Текст книги "Синдром пьяного сердца (сборник)"

Красный десант (Георгий Садовников)

– Вы прибыли для участия в десанте? – спросили нас с Георгием.

– В чем, в чем?

– Ну, в десанте, который будет там, где… Вы же, конечно, читали «Красный десант»?

Мы неуверенно кивнули. Вроде бы мы и правда что-то читали, по вузовской программе, при которой не читают, а листают или просматривают, особенно перед зачетами.

– Это, кажись, Островского? – предположил один из нас.

На что другой горячо возразил:

– Нет, нет. Тот создал «Грозу». Где луч света в темном царстве…

– А разве не он написал «Как закалялась сталь»?

– Про «Сталь» сочинил Гладков!

– Но Гладков написал про «Цемент»… И про то, что жизнь надо прожить так, чтобы… не было больно…

– По-моему, это Панферов… Там еще один, который разведчик и который… один в поле воин…

– А это Юлиан Семенов! «Щит и меч»… Там Тихонов надувает этого… Ну, Броневого… который…

– Подожди, подожди. Но при чем тут «Десант»?

– Ладно. Пусть будет Соболев. У него был морской десант. Или Малышкин, Леонов, Бубеннов, Серафимович, Бабаевский, Павленко, Ажаев, Кожевников… Или Вера Инбер… Или кто-то еще.

Чем хороша провинция, что в ней вдруг возникают какие-то невообразимые юбилеи и праздники, о которых наша столица даже не догадывается. Вот и на этот раз кому-то взбрело в голову зафрахтовать судно, которое поплывет по реке Кубань, по маршруту, описанному в повести Фурманова «Красный десант», с остановками на пути, чтобы участники нынешнего десанта и участники бывшего десанта, если таковые найдутся, могли бы поведать о героическом прошлом нашего народа, который здесь, на Кубани, одерживал свои победы над врагами рабочего класса и даже захватил в боях какую-то станицу. До нее мы и должны доплыть. В этой красной станице наша героическая посудина будет встречена хлебом и солью и красными транспарантами, а потом состоится торжественный митинг и все прочее, как полагается на таком серьезном революционном мероприятии.

В Краснодаре отчего-то обожают слово «красный». Оно присутствует и в названии города, и в названии центральной улицы: «Красный проспект», и в названии гостиницы, где мы обитаем, «Красная гостиница»…

Естественно, что наш десант не может быть иным, а только очень, очень красным.

Ранним утром от здешнего культурного центра, не упомню уж какой раскраски, мы погрузились в рыжий, потрескивающий от возраста автобус и приехали на пристань, где нас ожидал такой же дряхленький, видавший виды теплоход. Возможно, он был ровесником легендарного похода. Даже при беглом взгляде можно было заметить, что народ подобрался пестрый: городские власти, работники культуры и печати, коим было велено отражать столь важное событие в прессе; почетные пенсионеры, и один из них, самый немощный, его привели под руки, был как раз главным участником давнего события.

Не разобравшись в обстановке, он принялся немедля, тут же на палубе, заученно повествовать о давних, пережитых им годах, но его подхватили под ручки, произнеся: «После, после!», и утащили в дальнюю каюту, чтобы он отдыхал. Когда надо, призовут.

Были и наши коллеги из местного Союза писателей, два поэта, оба светлые и нечесаные, одного звали Варрава – имя иль такой грозный псевдоним, я не разобрал. Но Георгий, знакомый с местным фольклором, тут же процитировал давние стишки: «Не то страшно, что Варрава, а то страшно – что орава…»

Имелся в виду, наверное, остальной литературный отряд, который в свое время травил и самого Георгия.

С местными властями, в том числе и литературными, у Георгия во все времена не складывались отношения. Стоило ему что-нибудь опубликовать, особенно в Москве, и особенно сатирическое, как начинались разборки, выяснения, чуть ли не расследования, вплоть до горкома, крайкома и так далее, поскольку Георгий, как приличный человек, воспитанный с молодости, с суворовского училища, в лучших патриотических традициях, рано вступил в партию. Не надо объяснять какую, она была одна. И теперь тяжко от нее страдал. С какого-то момента, скорей всего с напечатания в недозволительно развязной «Юности», он был зачислен в здешние «Солженицыны».

Вспомните систему: мероприятия в центре тотчас копировались на местах, принимая карикатурные формы, и, как только начинался в идеологии новый виток закрутки, в горкоме-крайкоме тотчас спохватывались: «А что, Садовников на месте? В Москве? Почему же в Москве, если он нужен для такого мероприятия?»

В Москву Георгий обычно приезжал по приглашению главного редактора «Юности» Бориса Полевого, человека дошлого, имевшего достаточное представление о провинции и ее нравах. В какой-то острый момент он вытаскивал Садовникова из его болота, как бы для редактирования, а на самом деле просто для передышки.

И тогда в Москву, в журнал «Юность», из здешних кабинетов летела срочная телеграмма с указанием коммунисту Садовникову немедля явиться по месту прописки для предстоящего «творческого собеседования». Так именовалась у нас проработка. А как заканчивалась очередная сессия, или бюро, или собрание писателей («та самая «орава Варрав»), опального писателя нехотя отпускали, взяв с него твердое слово до следующего мероприятия не удаляться слишком далеко.

Садовников был мальчиком для битья и оттого им особенно дорожили. Практически он один самим фактом литературного существования, не очень легкого, кормил целую идеологическую свору горкомовско-крайкомовских нахлебников.

Завидев теперь среди участников десанта некоторых бывших своих гонителей, Георгий старался огибать их, но ни о ком не сказал дурного слова. Все они были вполне приличные, по нынешним понятиям, люди. В меру испорченные и в меру начитанные и неглупые. Вот только дубасили его по голове да лупили чем ни попадя, и исключали, и изгоняли, и в конечном итоге изгнали-таки, выкинули из «красного» города… В белокаменную столицу…

Кажется, впервые с тех самых пор и приехал Георгий на эту не очень-то приветливую для него землю. Да и на «десант» согласился, чтобы не бросать меня одного.

Внешне Георгий похож на польского президента Леха Валенсу, только помоложе, такое же округлое лицо, вислые усы, добрые усталые глаза. У Георгия не только покладистый характер, он незлоблив и не считает для себя главным помнить чужое зло. Ну а если, как бывало, приходилось защищаться, он проделывал это с грустной иронией, с шуточкой, но чаще над собой, а не противником. Противника он в упор переставал замечать. Только и всего.

Вот повествует он, как, собираясь в Москву, получал от всех соседей просьбы, записочки и целые списки что-то там купить, достать, привезти… И вез, пока не сообразил, что просьб становится больше и больше, а времени для себя все меньше и меньше. Только и успевай оглядываться на витрины: тут дружки для новорожденного просили, тут для молодоженов, для знакомого пенсионера или для дальней родственницы…

Не умея отказывать, он однажды совершил решительный шаг: положил длинные-предлинные списки вместе с деньгами в ящик письменного стола и уехал в Москву налегке, ощущая необыкновенное чувство освобождения, потому что мог свободно погулять по городу. А когда вернулся, рассказал придуманную историю, которая вполне могла и быть, что встретил он в Москве приятеля, да завалились они в ресторан, там в аэропорту, да все и просадили… Сперва свое, потом, как вы понимаете, чужое… Но с кем не бывает! Да, да! С кем не бывает?

Эта форма особенно доступна для окружающих и вызывает даже иногда сочувствие. Притом что от долга не отказывался и клялся и божился, что деньги он, хоть и не сразу, вернет…

Деньга он, конечно, вернул. Но в очередной заезд, когда стал собираться в столицу, выяснилось вдруг, что никому ничего от него не надо.

Теплоход между тем отчалил. Заиграла музыка. Народ будто смыло с палубы: все кинулись куда-то по железным ступенькам вниз, в глубь судна, и исчезли. Оказалось: в кают-компании накрыт банкетный стол и дают гостям-десантникам бесплатно выпить и закусить.

Мы с Георгием полюбовались на воду, на зеленые в садах и огородах берега, а когда оглянулись, увидели, что на палубе стало повеселей: зазвучали песни, кто-то захотел даже танцевать…

Мы хоть и в последнюю очередь, но тоже сообразили, что надо пойти и что-то поискать, если хотим быть вровень с другими. А под тех, кто не ищет, как под тот лежачий камень, никакая вода не потечет. Водка тем более.

Один мой приятель рассказывал, что попал на какой-то юбилей родного города в тот момент, когда ввели в стране сухой закон. Сидел, как на чужом пиру: стол ломился от яств, но ни одной захудалой бутылочки вина… Страшное наказание, признался он, быть на юбилее и сидеть, как болван, без рюмки! Такая злая тоска подступила к горлу, что, в сердцах прокляв и себя, и праздник, пошел он в туалет, и тут вдруг выскочил, как черт, из-под толчка человечек и радостно прошептал: «Направо, направо! Там ждут! Ждут!» А направо, прямо перед писсуаром, был накрыт другой столик, и уж на нем-то было все… Там и правда ждали разные крепкие и некрепкие напитки… Сходив в заветный туалетик разок-другой, наш приятель, по его словам, ожил, почувствовал себя полноценным человеком… Как и собратья по столу, которые то и дело выбегали по надобности, а возвращались одухотворенные и довольные жизнью. И тут искать долго не пришлось. Мы спустились по крутым ступеням в сумрачное нутро судна и по гулким, будто из бочки, голосам, по особому гудению, который сопровождает любой подобный праздник, обнаружили кают-компанию с длинным столом, нагруженным угощением. Было много дешевой водки, закуска же была символическая: жирная колбаса под названием «украинская», нарубленная большими кусками, обмякшее сало да зеленые огурцы.

Народ пил из граненых стаканов и громко возглашал тосты. За родную Кубань, за колхозный зажиточный край, за отцов-кормильцев, которые… И далее в том же духе. Отцы-кормильцы, не снявшие даже здесь, в помещении, своих длиннополых фетровых шляп, благодушно кивали, хрустя огурцом, а чуть подзаправившись и оглядев хозяйским взором халявщиков, суетившихся у стола, распорядились поэтам читать свои стихи.

Но поэты и сами рвались в бой. Один из них, размазывая жирные космы по щекам, чуть закрасневшись от принятого, провыл стишки об отчем крае, который цветет и зреет, и чем дальше, тем, значит, зрелей…

Другой задушевно, со слезой в голосе, объяснился в любви родному колхозу, который в свое время сделал из него человека, доверив ему общественный комбайн… С тех пор он всегда навещает свой колхоз, чтобы приложиться к святой водице правды, которую он здесь черпает. И будет черпать и далее.

Отцы-кормильцы одобрили поэтов, кивая шляпами, и поднесли с доброй отеческой улыбкой каждому из них по стаканчику той самой, надо понимать, святой водицы… И тогда один из них, тот, что первым «выл стихи», вдруг запел… Высоко, чуть грассируя (у него оказался недюжий голос), о партии, которая… «наш рулевой».

Там были такие поэтичные слова:

 
Партия наши народы сплотила
В братский единый союз трудовой,
Партия наша надежда и сила,
Партия наш рулевой…
 

И грянули кругом, аж пароход задрожал от могучего слияния голосов, рвущихся из самых глубин души. Пели с редким чувством единения и гордой радости за объединившую нас партию (надо понимать, и здесь за столом), которая вела, ну как этот корабль, к желанной и близкой цели. С таким же напором чувств и внутренней, неистребимой богатырской силой было исполнено о Стеньке Разине и далее свое, революционно-казачье…

– Михалков? – попытался проявить осведомленность один из нас, имея в виду песню про партию, которая его, Михалкова, рулевая. Все-таки сам водит машину и всегда знает, куда рулить.

Но второй из нас возразил:

– Это Долматовский… Он про тачанку написал! Лети, мол, с дороги птица… И зверь… А то из пулемета… Все четыре колеса…

– Так это же Рудерман!

– Нет, он же про пароход… который на стрелке… где в рубашке нарядной подруга… значит, живет…

– И еще про красавицу Волгу, которая народная и полноводная…

– Это – Алымов!

– А может, Софронов… А может, Грибачев… а может, Гусев… А может, Сурков… или Лебедев-Кумач!

За песнями, как выяснилось, промахнули и первую запланированную встречу… Едва удалось охватить глазом пристаньку, вокруг которой толпился организованный для встречи народ. Впереди остальных темным монолитом местное начальство, все в плащах и шляпах, а чуть в стороне оркестранты с барабаном и блестящими трубами, а за ними невинные жертвы революционного десанта: детишки в белых рубашках и красных галстуках с букетами цветов в руках, истомленные ожиданием и жарким солнцем.

Но один из отцов-кормильцев отмахнулся: «Обойдутся! Пое-ехали!» И прокатилось следом дружными голосами: «Поехали! Поехали!»

Матрос дал отмашку, пионерам и всем жаждущим отеческого слова было просигналено гудком, что теплоходу, мол, некогда, он торопится в дальнюю станицу, а тут пусть празднуют без него, как предписано и утверждено свыше. В газете же как надо осветят и напишут. На то их и поят, чтобы знали, что и о чем писать.

К нам подсел один из культурных деятелей, уже навеселе, тоже в фетровой шляпе, и поинтересовался, как нам, столичным гостям, нравится их Кубань. С этого вопроса обычно начинались здесь любые разговоры.

– Но она и моя в общем-то, – скромно напомнил Садовников.

– Ну, вы как бы отломились, – хохотнул тот. – Иные, уехав, даже забывают, чей они хлебушек едят… Но не все, не все! Наши-то пииты каковы, а ведь не отрываются, нет!

Он указал на поэтов, которые в этот момент и правда не отрывались от стаканов, по пути снова затеяв чтение стихов. Но их уже не слышали. Да и отцы-кормильцы отвалили в сторону, исчезли за дверями одной из кают, где был накрыт для них другой столик, более основательный.

– Давай-ка выпьем за нас, за русских, – предложил деятель, разглядывая нас в упор, и добавил, будто готовился к выступлению: – В русских особая стать, как говорит в своих песнях Людмила Зыкина… Мы еще покажем, на что мы способны!

– Да уж показали, – произнес Садовников, но вполне миролюбиво.

Но деятелю почему-то не понравилось, как он это сказал. И он тут же начал задираться.

– А вы, кстати, где родились, Георгий Михайлыч? – спросил с вызовом.

Меня он до поры не трогал.

– На Волге, – отвечал Садовников. И почему-то добавил: – Вообще-то мы из рода Собакиных…

– Кого? – не понял Деятель. – Собаководов?

– Я говорю, мы из древнего боярского рода… Собакины… Небось проходили по истории, когда учились?

– Ах, вон что! – Деятель вдруг засуетился, вертя головой, и, кого-то заметив в толпе, сказал: «Я сейчас» – и быстро отвалил. Скорей всего, побежал пить коньячок в ту самую особую каютку.

Я заметил, что о своей учебе эти типчики не любят вспоминать. У всех у них, как говаривал мой знакомый, высшее образование без среднего… Какая-нибудь партшкола…

– Так какого ты рода? – спросил я у Садовникова.

Он ухмыльнулся в усы и произнес важно:

– Собакины мы… А разве предосудительно?

И рассказал, благо времени хватало, как много лет назад, когда проживал он в Краснодаре, приехали для выступления два молодых поэта из Москвы, тогда уже довольно известные, и попросили его зайти к ним в «Красную гостиницу».

Георгий зашел после работы – он преподавал историю в вечерней школе – и еще на подходе увидел одного из поэтов, который высовывался из окна на третьем этаже и что-то кричал. Что-то о женщинах Краснодара, которых он всех, всех любит. А может, что хочет любить… Не разберешь.

У входа Георгий столкнулся со вторым поэтом, которого немного знал по Москве. Тот летел к выходу и на ходу прокричал Георгию, что торопится, что скоро вернется, а он, Георгий, пусть пока потолкует с его приятелем, который там, в номере… С тем и исчез. Это было похоже на бегство.

Георгий еще постоял в раздумье, но решил зайти. Ведь звонили, просили…

Он отыскал номер на третьем этаже, постучался и услышал:

– Кто еще?

– Простите, – сказал Георгий, приоткрывая дверь, – я Садовников…

В кресле, вальяжно развалясь, пребывал Поэт, тот самый, который высовывался из окна и объяснялся в любви краснодарским женщинам. Был он в одних трусиках, в вытянутой руке, как скипетр, держал бутылку с коньяком.

Разглядывая Георгия, переминавшегося у дверей, он произнес высокомерно и с вызовом:

– А мы, между прочим, Рюриковичи!

И упер руки в боки, отложив бутылку к ногам и зажимая ее босыми ступнями, чтобы, не дай бог, от неловкого движения она не опрокинулась.

Георгий в общем-то не привык нарываться, но и его задело нахальство приезжего, который разговаривал с ним как с последним холопом. А несколько дней до встречи, так совпало, пришлось ему перечитывать «Бориса Годунова», где наткнулся он на фамилию Собакиных, один из старейших боярских родов, которые соперничали в ту пору в борьбе за власть. Им потом, кажется, всем отрубили голову. Но это не смутило его.

– А мы – Собакины, – произнес он с достоинством, как и полагалось представителю столь знатного рода. При этом, чуть нахмурясь, поджал губы, что должно означать: мы не спесивы, но мы горды, дорогой Рюрикович, и обиды, даже четырехсотлетней давности, прощать не намерены.

На Поэта слова гостя произвели необыкновенное впечатление.

Откинувшись в кресле, он долго обдумывал ситуацию, к которой, кажется, не был готов, и после томительной паузы (Георгий все это время продолжал стоять у дверей) выдавил из себя с трудом:

– Но… тогда… надо де-ли-ть-ся?

Георгий кивнул. Он был согласен, что делить власть им все равно придется. И лучше это сделать сейчас.

Поэт предложил ему, уже почти как равному, присесть за стол и тут же на обороте плаката с фамилиями поэтов начертал, весьма произвольно, карту Российского государства, обозначив на ней Урал и некоторые моря. Но почему-то прихватил при этом Финляндию, Польшу и даже часть Швеции. Старые замашки Рюриковичей, предков, явно повлияли на генотип их далекого потомка. Вот где угадывалась порода.

– Делим по Уралу? – спросил он нервно.

Георгий согласился. Можно и по Уралу.

– Только вот что… Давай сперва выпьем, – предложил Поэт.

Георгий выпил, как приходится пить в гостиницах: из крышечки кувшинчика для воды – стаканов здесь из экономии не дают.

Рюрикович хватил прямо из горла, и в этом тоже ощущалась древняя закваска.

– Ну, тогда я… первый? – предложил он не без тревоги.

– Выбирай, – сказал покладистый Георгий.

Он понимал, что гордые Собакины его бы за такое поведение одобрили.

Поэт склонился над картой, но после некоторых колебаний откинулся и настороженно вопросил:

– Сибирь – ведь больше?

– Сибирь – больше, – подтвердил Георгий. – Там нефть и лес… И ею будет прорастать Россия… Это не я, это – Ломоносов.

– А Европа – меньше?

– Европа много меньше, – сказал Георгий. – И там полно народу, который надо кормить. Не то бунтами изведут!

Рюрикович разглядывал чертеж, мучительные сомнения отразились на его лице.

– Давай выпьем! – предложил он со вздохом. – Непривычно, знаешь ли, первый раз делюсь! В прежние-то времена голову отрубил, и весь дележ! А нынче… У каждого, понимаешь, норов…

– Да. Случай особый, – подтвердил Георгий. – Не каждый день…

– Вот и я говорю. Тут в два глаза смотреть надо! Вон Аляску-то проворонили! И Крым Никита подарил… А теперь локти-то кусаем!

Они выпили по новой: Георгий вновь из крышечки, а Рюрикович из горла.

– Так вот, слушай наше решение, – более уверенно произнес он. – Мы берем себе Сибирь. Она будет прорастать… И так далее… Согласен?

– Да, в общем, согласен.

– Но сознайся: жалеешь?

Садовников промычал, подумав:

– Да как сказать. И у нас тоже ведь кое-что осталось.

– Что же?

– Ну вот на Волге черноземы… Хлеб, рыбка… Проживем, – скромно ответствовал Садовников.

– Постой, постой! – опомнился вдруг Рюрикович. – А Махачкала где будет?

Георгий удивился вопросу, но виду не подал и подтвердил, что Махачкала будет на его нынешней законной территории.

– Слушай, отдай мне Махачкалу, – попросил вдруг Поэт. И в его голосе прорезались иные и чуть ли не жалостливые нотки. Просьба для истинного Рюриковича и правда необычная. Если только не какая-нибудь княжеская блажь. Мало ли какой городок им еще приглянется. Так и Москву с Питером потерять недолго.

– А зачем тебе Махачкала? – подозрительно поинтересовался Георгий. В нем, неожиданно для него самого, взыграли державные амбиции.

Поэт, поколебавшись, признался:

– Продавщица у меня там знакомая живет… Как же я к ней ездить стану… Ты небось и визу потребуешь?

– Отдал небось Махачкалу-то? – спросил я не без некоторого осуждения.

– Но продавщица… – оправдывался он. – Это уже серьезно.

– Попросил бы взамен Тобольск! Пусть не жмется!

– Не догадался.

– Нет, ты не Собакин, – сказал я. – Нет в тебе этакой хозяйской жилки, чтобы хапнуть лишнее… А без этого тебя сожрут.

– Это уж точно, – согласился он грустно.

Теплоход между тем дал гудок, один, второй. Мы поднялись на палубу. Вся публика собралась около борта, где происходило нечто, взволновавшее всех. Оказалось, что кто-то из пенсионеров, поддав более, чем нужно, уронил невзначай шляпу и теперь ее пытались всем миром отту да достать при помощи багра. Для чего судно выделывало на воде кренделя и круги, и все вокруг одной важно плавающей шляпы.

Советчиков было много, каждый предлагал свое, при этом громко кричали, а шляпа между тем не давалась… Ее относило волной. Уже появились и отцы-кормильцы и стали давать свои ценные указания, от которых шляпа и вовсе ушла на дно.

Происшествие со шляпой заняло около часа, и оттого пришлось пропустить следующую очередную встречу на берегу. Мы лишь увидели детишек с цветами и каких-то людей, призывно смотрящих на нас с берега. Некоторые помахали нам рукой. Грянула уже и музыка, торжественный марш, но тут же замолкла, потому что в ответ понеслась от нас сирена, означающая отход, и наше десантное судно стало удаляться от берега, лишь блеснули прощальным золотом трубы духового оркестра.

Некоторые на радостях бросились опять вниз, к столам, где оставалась еще водка и огурцы. Но большинство, налившись до краев, разбрелось по уголкам да скамеечкам, чтобы всласть подремать. Десант – дело не шуточное и сил требует немало.

Не рассчитали своих силенок и поэты: они рыгали, перевесясь через борт, причем оба одновременно, а культурный деятель, наш знакомец, заботливо поддерживал их сзади, чтобы, не дай бог, они не слетели за борт, подобно той шляпе… Как без поэзии тогда проживет родная Кубань?

Но дела их, судя по всему, становились все хуже, и пришлось по велению отцов-кормильцев причаливать в каком-то непредусмотренном программой месте и выносить их на берег, чтобы переправить обратно в город. Вместе с ними улетучилась и большая часть руководства.

Остальные же стали совещаться, потому что до названной станицы оставалось плыть еще несколько часов, а люди, согласно тем же инструкциям, выведенные на площадь, там уже ждали. Наконец было решено еще раз причалить и, оставив судно, продолжить «красный десант» уже на автобусах. Не беда, что не выходило по повести, жизнь всегда вносит свои коррективы.

Во время перегрузки вывели под руки и нашего исторического участника, сонного и в помятом костюме. Не разобравшись, он тут же принялся повествовать свою эпопею, но его деликатно прервали («Потом, потом!») и потащили на берег… Мы двинулись следом.

В автобусе уже спали все. В станицу мы приехали с темнотой, когда большинство жителей, собранных на пристани, тяпнули на радостях, что мероприятие закончилось, и разбрелись по домам, где их в спешном порядке опять собирали. Народу в клуб набралось немало. Но почему-то не оказалось света, и заседали при свечах, как в старое революционное время.

На трибуну, после докладчика, очень обстоятельного, который рассказал об успехах сельского хозяйства, но совсем забыл упомянуть про десант и про его историю, выпустили наконец и нашего участника давних революционных событий. Но он за долгую дорогу совсем вышел из строя и лишь испуганно озирался, стараясь понять, куда же его привели.

– Ну расскажите, расскажите нам, – попросил елейным голосом председатель, наш идеологический знакомый. – Как это вы сумели… тогда… в девятнадцатом… взять станицу…

Старичок вздохнул, напрягся и вдруг жалобно произнес:

– А хрен его знает.

Зал затих, внимая очевидцу.

А тот помолчал, вспоминая что-то еще, и добавил:

– Они, значит, стреляют, а мы тоже, значит, стреляем… А потом этот… как его… написал… Десант, дескать… Красный… Такое вот дело. – И вдруг хрипло запел: – Сме-ло мы в бой пойдем…

Голос его сорвался, и он попросился в туалет. Участника опять взяли под руки и увели, а дальние потомки тех дедов, в которых, видимо, и стрелял наш старичок, дружно захлопали. Потом весь десант потащили в предбанник, где снова были накрыты столы, водка и много, много кур: колхоз со времен давнего десанта восстановился и уже имел свою птицеферму. Правда, до десанта, как выяснилось, тут и без фермы богато жили.

Вновь произносились тосты за нынешнюю, такую славную советскую жизнь, которую завоевали своей кровью наши героические деды. Но пилось уже неохотно, и кто-то, не выдержав праздника, сел в автобус и велел ехать в город, остальные, мол, сами разберутся, куда они хотят. Водитель, которому было все равно, кого возить, завел машину и уехал. Остальные же, выйдя из клуба и не обнаружив автобуса, подняли скандал: у одного пенсионера разыгрался диабет, а у другого схватило сердце… А главный участник исторических событий срочно попросился опять в туалет и надолго там закрылся.

Гости бродили по пятачку вокруг клуба и вяло матерились.

Автобус, спешно возвращенный из города по телефону, с водителем, который клял и нас, и десант, и все остальное, прибыл в два ночи. Десантники бросились к нему, отталкивая друг друга, чтобы занять себе места. И лишь на подъезде к городу кто-то вспомнил, что в суете забыли про главного участника десанта. Его, как рассказывают, нашли в туалете под утро, уснувшего с самой лучезарной и даже счастливой улыбкой, и отправили в город отдельным рейсом.

– Георгий, за тебя, что ли, – произнес я, наливая очередной наперсток и кладя крепкие капли на язык.

Мы тогда с ним бойко прокатились через весь юг, а в родном городе Георгия мы сходили на тамошний базарчик и на память сфотографировались. На фото мы изображены вдвоем, мирные, тихие, как два голубка, это произошло как раз после десанта, и на наших физиономиях без труда можно обнаружить следы некоторой отвлеченности и даже просветления.

Ну, почти как у того старичка.

Фотография обрамлена по всем правилам провинциального искусства – изящной виньеткой с цветочками ландыша и нижеследующей надписью: «ПРИВЕТ ИЗ КРАСНОДАРА».

Эту фотографию мы отправили в Париж нашему общему другу Толе Гладилину, и он был от нее в восторге.

– Гхы-гхы, – хохочет Шерман. – Если у нас замерять, то метр понадобится!

И весь стол захлебывается, смешно им, что сантиметриком алкоголь мерят! Задумчиво улыбается Шапиро, и Поленов скалит белые зубы… А неподалеку, за столом, мой северный дружок Валя Гринер стихи дует:

– Мы пришли пареньками в этот снежный простор, из горючего камня разложили костер…

– В лифт, в лифт вы пришли! – кричу я Вале. – А снежный простор… Это там… Это где живет белый олень…