Текст книги "Происшествие на трассе АЯМа. Из рассказов геолога"

Происшествие на трассе АЯМа
Из рассказов геолога
Анатолий Музис

О нравственном подвиге, об увлеченности, о трудностях и испытаниях, выпавших на долю исследователей, предварявших строительство Байкало-Амурской магистрали.

© Анатолий Музис, 2022

ISBN 978-5-0056-9661-8

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Мой приятель, Иван Нюкжин – геолог. Дома у него много красивых камней, целая коллекция. Те, что поменьше расставлены вдоль стен комнаты на узеньких стеклянных полочках, вечером их подсвечивает настольная лампа; те, что побольше стоят на шкафах, серванте, лежат на письменном столе. Камни отполированы и притягивают глаз разноцветьем и узорчатостью. На них можно смотреть бесконечно, как на огонь костра. В коллекции есть образцы байкальского нефрита, темно-зеленого, с разводами, подобными окаменевшей зелени лесных озер; колымские сердолики, кроваво-красные, тревожные, и оранжевые теплые, как весеннее солнце; тиманские агаты, дымчато-голубые, с кристаллами кварца, словно узоры на окне в морозную зиму; уральская яшма, кирпично-красная с бирюзовыми прожилками; армянский черно-красный обсидиан, полосчатый, будто в ночное небо взвиваются желто-красные языки огня. И среди этих ярких, удивительных, неповторимых камней, каждый из которых мог составить честь минералогического музея, один, с виду ни чем не примечательный. Обыкновенный, не отполированный обломок жильного кварца. Правда, в нем поблескивают включения пирита, о которых так и хочется сказать: «Золото!». Но пирит всего лишь железистый минерал.

Обломок кварца с пиритом

А лежит обломок кварца на самой видной полочке, среди самых красивых камней. И полочка – над письменным столом, то-есть все время перед глазами. Мы не виделись с Иваном около десяти лет. Его лоб стал более выпуклым, а волосы на висках седыми. Только брови оставались по-прежнему густыми и темными. Синий спортивный костюм уже не мог скрыть того, что называют «животиком». Мягко облекая неприятную округлость, он делал Ивана похожим на тех мужчин-бодрячков, которых показывают в телевизионной передаче «Если хочешь быть здоров».

А ведь я помнил его долговязым подростком, там, на Урале, куда во время войны эвакуировали семьи наших родителей. Мы вместе учились, дружили и было нам по 12—14 лет. Уже тогда он заинтересованно разглядывал пеструю речную гальку. И если ему попадались обломки зеленоватого цвета или кварц с золотистым пиритом, начинал говорить о «малахитовых пещерах» и «золотоносных россыпях», мешая, как я сейчас понимаю, в одну кучу рассказы Бажова и Джека Лондона.

А потом была работа в изыскательской партии коллектором, то есть техником по надзору за коллекциями образцов горных пород и кернов, и миловидная студентка-практикантка Нина. Иван уехал с ней в Москву. Там он учился на вечернем отделении Университета и продолжал работать в геологических экспедициях. Стал специалистом. Защитил кандидатскую.

Нина. Военные годы

А Нина, из миловидной студентки превратилась в пухленькую привлекательную женщину, у которой интерес к странствиям вскоре пропал. Возможно, причиной тому послужило рождение сына.

Но так или иначе, она ушла из геологии в химическую промышленность.

Сын Витюшка

И одно время казалось, что жизнь повела их в разные стороны. Ан, нет! Сосуществовало у них и что-то общее, и что-то у каждого свое. А в семье всегда было как-то особенно свободно и тепло. Вот и сейчас, она смотрела телепередачу в соседней комнате и наши мужские разговоры ее ничуть не интересовали.

А я хлебнул в семейной жизни всякого и меня тянуло сюда, может быть по контрасту, а может быть подсознательно, в ожидании, что Иван как-нибудь ненароком откроет секрет стабильности и незыблемости семейного счастья. Но Иван о семье не говорил. И поскольку он смотрел на обломок кварца, я, без всякого умысла, спросил: – А этот камень здесь зачем? Подобно всем не сведущим в геологии людям, я называл обломки горных пород «камнями». Иван поправил меня:

– Не «камень», «образец».

– Ну, образец, – согласился я.

Форма признания была грубоватой, но Иван не отреагировал. Его глаза прикрывали полуопущенные веки. Жесткий рот поддерживал снизу такой же жесткий подбородок. Обломок кварца как будто завораживал Ивана. Наконец, он как-то странно тихо сказал: – Я взял его на Малом БАМе у Нагорного тоннеля.

– Тем и примечателен, что из Нагорного тоннеля? – переспросил я.

– Не только…

Иван прислушался к тому, что делалось за стеной, подошел к двери и прикрыл ее. Голоса и музыка стихли.

– Более двадцати лет назад мы вели изыскания в Якутии вдоль Неверского тракта, – сказал он и пояснил. – Его зовут еще «Якутский тракт», или «АЯМ», то есть Амуро-Якутская магистраль. Большей частью он пролегает в зоне вечной мерзлоты и не имеет твердого покрытия. Зато по сторонам множество горных выемок, откуда берут грунт для укрепления дороги. Их и предстояло обследовать на участке тракта от Томота до Нагорного. Но случилось так, что нас подвела техника. Выражаясь языком шофера: «полетел» коленчатый вал.

Поломка произошла около Алдана. Один из опорных пунктов на АЯМе. Крупный центр золотодобывающей промышленности. Казалось, где как не в Алдане достать коленчатый вал. Особенно такому пробивному малому, как наш шофер Олег. Но, нет! Даже через своих собратьев-шоферов «достать» коленвал ему не удалось. Я тоже обошел несколько ремонтных мастерских и с тем же результатом.

Коленчатый вал к ГАЗ-66

Один старый завгар объяснил ситуацию популярно:

– Говорят. «Деньги, как талант. Когда их нет, их так-таки нет!» И коленчатый вал – он здесь дороже денег.

Пришлось телеграфировать на базу экспедиции в поселок Тындинский. Но пока там раскачались, пока нашли, пока доставили – лето кончилось! Сначала зачастили дожди и на вершинах гор лег снежок. А потом наступил всем хорошо знакомый промежуток погожего времени. Последние восемь-десять дней, за которыми – непогодь, снег, конец полевых работ. Но эти восемь-десять дней – небо синее-синее, безоблачное. Солнце, как латунный диск. На него даже смотреть не больно. А холодно по-зимнему, особенно когда ветер с гор.

Обстановку понимали все: и техник-коллектор Юра, молодой высокий баскетболист со стрижкой «бобрик», впервые попавший в экспедицию, восторженный, трудолюбивый и исполнительный, хотя иногда и невпопад; и шофер Олег, бывший таксист и мотогонщик, с травмами и переломами, залеченными, а потому забытыми, охотник и рыболов, весельчак и жизнелюб, особенно когда дело касалось женщин.

В эти последние погожие дни, а работы предстояло выполнить немалые, мы работали как слаженный механизм. Перегон… Остановка… Раскопки… Отбор образцов… Замерзающими на ветру пальцами, я вел записи в дневнике. Потом опять перегон, расчистка, опробование, описание… Горные выемки на гранитных массивах обнажали перед нами разрезы красно-бурых дресвянников и кирпично-красных глин. Выветрелые метаморфизованные породы чаровали лиловыми, зелеными, бурыми узорами, завихрениями, слоями, линзочками и пропластками. Реликты молодых осадочных пород выглядели песками, желтовато-оранжевыми, слабо уплотненными. Они накапливались десятки, сотни миллионов лет, в другие эпохи, при другом климате, но сейчас объединялись единым понятием – строительные материалы! Когда кончался день, а осенние дни, к сожалению, короткие, я засыпал, едва успев проглотить ужин.

Жили мы там же, где и работали – в машине «ГАЗ-66» с крытым кузовом. Спали, когда в фургоне, а когда в палатке, в спальных мешках, разумеется.

ГАЗ-66

Питались тоже когда как. В населенных пунктах заходили в столовую.

Суп да каша – пища наша…

Если ночевали вдали от поселков, разводили костер и готовили кашу или макароны, заправленные мясной тушенкой.

Так мы доехали до поселка Нагорный. Свое название он получил вероятно потому, что стоял «на горе», то есть на перевале Станового хребта. Шоферы «АЯМа» могли здесь пообедать, переждать непогоду, получить нехитрую техническую помощь. А для нас Нагорный обозначал конечный пункт маршрута. До Тындинского оставалось еще свыше ста километров, но уже без работы. Их предстояло только лишь

проехать.

Следует сказать, что мы прилично устали. Отрезок тракта, рассчитанный на месяц, мы прошли за неделю. Прошли с полной отдачей сил, без скидок на погоду. Напряжение, в котором держал нас маршрут, довело меня до изнеможения. Мои помощники были рядом, я их почти не видел. Автомашина воспринималась только как движение, только как ночлег. Еда не имела ни вкуса, ни запаха. Она была необходима лишь как автомашине бензин.

И вот Нагорный! Столовая. Чистое просторное помещение с деревянными столами. У двери рукомойник и потускневшее зеркало. Из его глубины смотрел на меня незнакомый человек с запавшими глазами, в измызганной телогрейке, всклокоченный, почерневший, заросший густой щетиной. Еще бы! Мы неделю не только не брились, почти не умывались. Не прикасались к расческе. Юра качался от усталости. Я заметил, как он споткнулся, переступая порог столовой. Олег выглядел значительно лучше. Сухой, жилистый, подвижный, он разве что осунулся немного. А ведь ему доставалось больше всех. Он и копал, и помогал в отборе проб, и вел машину, в то время как я и Юра могли немного передохнуть.

– Но самое трудное позади, – думал я. – Впереди Тындинский. Баня! Мы знаем, где лежат припасенные для нас березовые веники. Залезем на полок, будем хлестать друг друга, пока не станем краснокожими, как индейцы. Пока вся грязь, пот, усталость не покинут тело и мы снова почувствуем себя молодыми, здоровыми, полными сил. Потом чистое белье, чистая одежда. Парикмахерская. Письма. И ужин с друзьями…

В экспедиции поддерживалась добрая традиция: встречать полевиков, как бойцов, вернувшихся с фронта. А пока, жирные щи со свежей капустой; тушеное мясо с картошкой, заправленные густой подливой; компот из сухофруктов, по-столовски жидковат. Но, ничего, скоро Тындинский!

Мы приехали в Нагорный около часу дня и около двух часов пополудни готовы были к выезду. Засветло до Тындинского не добраться, но там, у поселка, дорога уже относительно хорошая. Можно ехать и в темноте. Главное, спуститься со Станового хребта, который в сторону Амурской области открывается довольно крутым склоном. Дорога здесь петляет «серпантином», с одной стороны жмется к скалам, в которых местами и прорублена, с другой – за вереницей белых столбиков, обрыв. Но еще светло. Солнечно. И времени вполне достаточно. Ведь только два часа пополудни.

Мы заняли свои места. Олег включил зажигание, машина рывком взяла с места и покатилась, набирая скорость. Поселок остался позади. Напряжение кончилось. Не надо вести наблюдение. Не надо держать в памяти маршрут. Там, в Тындинском, я снова посмотрю карты, перечитаю записи, что-то исправлю, что-то дополню. Придут какие-то выводы и обобщения. А пока – отдых. Только ощущение движения. И

полное удовлетворение… Я отключился.

И вдруг у меня возникло чувство, что машина неуправляема. Я словно очнулся и увидел: Олег сидит, навалясь грудью на руль. Казалось, он хочет разглядеть что-то там, впереди, но его широко открытые глаза ничего не видели. А руки? Они не держали «баранку», а держались за нее. И все-таки нельзя было сказать, что Олег не вел машину. Он следовал по дороге, четко повторяя ее изгибы. И там, где встречались выбоины или поперечные рытвины, он, профессионально отработанным движением, рывком поворачивал руль влево-вправо и машина, легко подскакивая, продолжала стремиться вперед. Только ее скорость превышала обычную. Скорость Олег не контролировал. Он тоже отключился!

А машина стремительно катилась по наклонному полотну дороги. Что-то в ней дребезжало, хлюпало. Мотор, захлебываясь, не успевал за вращением колес. Я подумал: – Надо сказать Олегу, чтобы сбросил скорость… Но впереди открывался очередной поворот. Дорога уходила вправо за черные скалы, а перед поворотом нарисовался небольшой деревянный мостик через рытвину. И я еще подумал, что нехорошо на повороте говорить под руку. Вот повернем, тогда…

Машина вкатилась на мостик и стало видно: он не перекрывает рытвину полностью. За последней доской оставалась небольшая борозда. Пустяковина. Такие встречались нам не один раз. Олег автоматически рванул руль: влево-вправо. Но тут колесо попало в борозду и его «повело». Отчаянным рывком Олег вырвал машину из рытвины, однако дорога уже уходила в сторону, а мы продолжали ехать прямо.

– Держитесь! – глухо и как-то отрешенно сказал Олег.

– Вижу! – ответил я, также негромко и спокойно.

«Вижу!» В этом емком слове заключалось как раз то, что я хотел видеть. Обрыв. Свободный взлет. И неминуемое падение. Я закрыл глаза. Когда я их открыл, машина стояла неподвижно на небольшом «пятачке» придорожной площадки, кабиной к тракту, который возвышался над нами метра на два. Первое, что бросилось в глаза – край дороги с белыми столбиками. Но стояли они справа и в их неровном ряду зияла рваная брешь.

В следующее мгновение я разглядел, что кабина слева от меня смята почти до руля и услышал крики Олега. Его или выбросило при падении, или он выбросился сам, все-таки профессионал. Он лежал где-то в стороне, невидимый мне, и кричал, что сломал ребро. Точных слов не помню. Повторяю, я не видел его. Но зато заметил, что левый угол радиатора тоже сильно смят, совсем сплющен, и подумал, что мотор может сейчас взорваться.

Потом, доктор спрашивал: терял ли я сознание? Не помню. Знаю только, что закрыл глаза и открыл их. И увидел брешь в веренице столбиков, смятую кабину, сплющенный радиатор, ощутил крошево битого стекла за воротом свитера, на коленях, на сидении. Но сколько времени прошло с момента падения? Мне казалось – мгновение. И я думал о моторе: сейчас взорвется! Левой рукой я сжимал полевую сумку. В ней лежали карты, дневники, документы. Правой рукой рванул ручку дверцы. Она распахнулась. Скорей! Выскочить из кабины и отбежать подальше!..

Но я сделал лишь один-два шага и опустился на землю. Небывалая тяжесть навалилась на меня. Словно скалы, что справа от дороги, легли на плечи. А со стороны тракта уже торопливо спускались люди. К счастью там проезжала «Волга» с осмотрщиками дорожного участка. Говорят, нам повезло. Говорят, что спуск под Нагорным один из самых аварийных на «АЯМе» и что аварии здесь нередко заканчиваются смертельным исходом.

ГАЗ-24 «Волга»

Действительно, нам повезло необычайно. Как я сейчас себе представляю, машина сорвалась с полотна дороги, «клюнула» радиатором и ударилась левым углом о землю. Затем, опрокидываясь навзничь, смяла левую сторону кабины, спружинила металлическими дугами фургона и снова оказалась на колесах, крутнув волчком на сто восемьдесят градусов.

И все произошло на крошечном «пятачке», который остался после того, как дорогу отодвинули вправо, углубив ее в скалы. Надо мной наклонились люди. В странной тишине они смотрели вопросительно-

встревоженными глазами: жив ли я? Я был жив, но не мог пошевелиться. Рядом оказал Олег. Он прижимал руки к груди и обеспокоенно спрашивал: что со мной? Не получив ответа, он снова стал говорить, что, вероятно, сломал ребро. Он уже бился однажды на мотоциклетных гонках и чувствует сейчас тоже самое.

Я с трудом спросил: что с Юрой? И вдруг увидел его. Юра стоял за Олегом и также казался встревоженным. Не за себя. Он отделался легким испугом. Когда машина опрокинулась, его сбросило со спальных мешков, где он дремал, завернувшись в тулуп, кинуло вверх и в сторону и снова опустило на мягкие тюфяки и спальные мешки. И лишь вьючный ящик с походным запасом продуктов совершил свободный полет, как в салоне космического корабля, а затем с некосмической тяжестью двинул по плечу. Но выручили тулуп и телогрейка под ним. Короче говоря, Юра не пострадал, что вдвойне хорошо, так как кому-то следовало остаться, пока из Тындинского не приедет подмена. Иначе мы рисковали лишиться и машины, и вещей, и всех проб и образцов, которые с таким напряжением собирали по маршруту.

Иван замолк, заново переживая аварию. Но новый взрыв опереточной какофонии проник из соседней комнаты. Иван прислушался и прикрыл дверь плотнее. Звуки затихли, сошли на нет. И он продолжил. Сейчас странно даже вспоминать. Разбитый, полуживой, возможно серьезно травмированный, я думал о машине, экспедиционном имуществе, о том, как бы не пропали образцы. И радовался, что пострадал сильнее других. Вернее, что они по-страдали не столь сильно, как я, а следовательно в главном все благополучно.

Меня перенесли на дорогу и уложили на заднее сиденье «Волги». Кто-то устроил мою голову себе на колени. Олег сел рядом с шофером и мы поехали. Обратно в Нагорный. Вместо Тындинского. Нагорный считался небольшим притрактовым поселком. По рангу ему не полагалось ни больницы, ни поликлиники. Только небольшой фельдшерский пункт, куда нас и доставили.

Но вынуть меня из машины оказалось уже делом более сложным. Появилась боль. Стоило прикоснуться ко мне, как она разливалась по всему телу, застилая свет в глазах. И все же меня внесли и положили на жесткую белую кушетку. Другой мебели, не считая стола и табуреток, в комнате не было. Сопровождавшие нас люди уехали. Олег тоже куда-то отлучился. Он все еще держался рукой за грудь, но не стонал. Вероятно, целительное воздействие на него оказало присутствие симпатичной медсестры.

Но тогда было не до шуток. Из Чульмана вызвали врача. Чульман располагался в ста километрах к северу от Нагорного. Мы проезжали его по маршруту и именно оттуда телеграфировали в Тындинский, мол, ждите, мы на подходе. Собственно, телеграмму с таким текстом отправил Олег своим приятелям. Я ограничился сухим сообщением: «Проехали Чульман». Как никак, геологи народ немного суеверный. Что значит «ждите», когда ты еще в пути и неизвестно, что за поворотом. Вот и «дождались». Я не преминул напомнить это Олегу. Он виновато пожал плечами, как будто в действительности причиной аварии могла стать его телеграмма. Но сейчас речь не о ней, речь о Чульмане, откуда мы ждали врача.

Он приехал утром следующего дня. Мужчина лет тридцати. Хирург. Руки сильные, как у штангиста. И волосатые. Лицо простое, взгляд властный, командирский. Не доктор, а офицер-десантник. Сначала он осмотрел Олега, видимо потому, что тот первым попался под руку. Определил быстро: «Перелома нет… ушиб… заживет…". Затем подошел ко мне.

– Сядьте!

Я попробовал, не смог. Тогда он без предупреждения поднял меня за плечи и посадил на кушетке, привалив спиной к стене. Я даже не успел вскрикнуть. А он уже ощупывал меня, спрашивая:

– Здесь больно?.. А здесь?..

Болело везде. Тогда он хлопнул меня по плечу своей здоровенной ручищей и сказал:

– Ничего! Будешь жить! – и предложил отправиться в больницу, в Чульман.

– Но почему в Чульман? – удивился я. – До Тындинского те же сто километров, но там наша экспедиция.

– Нет, – сказал он. – Тындинский уже Амурская область, а мы в Якутии. Только в Чульман.

Я отказался.

– Тогда, все… – подвел черту доктор, и уехал.

Медицина спасовала перед административными границами. И все же я был ему благодарен. Во-первых, за то, что приехал. Ведь мог сказать из Чульмана: «Везите в больницу». Во-вторых, за надежду: «Будешь жить!». В конце концов это самое главное. И даже то, что он уехал, не наложив никаких повязок, тоже воспринималось как добрый знак: значит и в самом деле – ничего страшного.

На медпункте имелся телефон. Он стоял на полочке над кушеткой. Говорить можно было прижимая трубку ухом к подушке и придерживая правой рукой. Но не в этом заключалась главная трудность. Дозвониться из Якутии в Амурскую область оказалось не просто, хотя мы находились на их границе. Связь идет по схеме: Нагорный-Алдан-Якутск-Благовещенск-Тындинский. А по прямой, повторяю, немногим более ста километров.

И все же я дозвонился. Там ахнули! Первый вопрос: «Есть пострадавшие?». Выслушав ответ, на том конце провода успокоились. Видимо решили, что поскольку «пострадавший» может говорить по телефону, то последствия аварии не следует преувеличивать. А я лежал на кушетке навзничь и мог пошевелить только правой рукой. И головой, если поворачивал ее все той же рукой. Иван поднял правую руку с растопыренной пятерней, положил на затылок, обхватил его пальцами и осторожно повернул голову: направо-налево.

Одновременно он как бы прислушивался: что делается за дверью? Там все было спокойно.

– Начальник экспедиции, – продолжал Иван, – сказал, что пришлет за нами вертолет, а к машине немедленно выедут механик и люди, которые подменят Юру. Он там дежурил уже вторые сутки. И действительно, вечером, они все – Юра, механик и новый шофер – стояли около кушетки. В их взглядах также читалось выражение тревоги. Вероятно, в действительности все выглядело хуже, чем представлялось по телефонному разговору.

А вертолет не прилетел. Те самые восемь дней хорошей погоды кончились как раз с приездом доктора. Словно вместе с ним, с севера надвинулись низкие мохнатые тучи, начались дожди. Нагорный затянуло облачностью. О том, чтобы выехать в Тындинский на машине «ГАЗ-69», не было быть и речи. Я не мог сидеть. Начались новые телефонные переговоры, из которых выяснилось, что прислать машину «Скорой помощи» из Тындинского невозможно по той же причине: Нагорный это уже Якутия! Но, что нельзя сделать по закону, можно сделать по-совести. Начальство договорилось с главврачем Тындинской больницы: им выделяли «рафик» из автопарка экспедиции, а они предоставляли в наше распоряжение машину «Скорой помощи».

И вот, «Скорая», хотя и не такая уж скорая, стоит у крыльца фельдшерского пункта. Однако мое положение вновь осложнилось. Ощущение одеревенелости прошло и любое прикосновение отзывалось буквально судорогой боли. Даже когда доктор-«десантник» посадил меня на кушетке, боль не чувствовалась так остро, как сейчас. Санитары со Скорой», здоровые мужики в белых халатах поверх телогреек, стояли переминаясь с ноги на ногу. Им бы, как доктор: р-раз, и я на носилках. Но они не решались. И тут я увидел: Олег шепчет что-то на ухо медсестре, доверительно, как своему человеку. Та кивнула и сказала санитарам:

– Подождите. Я сделаю обезболивающий…

Сестра, как сестра. Белый халат, белая шапочка. Раньше я не рассматривал ее. А теперь, когда она наклонилась ко мне, вдруг увидел: она красивая! То была совершенно неповторимая красота, присущая в здешних местах детям от смешанных браков, особенно девушкам. Стройность фигуры, правильный овал лица, нос, губы, брови, идеальные по европейским стандартам, и черные с восточным скосом глаза, аспидные волосы, эффектно заплетенные в тугую косу, смуглое лицо. И улыбка – свободного, раскрепощенного человека, не русского и не якута, а как сейчас принято говорить: «представитель новой исторической общности – Советский народ». Вот такой она и запомнилась мне.

А укол показался мне прикосновением волшебной палочки. Боль исчезла. Руки, ноги, все тело – расслабились. Казалось, я проснулся, стряхну сейчас последние остатки дремы, потянусь и встану. Но, нет, меня, наоборот, потянуло ко сну. Ведь я практически не спал почти трое суток. Малейшее движение отзывалось пронизывающей болью. А сейчас стало так мягко, так тепло, я бы даже сказал – уютно. Можно потянуться, повернуться на бок, закрыть глаза не опасаясь, что их тут же придется открыть…

А меня уже клали на носилки. И опять я не почувствовал никакой боли. Несли к машине, заботливо укрывая дежурным тулупом. Потом сто двадцать километров до Тындинского. Я их не видел и не чувствовал. Я летел на мягком, удобном, добром облаке и это «облако» наконец опустилось перед старенькой, деревянной двухэтажной Тындинской больницей.

Иван снова умолк. Рассказ увел его в глубь воспоминаний, куда-то в сторону. Ведь разговор начался с камня, но так еще и не пришел к нему. И словно угадывая мои мысли, он сказал:

– Да… С тех пор прошло немало времени. Тогда я отлежал семнадцать дней. Но и потом тело долго болело, особенно шея.

В больничном халате

И сейчас не могу повернуть голову налево полностью, разворачиваюсь как волк, всем корпусом. Однако понемногу все забылось, ушло в прошлое. Только неизменно тянуло к тому обрыву, хотелось посмотреть на свою «судьбу».

И такой случай представился. Началось строительство Байкало-Амурской магистрали. Особенно интенсивно его вели как раз там, где пролегал наш маршрут. Это был так называемый «Малый БАМ», железнодорожная линия субпараллельная Неверскому тракту. Она открывала Южно-Якутским углям выход к Транссибу. В районе Нагорного строили тоннель и экспедиция направляла группу геологов на его осмотр. Кроме того, в связи со строительством БАМа, появились новые придорожные карьеры, которые также следовало посмотреть. В Тынду, так теперь назывался город, возникший на месте поселка Тындинский, я прилетел через Благовещенск. Новенький аэровокзал источал запах свежего соснового дерева. В коридорах, в зале ожидания, на площадке, отделенной барьером от взлетного поля, толпились люди. А самолеты – «ИЛ-14» и маленькие «АН-2» – садились и взлетали с такой частотой и поспешностью, словно только и думали, как бы поскорее освободить место.

ИЛ-14

В город вело обновленное асфальтированное шоссе. Даже тайга по сторонам, как и раньше густая и темная, почему-то показалась иной, прирученной. Но еще больше удивляла Тында. Город отличался от поселка, как большой разворошенный муравейник отличается от обыкновенной кочки. Люди заполняли улицы, дощатых тротуаров им явно не хватало. Настойчиво тесня людскую толпу, сновали машины. Господствовали тяжелые самосвалы. Мелькали юркие «козлы» и малогабаритные «рафики». Пыхтели переполненные автобусы. Они, автобусы, поразили меня, пожалуй, больше всего: Тында разрослась настолько, что не могла уже обойтись без автобуса! А Тында не просто «разрослась». У подножья сопок поднялись белые девятиэтажные корпуса, не отличимые от московских, ленинградских, новосибирских новостроек. Рядом отстроились современные магазины и новенький клуб-кинотеатр, куда, к слову, не так легко достать билеты. За черту города уводили трубы будущей канализации и трубы будущей теплоцентрали. Здесь же теснились жилые вагончики, дощатые бараки, сараи, склады, похожие на ангары – одним словом, «шанхай».

База экспедиции стояла в гуще стройки обреченным островом. По плану ей выделили новый участок, в тайге, ближе к аэропорту. А здесь всем деревянным постройкам предстояло сгинуть, чтобы белостенные высотные дома могли выйти от сопок к центру Тынды по обе стороны тракта. Я уже не говорю о том, что у реки, где раньше было раздольное купанье, теперь ничего не стоило запутаться в

множестве железнодорожных путей и разъездов. Тепловозы толкали по ним и товарные и пассажирские вагоны. И где-то, еще не рассмотренный мною, строился железнодорожный вокзал.

Из притрактового поселка Тында превращалась в «столицу» БАМа, город с сорокатысячным населением. Но на праздное любопытство времени не оставалось. На следующий день наша группа отправилась к Нагорному тоннелю. Мы ехали довольно быстро и почти

приблизились к перевалу, как вдруг машина остановилась. Дорога в пути почти не просматривалась. Из-за нещадной пыли полог над задним бортом кузова приходилось держать опущенным и я не мог определить наше местоположение. Однако, когда мы вылезли на дорогу, то увидели железнодорожную эстакаду и рядом большой бело-голубой щит с надписью: «БАМ. ВСЕСОЮЗНАЯ УДАРНАЯ СТРОЙКА. СТАНЦИЯ Н А Г О Р Н А Я». В нижней части щита сообщалось, что стройку вел «СМП-577». Строительно-монтажный поезд – 577. Мы рассматривали эстакаду и надпись на щите, а шофер спросил:

– Здесь?

И поворот, и площадка-«пятачок» походили на место аварии. Но дорога казалась шире и ровнее, отсутствовал мосток, о который мы споткнулись. А главное, уклон автомобильной дороги и обрыв не казались такими страшными.

– Здесь? – повторил вопрос шофер.

Все смотрели на меня так, словно я опять попал в аварию. Я пожал плечами.

– Похоже. Надо осмотреться…

Было решено, что на обратном пути мы еще раз остановимся у щита, а пока продолжим путь к тоннелю. Он находился несколько в стороне от Нагорного. Не берусь судить, почему именно здесь понадобился тоннель. Мы почти выехали на перевал и, похоже, самый трудный участок остался позади. Правда, тоннель проходил через голую, как колено, гранитную вершину и зимой доставлял шоферам АЯМа немало огорчений.

Может быть и железнодорожный путь подвергался здесь каким-либо опасностям? Так или иначе, здесь строили тоннель. Южный портал, с которого мы начали осмотр, выглядел большой черной дырой. Нам выдали каски, и мы вошли в темный проем, где тускло мерцали электрические «светлячки». Тоннель начинался серым бетонированным сводчатым потолком и бетонным пьедесталом, за которыми укрылись и водостоки, и провода электросети, и специальные крепления-тюбинги. А там, куда бетонная опалубка не дошла, начиналась темная сырость, сочащаяся со стен вода, грязь под ногами.

Периодически из темноты, прижимая нас к стене, появлялась машина специальной конструкции, приземистая, с невысоким кузовом. Я бы сказал: «самосвал-каракатица». На ней вывозили выбранную породу. Нас предупредили, что в забой проходить не разрешается, а в полутьме, на стенах, залитых водой и опутанных электрокабелями, порода почти не просматривалась. И тогда мы покинули тоннель и, следуя за одним из таких самосвалов, прошли на разгрузочную площадку. Здесь, при солнечном свете породы представлялись в са-

мых различных оттенках.

Вот тогда я и взял его… Иван уже давно держал обломок кварца на ладони, словно согревая. Теперь он поставил образец снова на полку, между колымским «кровавиком» и нежно-голубым тиманским агатом.

– Я взял его тогда, – продолжал Иван, – скорее из любви к камню. В память о происшествии надеялся найти что-нибудь на месте аварии. Но «пятачок» оказался засыпанным галькой и обломками пород, которые привозили, видимо, с Алданского нагорья из «моих» карьеров. Выбрать оттуда памятный образец я не сумел. И взятый у тоннеля обломок жильного кварца обрел для меня новое качество. Он стал памятью и о том маршруте, и о том повороте, где моя жизнь проверялась на прочность. Иван усмехнулся, хотя, казалось, усмехаться нечему.

Потом подошел к двери и открыл ее. В комнату ворвалась лирическая и трогательная мелодия. Но Иван, словно опомнившись, настороженно посмотрел на меня и сказал тихо:

– Ты не проговорись. Она ничего не знает, – и добавил. – И не должна знать.

И глядя во встревоженные глаза Ивана, я подумал:

– Там, под Нагорным, он не совершил никакого подвига. Но молчать более двадцати лет, чтобы не обеспокоить близкого человека?! По-моему, это – Поступок!