Текст книги "Посмертно подсудимый"

Анатолий Наумов
Посмертно подсудимый

От автора

Военно-судное дело, произведенное в комиссии военного суда, учрежденной при Лейб-Гвардии Конном полку над… Камергером Двора Его Императорского Величества Пушкиным… начато 3 февраля, кончено 19 [февраля] 1837 года.

С обложки дела

Читатель может предположить, что это дело не имело отношения к великому русскому поэту А. С. Пушкину, а касалось какого-то его однофамильца. И действительно, суд начался 3 февраля 1837 г.,[1]1
  Даты в соответствии с историко-литературной традицией приводятся по старому стилю.


[Закрыть] когда поэт уже скончался. Далее. В деле значится камергер Пушкин, тогда как поэт, как известно, пребывал в скромном придворном звании камер-юнкера. И тем не менее (хотя и умер, хотя и не камергер) персонажем военно-судебного дела был именно он, Александр Сергеевич Пушкин – посмертно подсудимый.

При жизни же он не раз был близок к тому, чтобы стать подсудимым. Хотя это могло случиться и в 1820 году, когда за вольнолюбивые стихи и эпиграммы Александр I намеревался сослать Пушкина в Сибирь либо даже заточить в Соловецкий монастырь. Только заступничество H. М. Карамзина и В. А. Жуковского спасло молодого поэта, и царь ограничился высылкой Пушкина под видом служебного назначения в Екатеринослав, а затем в Кишинев и Одессу. Могло произойти и в 1824 году, когда было перехвачено частное письмо, в котором поэт проговаривался о своих атеистических настроениях (криминал по тем временам великий). Последнее послужило чуть ли не главной официальной причиной новой ссылки поэта в Mихайловское. Невероятно близко к тому, чтобы стать подсудимым с перспективой самых тяжких для себя последствий, Пушкин оказался и чуть позже в связи с восстанием 1825 года, когда в ходе следствия и суда над декабристами выяснилось, что значили для них его стихи. Однако новый царь «простил» поэта и возвратил его из Михайловской ссылки. В действительности же все было гораздо сложнее. Официально освобожденный Николаем I от ответственности по делу декабристов, Пушкин фактически превратился в поднадзорного только что созданного печально знаменитого III Отделения и оставался им до самой смерти.

Очередная возможность ближайшего знакомства с николаевским правосудием представилась поэту в 1827 году в связи с написанным ранее стихотворением «Андрей Шенье». Один из верноподданных направил это стихотворение с подзаголовком «На 14 декабря» Бенкендорфу, а тот ознакомил с ним Николая I. Вследствие этого Пушкину пришлось давать объяснения не только шефу жандармов, но и комиссии военного суда. В 1828 году Пушкину угрожало строгое наказание в связи с его авторством «богохульной» поэмы «Гаврилиада».

Однако судьба все-таки сделала Пушкина подсудимым и в полном смысле этого слова со всеми вытекающими отсюда последствиями. Дело в том, что в отношении тяжело раненного (но еще живого поэта), его дуэльного противника и его секунданта было начато военно-судное дело за нарушение законов о запрещении дуэлей по всей форме процессуальных и на основе материальных уголовных законов того времени. История донесла до нас материалы этого судебного процесса, которые, как и всякие другие документы, связанные с гибелью великого поэта, представляют большой интерес. Судопроизводство того времени объединяло в одном процессе и следствие, и суд, поэтому о следствии и суде мы говорим условно. Судьи фактически соединяли в себе обязанности и следователей, и обвинителей, и защитников, и, собственно, судей.

В пушкиноведении материалы дела о дуэли[2]2
  Оно было опубликовано в 1900 году. См.: Дуэль Пушкина с Дантесом – Геккереном. Подлинное военно-судное дело 1837 г. СПб. 199 С.


[Закрыть] являются одним из документальных источников для изучения причин и обстоятельств трагической дуэли. Однако, как это ни странно, материалы дела не подвергались специальному исследованию ни литературоведами, ни юристами,[3]3
  В юридических журналах («Социалистическая законность» и «Советская юстиция») этому процессу было посвящено несколько небольших, ознакомительного характера статей, приуроченных к пушкинским юбилеям, – M. Н. Гернета, В. Д. Гольдинера, А. Т. Бажанова, А. Вознесенского и др.


[Закрыть] хотя несомненно, что многие документы требуют не только литературоведческого, но и юридического подхода. Внимательное же изучение материалов военно-судебного дела о дуэли и особенно сопоставление их с российским законодательством пушкинского времени позволяют уточнить некоторые устоявшиеся в литературоведении позиции. Например, общепринятое мнение о чрезмерно мягком приговоре, вынесенном Дантесу. Юристы, знакомившиеся с военно-судебным делом, лишь подтверждали это мнение. Так, в 1937 году в журнале «Советская юстиция» писалось: «Поэта судьи не знали: камер-юнкер заслонил поэта». Изучение дела и сопоставление приговора по делу с действовавшим тогда законодательством позволяет решительно отказаться от этой устойчивой версии, которая, на наш взгляд, не возвышала поэта и память о нем, а, наоборот, принижала его общественное значение в глазах современников. Во-первых, насчет того, что будто бы «камер-юнкер заслонил поэта». Для судей и военачальников всех рангов, прикосновенных к процессу, Пушкин был камергером (они и не предполагали, что поэт всего лишь камер-юнкер), камер-юнкером он был для царя и его окружения. Во-вторых, судьи и военачальники вынесли Дантесу суровый по тем временам приговор, по своей строгости значительно превышавший судебную практику по делам о дуэлях того времени, и лишь царь свел это наказание к чуть ли не символическому. К тому же трудно решить, строгим или мягким было наказание, вынесенное Дантесу, даже с чисто юридической точки зрения ввиду противоречивости николаевского уголовного законодательства: в то время Воинские Артикулы Петра I еще не были отменены, однако уже в 1835 году вступил в силу Свод законов. Следует отметить, что по вопросу о соотношении этих законодательных актов противоречивые мнения высказывались и в дореволюционной юридической литературе.

Изучение материалов военно-судного дела позволяет уточнить и роль ближайшего царского окружения (Бенкендорфа, Нессельроде, Чернышева) в организации этого процесса, влиянии на его ход, увидеть новые грани их действительного отношения к поэту. Однако, по мнению автора, главное значение материалов этого дела заключается в том, что они, с одной стороны, высвечивают некоторые (пусть даже известные) обстоятельства роковой дуэли, а с другой – через суконно-канцелярские обороты процессуальных документов помогают уловить детали той нравственной атмосферы, в которой находился в то время поэт.

Можно говорить и об устойчивом творческом интересе Пушкина к идеям законности и правосудия, т. е. к правовой «материи». Поэт в художественной форме отразил наиболее реакционные черты, присущие российскому феодально-крепостническому судопроизводству: классовая направленность и неприкрытая кастовость, продажность судей и жестокие меры «отыскания истины» по уголовному делу, да и просто неприкрытое беззаконие. Достаточно лишь упомянуть такие шедевры его прозы, как «Дубровский» и «Капитанская дочка». Эта же тема (и не только на фоне российского судопроизводства) нашла свое художественное воплощение и в поэзии Пушкина («Полтава», «Моцарт и Сальери», «Анджело»). Рассматриваются эти проблемы на вполне профессиональном с юридической точки зрения уровне, что может быть объяснено целым рядом причин.

Так, солидную для своего времени юридическую подготовку Пушкин получил в Лицее, где наряду с другими предметами изучались и основные юридические дисциплины. Следует отметить, что юриспруденцию лицеистам преподавал А. П. Куницын, которого с полным основанием можно назвать одним из крупнейших ученых-юристов своего времени. Он не только знакомил лицеистов с законодательными основами действовавшего в России права, но и смело обращал внимание на различного рода злоупотребления, царившие в российских судах. Интерес к правовой материи, привитый поэту на школьной скамье, не ослабел в течение всей его жизни. И хотя круг интересов Пушкина был, как известно, энциклопедически широк, вопросы права занимали среди них не последнее место. Так, в его личной библиотеке было немало книг и по чисто юридическим вопросам, в том числе сборников российских законов.

Существовал и еще один источник правовых познаний поэта. Это, так сказать, его «юридическое» окружение. Достаточно указать на его отношения с M. М. Сперанским – крупным государственным деятелем, руководителем грандиозной по своим масштабам работы по кодификации российского законодательства; на общение с министрами юстиции – И. И. Дмитриевым, Д. В. Дашковым, Д. Н. Блудовым, с лицейскими друзьями и товарищами, посвятившими себя юридическому поприщу, – И. И. Пущиным, Д. Н. Масловым, М. Л. Яковлевым.

Таким образом, Пушкин имел непосредственное отношение к праву, юстиции и судопроизводству. В связи с этим вполне правомерным является юридический аспект изучения как биографии поэта, так и его творчества.

Автор книги – юрист по профессии и путь его в пушкинистику был непростым. Он начался с публикации очерков в юридических журналах на темы, связанные с возможными правовыми аспектами жизни и творчества поэта. Затем автор решился на издание небольшой книжки, посвященной процессу по делу о дули А. С. Пушкина (А. В. Наумов. Следствие и суд по делу о дуэли А. С. Пушкина. Хабаровск, 1989). «Добро» на публикацию дал известный литературовед – профессор факультета журналистики Московского государственного университета им. М. В. Ломоносова, ныне покойный, Э. Г. Бабаев. Вместе с официальной рецензией на рукопись (для издательства) он подарил автору свою книгу «Творчество А. С. Пушкина» (Изд. МГУ, 1988) с автографом, в котором назвал автора (по всей видимости, полушутя, полусерьезно) «основателем юридической пушкинистики».

То было незабвенное время едва ли не «пика» демократических преобразований (вспомним лишь съезды народных депутатов и «народные» же на них надежды). Через коллег-юристов скромная, изданная на Дальнем Востоке небольшим тиражом, книжечка попала каким-то образом к некоторым вошедшим тогда во власть лучшим представителям интеллигенции, в том числе и писателям. И для автора ценнее любых хвалебных рецензий на эту работу была столь неожиданная для него ее высокая оценка самим великим Давидом Кугультиновым, сделанная им в качестве автографа на его книге стихов.

Такие оценки «подвигли» автора на продолжение работы и он через несколько лет выпустил довольно объемный труд – книгу «Посмертно подсудимый» (М., 1992 г.), которая была достаточно благосклонно принята пушкинистами. Некоторые аспекты этой книги развиты, доработаны и опубликованы в виде статей и очерков: в Трудах Института мировой литературы (А. В. Наумов. Военно-судное дело о последней дуэли Пушкина. Уточнение оценок // Московский пушкинист. II. Ежегодный сборник. М., «Наследие», 1996, с. 265–291), Российском литературоведческом журнале (А. В. Наумов. Евгений Онегин глазами криминалиста // Российский литературоведческий журнал, 1996. № 8. С. 114–121), журнале «Октябрь», (А. В. Наумов. Дуэль // Октябрь, 1997. № 2. С. 161–166), в «Онегинской энциклопедии» (Под общей ред. Н. И. Михайловой. Том I. М., Русский путь, 1999). За публикацию в журнале «Октябрь» автору была присуждена премия этого журнала за 1999 г. (диплом был подписан его тогда главным редактором А. Ананьевым).

В 2004 г. книга вышла вторым (значительно расширенным) изданием (Тула. Издательский Дом «Автограф»). Автор высказывает благодарность пушкинистам – В. С. Непомнящему и Н. И. Михайловой, а также юристу (увы, уже покойному) Е. А. Скрипилеву за их советы и помощь при подготовке второго издания книги, которое также благосклонно было принято читателями.

Особую признательность автор испытывает к известным писателям А. Приставкину и Р. Казаковой, к сожалению уже ушедшим из жизни. Исключительно по их инициативе и рекомендации он был принят в члены Союза писателей Москвы (лично ему самому на это никогда не хватило бы смелости).

I. Под тайным и гласным надзором полиции и жандармерии

В любых биографических исследованиях о поэте прочно обосновались упоминания о полиции, III Отделении, Бенкендорфе. У читателя, безраздельно находящегося во власти поэтического гения, это не может не вызвать противоречивого чувства. Зачем такое соединение самого светлого и самого черного (самого грязного)? Так ли уж много это все значило в жизни поэта? Ю. Нагибин по этому поводу замечает: «Можно подумать, что почти вся недолгая жизнь поэта ушла на борьбу с жандармами и Бенкендорфом. Это унижает Пушкина».[4]4
  Нагибин Ю. Предисловие к альбому «Моей души предел желанный. Пушкин на юге». Киев, 1986.


[Закрыть] Действительно, Пушкин был неизмеримо выше всех бенкендорфов, и жизнь поэта, разумеется, не сводилась к борьбе с ними. Но, увы, факты есть факты, и не считаться с тем, что полиция и бенкендорфы серьезно отравляли жизнь гения, было бы также отступлением от исторической правды. Например, хотя бы один факт: для того, чтобы выехать в 1831 году ненадолго из Петербурга в Москву, не попав к Бенкендорфу, Пушкин должен был «испрашивать» на то согласие у квартального надзирателя (!), а затем униженно объясняться по этому поводу с шефом жандармов.

Надзор тайной полиции в Петербурге

Когда поэт вызвал к себе профессиональный интерес тайной полиции? Сохранившиеся официальные документы позволяют связать этот интерес с доносом, поступившим 2 апреля 1820 г. на имя министра внутренних дел Кочубея. В нем В. Н. Каразин информировал министра: «В самом лицее Царскосельском государь воспитывает себе и отечеству недоброжелателей… Это доказывают почти все вышедшие оттуда… из воспитанников более или менее есть почти всяк Пушкин, и все они связаны каким-то подозрительным союзом, похожим на масонство, некоторые же и в действительные ложи вступили… Кто – сочинители карикатур или эпиграмм, каковые, например, на двуглавого орла, на Стурдзу, в которой высочайшее лицо названо весьма непристойно и пр. Это лицейские питомцы!..»[5]5
  Цит. по: Жизнь Пушкина. Т. 1. М., 1988. С. 302.


[Закрыть]

Несколько слов о доносителе – Каразине (1773–1842). Это очень противоречивая личность. С одной стороны, еще в начале царствования Александра I в 1801 году он высказывал в письме, написанном непосредственно на «высочайшее» имя, мысли, направленные на ограничение самодержавия законами, облегчение положения крепостных крестьян, введение гласности судопроизводства. С такого же рода советами он и позднее обращался к правительству. За эти взгляды Каразин был подвергнут репрессиям: на полгода заточен в Шлиссельбургскую крепость (в 1820 г.), а потом лишен права проживать в Петербурге и Москве и находился под надзором полиции. С другой стороны, указанный верноподданнический донос министру внутренних дел. С одной стороны, близость к Радищеву, обширная просветительная деятельность, неоспоримые заслуги в основании Харьковского университета. С другой – собственное объяснение мотивов одного из его доносов на Пушкина, разъясненного им самим в его письме В. П. Кочубею от 4 июня 1820 г.: «…единственная цель моя быть употребленным по департаменту, который я предполагаю необходимым и который поручениями Лавровым, фон Фоком и Германом никоим образом заменен быть не может!».[6]6
  Русская старина. Т. 98. СПб., 1899. С. 279.


[Закрыть] Каразин имел в виду департамент Министерства внутренних дел, осуществлявший функции тайной полиции. Он советует министру, чтобы это дело было поставлено фундаментально, а не строилось в расчете лишь на одно мастерство таких энтузиастов, как, например, фон Фок и Лавров.

В специальной работе, посвященной описанию жизни и деятельности Каразина, все позитивное в этой личности (то, что мы называем «с одной стороны») настолько перевешивает отрицательное, что автор ее приходит к выводу о том, что доносов Каразина Кочубею вовсе не было.[7]7
  См.: Слюсарский А. Г. Василий Назарович Каразин. Харьков, 1952. С. 58.


[Закрыть] Однако внимательное ознакомление с его письмом от 4 июня 1820 г. министру внутренних дел позволяет нам придерживаться другого мнения. В своих советах царю и правительству Каразин был вполне искренен. Он хотел, чтобы и государство, и власть были сильными. Те недостатки, с которыми он боролся, расшатывали устои самодержавия и крепостничества. Каразин считал, что его советы правильно будут оценены правительством, он сам будет защищен, должным образом оценен. Однако просчитался.

Почему же Каразин привлекал внимание тайной полиции к эпиграмме молодого Пушкина на Стурдзу? В ней всего четыре строки:

 
Холоп венчанного солдата,
Благодари свою судьбу:
Ты стоишь лавров Герострата
И смерти немца Коцебу.[8]8
  Пушкин А. С. Полн. собр. соч. В 9 т. Изд. второе. Изд-во АН СССР. М., 1956–1958. T. I. С. 350. Дальнейшие ссылки на это издание помещены в тексте непосредственно после цитирования. В скобках указываются том и страница так: (1, 350).


[Закрыть]
 

А. С. Стурдза (1791–1854) – русский дипломат, ярый поборник идей Священного союза, реакционный публицист. По поручению Александра I («венчанного солдата») написал «Записку о настоящем положении Германии», в которой восставал против университетов как рассадников революционного духа, настаивал на строжайшем над ними надзоре полиции. Поэт в своей эпиграмме высказал резкое осуждение дипломату-полицейскому, напомнил ему об участи реакционного немецкого писателя Коцебу, являвшегося агентом русского правительства и заколотого немецким студентом Карлом Зандом в марте 1819 года.

Из дневников Каразина видно, что ему юный поэт был известен не только как автор эпиграммы на Стурдзу, но и как автор еще более известных «Сказок» («Ура! в Россию скачет кочующий деспóт…»): «Какой-то мальчишка Пушкин, питомец лицейский, в благодарность написал презельную оду, где досталось фамилии Романовых вообще, а государь Александр назван кочующим деспóтом…».[9]9
  Жизнь Пушкина. Т. 1. С. 301.


[Закрыть]

Министр внутренних дел, ознакомившись с доносом уведомляет об этом царя, а также отдает приказ петербургскому военному генерал-губернатору Милорадовичу достать копии пушкинской оды «Вольность» и его же эпиграмм политического характера. Как все это было выполнено, известно из мемуаров Ф. Н. Глинки. «Раз утром выхожу я из своей квартиры… и вижу Пушкина, идущего мне навстречу… Пушкин заговорил первый: „Я шел к вам посоветоваться. Вот видите: слух о моих и не моих (под моим именем) пиесах, разбежавшихся по рукам, дошел до правительства. Вчера, когда я возвратился поздно домой, мой старый дядька объявил, что приходил в квартиру какой-то неизвестный человек и давал ему пятьдесят рублей, прося дать ему на прочтение моих сочинений и уверяя, что скоро принесет их назад. Но мой верный старик не согласился, а я взял да и сжег все мои бумаги“. При этом рассказе я тотчас узнал Фогеля[10]10
  По характеристике Ф. Н. Глинки, Фогель был одним из самых знаменитых тайных агентов.


[Закрыть] с его проделками. „Теперь, – продолжал Пушкин, немного озабоченный, – меня требуют к Милорадовичу! Я знаю его по публике, но не знаю, как и что будет и с чего с ним взяться… Вот я и шел посоветоваться с вами…“ Мы прислонились к стенке и обсуждали дело со всех сторон. В заключение я сказал ему: „Идите прямо к Милорадовичу, не смущаясь и без всякого опасения. Он не поэт, но в душе и рыцарских его выходках у него много романтизма и поэзии: его не понимают! Идите и положитесь безусловно на благородство его души: он не употребит во зло вашей доверенности“. Тут, еще поговорив немного, мы расстались: Пушкин пошел к Милорадовичу, а мне путь лежал в другое место».[11]11
  А. С. Пушкин в воспоминаниях современников. Т. 1. М., 1985. С. 210–211.


[Закрыть]

Несколько слов о личности мемуариста. Федор Николаевич Глинка (1786–1880) – участник Отечественной войны 1812 г. (награжден золотым оружием с надписью «За храбрость» и несколькими боевыми орденами), поэт и публицист, председатель вольного «Общества любителей российской словесности», член общества «Зеленая лампа», а также декабристских Союза Спасения и Союза Благоденствия. За принадлежность к декабристскому движению был сослан вначале в Петрозаводск, а впоследствии переведен по службе в Тверь, затем – в Орел. В период описываемых событий Глинка был чиновником по особым поручениям при петербургском военном генерал-губернаторе М. А. Милорадовиче. Смысл этих особых поручений станет ясен из формулярного списка Глинки: «С ведома и по велению Государя Императора употребляем был для производства исследований по предметам, заключающим в себе важность и тайну».[12]12
  Глинка Ф. Соч. М., 1986. С. 315, 29–30.


[Закрыть] Таким образом, выполнение тех полицейских функций, которые возлагались на военного генерал-губернатора, осуществлялись через тайный надзор и являлись содержанием служебной деятельности Глинки. Несомненно, что доброжелательная позиция, занятая в этом деле Милорадовичем по отношению к Пушкину, в немалой степени была обусловлена ходатайством Глинки перед своим начальником об облегчении участи поэта. Думается, что свое служебное положение Глинка использовал и для того, чтобы многие доносы о деятельности декабристских обществ не получали хода и не вышли за пределы его «тайной» канцелярии.

О большой гражданской смелости Глинки и любви к молодому поэту свидетельствует не только его поведение в деле о высылке Пушкина из столицы. В сентябрьской книжке «Сына Отечества» за 1820 год он поместил свое стихотворное послание опальному поэту, на что требовалось немалое мужество:

 
О Пушкин! Пушкин! Кто тебя
Учил пленять в стихах чудесных?
…………………………………
Не бойся, молодой певец!
Следы исчезнут поколений,
Но жив талант, бессмертен гений!..[13]13
  Глинка Ф. Соч. М., 1986. С. 315, 29–30.


[Закрыть]
 

Пушкин, прочитав эти строки в июле 1821 года, в письме своему брату из ссылки просил последнего: «Если ты его увидишь, обними его братски, скажи ему, что он славная душа – и что я люблю его…» (10, 29). А вскоре поэт увековечит Глинку в своем известном к нему послании, назвав его «великодушным гражданином».

Судя по воспоминаниям Глинки Пушкин в точности выполнил его советы. Милорадович проявил благородство и от имени царя «простил» поэта. Однако совсем иного мнения о поэте был сам царь. Над Пушкиным нависла беда. Царь предлагал сослать его либо в Сибирь, либо на Соловецкие острова. Одним из первых об этом узнал Чаадаев. Поздним вечером он посетил H. М. Карамзина, «принудил историографа оставить свою работу и убедил, не теряя времени, заступиться за Пушкина у императора Александра».[14]14
  Свербеев Д. И. Воспоминания о Чаадаеве. Русский архив. 1868. С. 977.


[Закрыть] Заступничество Карамзина зафиксировано в его письме к И. И. Дмитриеву от 19 апреля 1820 г. (в нем же есть и подтверждение рассказа Глинки о сути конфликта поэта с полицией): «Над здешним поэтом Пушкиным – если не туча, то по крайней мере – облако, и громоносное: служа под знаменами либералистов, он написал и распустил стихи на вольность, эпиграммы на властителей и проч. Это узнала полиция etc. Опасаются следствия. Хотя я уже давно, истощив все способы образумить эту беспутную голову, предал несчастного Року и Немезиде; однако же из жалости к таланту замолвил слово, взяв с него обещание уняться. Не знаю, что будет».[15]15
  Письма H. М. Карамзина к И. И. Дмитриеву. СПб., 1866. С. 287.


[Закрыть] Ходатайство Карамзина, а также Жуковского, Оленина и Энгельгардта сделало свое дело, и ссылка в Сибирь или на Соловки была заменена переводом по службе в Екатеринослав. 6 мая 1820 г. Пушкин покидает Петербург.

Чуть иначе об официальном «знакомстве» поэта с тайной полицией рассказывает в своих «Записках» Ф. Ф. Вигель. Он познакомился с Пушкиным вскоре после окончания им лицея. Так же как и юный поэт, он был членом литературного общества «Арзамас». Наиболее тесные, можно сказать, дружеские связи Вигеля с Пушкиным относятся к кишиневскому и одесскому периодам жизни поэта. В дальнейшем Вигель сделал карьеру, дослужившись до чина тайного советника и должности директора Департамента иностранных вероисповеданий. Вигель следующим образом объясняет эпизод с Милорадовичем: «Кто-то из употребляемых Милорадовичем (т. е. тайных агентов. – А. Н.), чтобы подслужиться ему, донес, что есть в рукописи ужасное якобинское сочинение под названием „Свобода“ недавно прославившегося поэта Пушкина и что он с великим трудом мог достать его. Сие последнее могло быть справедливо, ибо ни автор, ни приятели его не имели намерения его распускать. Милорадович, не прочитав даже рукописи, поспешил доложить о том государю, который приказал ему, призвав виновного, допросить его. Пушкин рассказал ему все дело с величайшим чистосердечием; не знаю, как представил он его императору, только Пушкина велено… сослать в Сибирь. Трудно было заставить Александра отменить приговор; к счастью, два мужа твердых, благородных… дерзнули доказать ему всю жестокость наказания и умолить о смягчении его».[16]16
  А. С. Пушкин в воспоминаниях современников. Т. 1. С. 223–224.


[Закрыть]

Оставим в стороне и на совести мемуариста изложение не очень достойной роли Милорадовича в этом деле, не согласующееся с вполне устойчивой характеристикой последнего его современниками. М. А. Милорадович – один из героев Отечественной войны 1812 года. Мемуарные свидетельства Глинки о благожелательном отношении петербургского военного генерал-губернатора к Пушкину и заступничестве за него перед царем более соответствуют истине, чем интерпретация этих событий Вигелем. Это, например, подтверждается и письмом отца поэта (С. Л. Пушкина) Жуковскому (датируемым началом мая 1820 г.): «Что касается графа Милорадовича, то я не знаю, увидев его, брошусь ли я к его ногам или в его объятия».[17]17
  Пушкин. Временник Пушкинской комиссии. Т. 1. М. – Л., 1936. С. 191.


[Закрыть] Исходя из сути обсуждаемых событий, нас более интересуют расхождения мемуаристов в источниках получения властями информации о свободолюбивых стихах Пушкина. По рассказу Глинки, у Милорадовича, а значит и у тайной полиции, не было рукописных списков антимонархических и антикрепостнических стихотворений Пушкина. Вигель же утверждает, что Милорадович через своего тайного агента получил рукопись оды «Вольность». В принципе, обе версии можно признать вполне правдоподобными. Думается, что и в вигелевском варианте речь шла не об авторских рукописях, в связи с чем необходим допрос их предполагаемого автора. Однако, по нашему мнению, информация Глинки, учитывая его служебное положение, представляется более достоверной. Но главное, в чем сходились оба мемуариста, это то, что улики против Пушкина у тайной полиции появились лишь в апреле 1820 года.

Тем не менее, по-видимому, Пушкин фактически стал объектом негласного наблюдения несколько раньше. Первый советский исследователь этой темы Б. Л. Модзалевский попытался определить начало пристального внимания тайной полиции к личности поэта. «Под недреманное око полицейского надзора Пушкин попал, по всей вероятности, тотчас же по выпуске из лицея, вернее – по приезде своем, осенью 1817 года в Петербург из Михайловского».[18]18
  Модзалевский Б. Л. Пушкин под тайным надзором. Л., 1925. С. 5.


[Закрыть] Чем же мог привлечь внимание тайной полиции юноша, начинающий самостоятельную жизнь? В августе 1817 года поселяется в столице и начинает службу восемнадцатилетний переводчик иностранной коллегии в скромном чине коллежского секретаря. В этом качестве интереса для тайной полиции юный поэт явно не представлял. Не было ли, однако, к нему полицейского интереса в связи с его окружением? На первый взгляд вокруг него – одна благонамеренность: Карамзин – царский историограф, Жуковский также определенно свой человек в царском окружении, Оленин – президент Академии художеств. Чаще всего Пушкин посещал именно салон Оленина, а также салон Карамзиных и салон княгини Е. И. Голицыной («ночной княгини»). Правда, в то же время завязываются знакомства и с будущими декабристами – Н. Тургеневым, М. Орловым, М. Луниным и другими. Но осенью 1817 года – это все достойные и благонадежные, с точки зрения полицейских, люди. Может быть, «криминал» заключался в образе жизни юного поэта? Рвением по службе он не отличался, зато сразу же стал завсегдатаем театра, активным участником дружеских вечеринок. Но и это все для полиции неинтересно. И, пожалуй, самое главное – несмотря на свой юный возраст, в культурных кругах столицы Пушкин уже известен как поэт, на которого возлагают большие надежды. Для полиции не последним было и то, кто возлагает эти надежды (Державин, Жуковский). По поэтической части юный поэт посещает последние заседания распавшегося в конце 1817 года литературного общества «Арзамас», однако и его состав, и ставившиеся там литературные спектакли не могли быть предосудительными для полицейских ревнителей самодержавных устоев. Самым уязвимым в этом плане было то, что в 1817 году Пушкин успел написать оду «Вольность». Разумеется, что ее содержание – серьезнейший повод для установления полицейской слежки за поэтом. Однако написание ее в литературоведении датируется приблизительно июлем – декабрем. Даже если при этом допустить, что написана она была в летние месяцы, то и в этом случае вряд ли сотрудники и агенты тайной полиции были первыми ее читателями. Все-таки для того, чтобы ода дошла до этого заведения, необходимо определенное время. Если же учесть, что, как уже отмечалось, полицейский агент даже в 1820 году безуспешно пытался достать тексты запрещенных стихов Пушкина, то очевидно, что осенью 1817 года восемнадцатилетний поэт еще не представлял интереса для всезнающего ведомства. Не представлял тогда, но с каждым последующим днем своим творчеством, новыми друзьями и своим образом жизни поэт становился все более занимательным для этого учреждения. Можно категорически утверждать, что молодой Пушкин неизбежно должен был попасть в поле зрения тайной полиции.

Тех агентов полиции, которых не слишком интересовала литература, Пушкин мог привлечь к себе даже своим внешним видом. Представим себе на фоне чопорно одетой петербургской публики молодого человека в испанском плаще и широкополой шляпе («боливаре», названной так по имени предводителя революционного движения в испанских колониях Южной Америки). Естественно, что глаз полицейских не мог пройти мимо такой фигуры, а в их уме не возникнуть вопрос: «Кто таков?» Это можно сказать о внешнем республиканско-демократическом виде поэта. Что же касается его политических убеждений, то он не только не скрывал их, но буквально бравировал ими. В мемуарных записках И. И. Пущина приводятся опасные остроты Пушкина по поводу убийства в саду, где прогуливался император, сорвавшегося с цепи медвежонка («нашелся один добрый человек, да и тот медведь»), по поводу ледохода на Неве («теперь самое безопасное время – по Неве идет лед», т. е. что «нечего опасаться крепости»).[19]19
  Пущин И. И. Записки о Пушкине. М., 1984. С. 44.


[Закрыть] Другие мемуаристы рассказывали не менее любопытные в этом отношении вещи. «…Пушкин, сидя в театральном кресле, показывал находившимся подле него лицам портрет убийцы герцога Беррийского, Лувеля, с его надписью: «урок царям».[20]20
  Русская старина. 1890. № 11. С. 505.


[Закрыть] Театр и был первым местом, где Пушкина официально «заметила» полиция в своей повседневной профессиональной сфере. Молодость и темперамент поэта делали свое дело. Он не стесняясь подавал в театральном зале громкие реплики и вообще нередко вел себя вызывающе. Следствием этого и явилось первое полицейское дело, «посвященное» лично поэту: «Дело о замечании, сделанном коллежскому секретарю Александру Пушкину в неприличном поступке в Каменном театре». Дело состоит из двух бумаг. Первая адресована Санкт-Петербургским обер-полицмейстером И. С. Горголи непосредственно начальнику Пушкина по иностранной коллегии советнику П. Я. Убри.

Милостивый государь мой Петр Яковлевич!

20-го числа сего месяца служащий в Иностранной Коллегии переводчиком Пушкин быв в Каменном театре… во время антракту пришел у онаго в креслы и проходя между рядов кресел остановился против сидевшего Коллежского Советника Перевощикова с женою, почему Г. Перевощиков просил его проходить далее, но Пушкин приняв сие за обиду наделал ему грубости и выбранил его неприличными словами.

О поступке его уведомляя Ваше Превосходительство, – с истинным почтением и преданностью имею честь быть

Вашего превосходительства

покорный слуга

Иван Горголи

№ 15001

23 декабря 1818 г.

Его Пр-ву

П. Я. Убри

Второй документ – ответ П. Я. Убри.