Свердлову. Когда он успевал есть и спать, я не знаю. И днем и ночью он был на посту. Если Ленин и другие идейно руководили революцией, то между ними и всеми этими массами, партией, советским аппаратом и, наконец, всей Россией, винтом, на котором все поворачивалось, проводом, через который все проходило, был именно Свердлов.

К этому времени он, вероятно инстинктивно, подобрал себе и какой-то всей его наружности и внутреннему строю соответствующий костюм. Он стал ходить с ног до головы одетый в кожу. Во-первых, снимать не приходится надолго, а во-вторых, это установилось уже в то время как прозодежда комиссаров. Но этот черный костюм, блестевший, как полированный Лабрадор, придавал маленькой, спокойной фигуре Свердлова еще больше монументальности, простоты, солидности очертания.

Действительно, этот человек казался тем алмазом, который должен быть исключительно тверд, потому что в него упирается ось какого-то тонкого и постоянно вращающегося механизма.

Лед – человек и алмаз – человек. И в этическом его облике была та же кристалличность и холодная колючесть. До прозрачности отсутствовало в нем личное честолюбие и какие-либо личные расчеты. В этом отношении он был как бы безличен. Да и идей у него своих не было. У него были ортодоксальные идеи на все; он был только отражением общей воли и общих директив; лично он их никогда не давал, он только их передавал, получая их от Центрального Комитета, иногда лично от Ленина. Передавал он их, конечно, четко и великолепно, приспособляясь к каждому конкретному случаю. Когда он говорил как оратор, то его речи всегда носили официальный характер, настоящая передовица официальной газеты. Все продумано, только то, что надо. Никакой сентиментальности. Никакой игры ума. В данном случае и в данном месте надо произнести такой-то «акт», он сказан, записан, скреплен, теперь, пожалуйста, дискутируйте, творите историю и т. д., официальные рамки даны.

Я не могу сказать наверное, сломился ли наш алмаз Свердлов именно в силу чрезмерной работы, это так всегда бывает трудно сказать. Мне кажется, что врачи здесь недооценивают всей интенсивности переживаний революционера. Часто приходится слышать от них:

«Конечно-де, переутомление сыграло здесь значительную роль, но настоящий корень болезни другой, и при самых благоприятных условиях он, может быть, несколько позднее сказался бы». Я думаю, это не так. Я думаю, что таящиеся в организме недуги и внешние опасности, всегда его окружающие, превращаются в роковую беду именно на почве такого переутомления и оно поэтому является подлинной доминирующей причиной катастрофы. Фактически Свердлов простудился после одного из своих выступлений в провинции, но на деле, просто не сгибаясь, сломался наконец от сверхчеловеческой задачи, которую положил он на свои плечи. Поэтому, хотя умер он, как некоторые другие революционеры, не на поле сражения, мы вправе рассматривать его как человека, положившего свою жизнь в жертву делу, которому он служил.

Лучшей надгробной речью ему была фраза Владимира Ильича:

«Такие люди незаменимы, их приходится заменять целой группой работников».