Текст книги "Предчувствие"

Эпизод шестой,
мы наполним его всевозможными странностями

Когда-нибудь буря стихнет. Петр обнаружит себя вконец заблудившимся в бесконечном полумраке, окруженным наглухо запертыми дверями. Ни пассажиров, ни проводников – все попрячутся, словно после объявления комендантского часа. Неужели он будет единственным ослушником? Или единственным уцелевшим? Вдруг никого из них к этому времени уже не будет в живых? Или Петр окажется последним человеком на опустевшей планете, готовым лицом к лицу встретить конец света? В поезде, уносящемся в пурпур темноты? Нет, слишком изнуренный бессмысленными догадками, он станет гнать от себя эти буффонадные мысли. Изможденный, бледный от усталости, он привалится спиной к дрожащей стене, и только ужас и холод (плюс стоячее положение) помешают ему заснуть. Странный, если приглядеться, слишком даже странный вагон – в нем не обнаружится откидных сидений под окнами, а за стеклами по-прежнему будет царить мрак, способный породить уверенность в том, что снаружи все окна закрыты плотными ставнями. Но с какой целью? И главное – кем?.. Вдруг в дымящейся черноте он различит чей-то парадоксальный силуэт. Да, некто направится в его сторону. Еще один выживший? Или враг? Или кто? Какая отчаянная, безумная минута. Какие рискованные вопросы. Конечно, мы не станем на них отвечать.

Впрочем, свеча в руке сделает возможным описание внешности ее таинственного обладателя. Скорее же расскажем о непостижимом незнакомце. Благодаря черному одеянию он будет почти незаметен в темноте. Длинный плащ, широкополая шляпа, кожаные перчатки, темные очки, покоящиеся на исключительно длинном (не накладном ли?) носу[10]10
  Впору считать, что в наше повествование проник мультипликационный герой. Но как быть, если внешность именно такова?


[Закрыть]. Уже через миг некто окажется рядом с Петром, похлопает бедолагу по плечу и предложит следовать за ним. Исключительно подозрительный и неблагонадежный тип (ладно шляпа, но зачем еще и солнцезащитное пенсне?), однако Петр отчего-то (из-за неимоверной усталости? одичалости? непредсказуемого характера?) доверится пижону. С трудом понимая даже, в какую сторону (из двух имеющихся) они решат пойти, бедолага поплетется за неизвестным, мечтая лишь об одном – возможности уснуть (вероятно, придется склониться к версии об излишней утомленности нашего героя). Путь покажется ему таким длинным, что в какой-то момент Петр решит, что проводник слеп (кстати, недурное объяснение и для темных очков!), что он в плену у полоумного калеки, что теперь его положение можно назвать еще более издевательским, но наконец (стерпим еще несколько придаточных предложений), аккурат в тот момент, когда огонек тонкого фитиля померкнет, они откроют последнюю дверь и войдут в сумеречный, но все же не столь беспроглядный коридор, поражающий множеством арок и колонн, или же (незрячий?!) поводырь, чтобы усилить эффект, сам тайком задует свечу, предоставив закрепленным в стенах лампадкам возможность удлинять тонкие, плакучие тени внезапных путников, которые почем зря продолжат плясать на стенах, словно щупальца спрутов (зловещий свет будет вовсю отражаться в очках незнакомца). Позднее Петр попытается разобраться в отсутствии удивления в отношении этой неуместно помпезной обстановки, но пока что продолжит принимать все как данность.

Проследуем за ними.

Незнакомец отопрет обрамленную темными рустами дверь и впустит Петра внутрь просторной комнаты, предложив присесть на укрытый муаровым покрывалом диван неподалеку от камина. Да-да – камин, теперь уже нет смысла ничему изумляться! Отблески очага и несколько свечей на широких полках составят все освещение уютной гостиной. Поначалу нашему герою захочется не отрывать глаз от огня. Но вот с кресла неподалеку привстанет длинноволосая дама. Ее платье, поблескивающее темным, успокаивающим свечением, и едва слышное постукивание каблуков окажут на Петра гипнотизирующее влияние. Он с трудом расслышит фразы, произносимые слепцом, разве что отдельные слова, почти выстраивающиеся в смысловой ряд («спать», «коньяк», «буря», «беженец»[11]11
  Примем этот обратный алфавитному порядок.


[Закрыть]). Закончив свои рассуждения, поводырь покинет залу, а дама действительно предложит Петру бокал великолепного бренди и даже успеет рассказать что-то о достоинствах здешней библиотеки, указав на стоящие в глубине гостиной высокие книжные шкафы. За мерцанием стекол Петр разглядит кожаные переплеты; собрания сочинений, промелькнет в его голове смутная полумысль (впрочем, он узнает тома Августина, Аристотеля, Бергсона, Гуссерля, Канта, Ницше и, конечно, Хайдеггера[12]12
  На этот раз, напротив, предпочтем алфавитный порядок хронологическому или какому-либо другому (если, конечно, это порядок).


[Закрыть]). Сделав несколько глотков, бедняга ощутит неудержимое желание откинуться на рассыпчатую подушку и, чувствуя на лбу и щеках поглаживания мягких ладоней своей спутницы, вернет ей бокал и погрузится в мертвецкий сон. Прикосновение ее губ к своим – последнее, что он ощутит, проваливаясь в нежное беспамятство. Какая нежданная награда за столько часов мучений!

Длинная, почти бесконечная пауза. Попробуем в нее вслушаться.

Достаточно.

Подняв голову, он различит в полумраке пустой комнаты лишь два оплывших, готовых погаснуть огарка. Покажется, что гостиная преобразилась. И, надо полагать, не в лучшую сторону. Первым, что Петр почувствует, будет зловещий холод. Ну конечно, все дело в погасшем камине. За ночь, подобную этой, любое неотапливаемое помещение способно остыть. В такое-то время года! Но что-то не так. Словно он уже в другой квартире, лишь немного напоминающей прежнюю. Собравшись с мыслями, Петр вскочит и обнаружит дверь запертой. Проклятье! Гостиная, так недавно казавшаяся ему уютной, представится жутким, почти ледяным, но при этом кишащим мокрицами склепом. Тысяча чертей! В углу на месте книжных шкафов он различит замшелые разводы, а прикоснувшись к ним, почувствует запах, который ни с чем нельзя будет спутать: гадкая, режущая нос плесень. Какой хитроумный обман! Какая неслыханная подлость! Но на какой срок он заточен здесь? В каком преступлении его намереваются обвинить? Припишут к делу побег? Канальи! А вдруг все еще хуже и он давно мертв? Петру и правда покажется, что его душа уже в преисподней. Охваченный приступом клаустрофобии, он примется что будет сил колотить кулаками по тяжелой двери и звать на помощь. Так потянутся час за часом, но никто и не подумает спасать его. Разодрав в кровь пальцы, Петр продолжит биться в истерике, словно пациент, терзаемый электрошоком. Корчась на полу, он из последних сил примется колошматить ногами по двери и, лишь сорвав воплями пересохшее горло, расслышит голоса за стеной, а затем скрип ключа в замочной скважине. Наконец ослепляющий свет полоснет по его свыкшимся с непроглядной темнотой кротовьим глазам.

Пройдет несколько мгновений.

Петр осознает, что беды лишь намереваются начаться. За дверью он обнаружит толпу людей с жестокими, словно вывернутыми наизнанку лицами. Здесь будут все: толстухи с игральными картами, шпана из вагона-ресторана, врачи со скальпелями в руках, удивительно гадкие старухи, несносные дети, кто угодно – но только на этот раз каждый из них будет наделен незримыми властными полномочиями, покажется ожидающим последнего распоряжения (скрывающегося до поры) старосты, после которого уж точно никто не станет сдерживать своего желания немедленно линчевать пленника. Наконец над их недобрыми силуэтами станут различимы широкие плечи властителя, молоточки на его погонах примутся выстукивать траурный марш, под аккомпанемент которого начальник произнесет короткую, но неутешительную речь:

– Итак, молодой человек, вы – в вагоне для перевозки банковских ценностей. И у нас все больше оснований считать вас виновным в случившихся сегодня ночью неприятностях, а именно в убийстве и хищении значительной денежной суммы. (Вот тебе раз, подумает Петр.)

– Помилуйте, это выше всякого понимания, нет никаких сил терпеть это, я вот-вот сойду с ума! (Обреченный вопль нашего героя.)

– Симулянт! Мерзавец! Тварь! Вздернуть его!.. (Заревет разъяренная толпа![13]13
  Боже праведный, сколько мрачного ликования в этих восклицательных знаках!


[Закрыть])

Головорезы уже выхватят веревки и бритвы, как вдруг хор голосов перебьет чей-то уверенный баритон, его владелец произнесет всего одну фразу, но она заставит всех собравшихся, включая молоточкового старосту, перекосить лица в гримасах невыразимого ужаса. Да, каждый из них сожмется до размеров небольшой позорной кляксы – неприглядного мокрого места.

– Молодой человек со мной, – вот какие слова выговорит всемогущий господин.

Оторвав от груди подбородок, Петр взглянет исподлобья на поглаживающего серебряную бороду старца в белоснежном смокинге. Запонка на манжете поймает ослепительный луч солнечного света.

– Князь Воробьев, – отрекомендуется спаситель. – Следуйте за мной.

Толпа мгновенно расступится перед осанистым стариком и сгорбленным юношей, и через считаные мгновения они исчезнут в кружевной анфиладе арок. Впрочем, по опыту предшествующих событий Петр не станет возлагать слишком больших надежд на странное освобождение. Появится куда больше оснований считать, что это лишь еще одно предвестие дальнейших злоключений. Вдруг этот дед – маньяк или жрец таинственной церкви, намеревающийся принести его в жертву в соответствии с каким-нибудь жутким обрядом?

Но довольно.

Откажемся от столь сомнительного поворота событий, подобные трюки всегда будут казаться балансирующими на грани графомании и литературщины. Чтобы замять стилистическое фиаско, назовем произошедшее кошмарным сном (прием не слишком оригинальный, но что поделать). О да, Петр проснется оттого, что кто-то начнет усиленно тормошить его за плечо[14]14
  В какой именно момент Петра настигнет сон? Застанет ли он распитие коньяка? Присоединится ли в последний момент к докторской пирушке? Напьется ли в одиночестве, вернувшись назад лишь после закрытия вагона-ресторана? Ни с того ни с сего превратится в жалкого сомнамбулу? Вы правы, вопросов здесь больше, чем ответов.


[Закрыть].

– Ну и горазды вы спать, молодой человек!.. – Понадобится некоторое время, чтобы сквозь слова проступила седая борода, а затем и сворачивающие белую простыню руки его соседа по купе – ироничного старичка-врача. – Через час приедем уже. Если, конечно, верить расписанию и проводнику.

Наконец Петр очнется, а трое его спутников выйдут в коридор – не то предоставляя нашему герою возможность причесаться и переодеться, не то и вправду заинтересовавшись заоконными декорациями с солнечной стороны. Принимая во внимание манеры соседей Петра по купе, не скроем, что первый вариант мы готовы назвать более убедительным. Однако не станем ничего больше сообщать о них, а обратимся к главному действующему лицу.

Как описать его завтрашний день? Утро словно бы начнется позже должного времени, опоздает на несколько суток. Но все же сон наконец станет сползать с окружающих предметов. Попросив у проводника кофе и печенье, невыспавшийся протагонист отдернет смятую занавеску и станет хмуро следить сквозь стекло за низкорослыми черными домишками, покосившимися столбами и деревьями. Они будут пролетать все с той же неимоверной быстротой – слишком стремительно, чтобы подчиниться желанию всмотреться в них. Стволы и листья сольются в плотный, непроницаемый фон, лишь некоторые верхушки будут прочерчивать над вытянутым пятном тонкую пунктирную линию. И столь же зыбкие отражения в бегущих лужах. Деревья покажутся затихающими звуками, которые, слишком быстро отзвучав, уже не дадут возможности себя переслушать, умрут. А что, если заменить все надгробия на деревья? Сопровождать каждую новую смерть лишь саженцем на могиле? Какой красивый это будет ритуал! Стволы заменят памятники, а ветви – погребальные венки. Необязательно сажать только кипарисы. Лучше избежать ненужной символики. Впрочем, когда-нибудь потом все равно придется вырубать иссохшие леса и сажать новые. Могильник сохранит свои главные признаки. Представьте нескончаемые повозки с сучковатыми бревнами и колтунами веток, серо-прозрачные джунгли утренних сумерек, километры руин, остовы колонизированных бурьяном колоннад, горы мусора. Широкие плато, усыпанные костями древних зданий и построек. Смотровые площадки истории. Нет сил продолжать этот невыносимый ряд.

С каждым новым глотком кофе к нему будут возвращаться силы. Как ни странно, именно опостылевшая серость законных пейзажей заставит Петра воспрянуть духом. Подернутые ленивой усталостью глаза засветятся знакомым нам пламенем. Звуковые шлейфы, тянущиеся за звоном колес, покажутся развевающимися знаменами его победоносной, героически стойкой армии. Нет-нет, радость не выветрится ни поездными сквозняками, ни нескончаемой ворчбой, ни глупыми галлюцинациями. Сокровенное желание и близость к его исполнению не должны быть омрачены мелочами. Он не придаст им сколь-либо серьезного значения – так машинист не станет обращать внимание на слепней, разбивающихся о лобовое стекло. Ликование будет только разрастаться, начнет просвечивать сквозь тело. Не так уж важно, чтó впереди – блаженства или бедствия, – главное, что они будут свершаться не в почти исчезнувшем «там». Эта вырванная у времени награда дороже любых мучений. Ждать уже недолго!

И вдруг по краям широкого стола снова рассядутся ангелы. Их зоркая беззлобность, блеск их серебряных перьев. Какие необычные, нептичьи глаза. Но что эти вестники сжимают в когтях? Каждый – что-то особенное. Как разглядеть эти предметы в белесом тумане? Странные гонцы, своими клювами они подтолкнут дары в его сторону. Что же? Он различит свечу и крохотный серп, еще что-то. Но вдруг все пространство встряхнет, и птицы исчезнут, как осколки болезненного сна. Лишь несколько прощальных взмахов, или даже и их не будет.

И снова за окнами опостылевшие пейзажи, которые никогда не станут другими, но все же сохранят внутри себя что-то трепетно-дорогое. Как старушки, припасающие в сумках платки и бутерброды, отчего-то он так и не сможет разлюбить этих бабулек, и в самых старательных его издевательствах укроется глубокая привязанность к ним. Все эти случайные, достающиеся по какому-то нелепому жребию попутчики, в компании которых почему-то нужно провести несколько дней жизни – с какой, собственно говоря, стати считать себя кем-то отличным от них? Но вот деревья за окном начнут редеть, перемежаться все более изощренными сплетениями дорог, глушь сменится палисадниками и множащимися дачами, в меру ухоженными или, наоборот, заросшими бурьяном, затем место деревянных домиков займут сирые предместья, скелеты заводов, ржавые цистерны, бесконечно-облезлые крыши выстроенных в линейки ангаров и кривостенных гаражей, в трущобах начнут шнырять худые, затертые псины. Словно чья-то рука прополет холодные джунгли, поднимет рухнувшие колонны, воздвигнет пусть и неприглядные пока, но все же куда прямее стоящие здания. Учащающиеся платформы приютят закутанных в плащи грибников, ягодников, рыбарей. С корзинами, кулями и ведрами в руках выстроятся они вдоль заборчиков в ожидании электричек. Вот уже появятся измалеванные яркими пятнами бетонные заборы, тянущиеся провода, разветвляющиеся спицы рельсов, трубы котельных, чахлые деревца, силуэты многоэтажек, окна с тенями запакованных в них людей. Все это не слишком сильно будет напоминать ворота в рай, но нашему герою столичные задворки покажутся горними селениями, пристанищем белых птиц. Ураган воодушевления. Еще какие-то мечты, еще какие-то мысли. Далекий гул моторов, едва слышное гудение. Решимся завершить на этом первую часть.

Часть вторая. Столица

Эпизод седьмой,
который расскажет о некоторых особенностях жизни мегаполиса

О, Столица! Прекраснейшая, дивная, блистательная! Да, на этот раз перед нами не встанет вопрос, как назвать великий – нет, с заглавной: Великий город. Имя у всех на слуху, хотя не очень-то оно, признаться, и нужно. Столица, она все равно ведь Столицей останется. Поэтому впредь так именовать ее и продолжим. Без обиняков. А вернее говоря, попросту (или же посложну – тут уж как кому повезет) станем жить внутри нее.

– В Столицу?

– Именно!

– А сможешь и мне пару вещиц привезти?

– А отчего ж нет?

– Ой, благодарствую! О, кормилец осиянный!

– Не меня, брат, а Столицу-матушку благодари!

– Эх, кому маманя, кому мачеха…

– Чего? Языком-то не мели попусту!

– А то как же: в Столице все найдешь, кроме родного отца и матери. То не мои – народные слова.

– Позволь-ка пройти!

– Бога ради, шагай, пожалуйста!..

Итак, поезд въедет в огромный город. Вернее сказать, сорвется, свергнется в него. За окном запестрят афиши и вывески, но пролетят слишком быстро, теряя в суете буквы и не оставляя возможности быть прочитанными. Широкие реки, целые лавины машин (прилетев на самолете, изумишься их переплетениям; приезжая на поезде – сразу рассечешь их). Опять дождь, его настойчивый стук, его переливающиеся ожерелья, его ускользающие узоры, его прельстительность. И веющий над раскаленным асфальтом пар. Внезапно все вагонное население, словно выдрессированная властным режиссером массовка, вскочит и начнет толкотню. Устав от многочасового бездвижья, каждый из пассажиров сделает все возможное, чтобы на две-три секунды опередить соседа на пути к выходу. Послышатся крики, ругань, кого-то даже ненароком затопчут в углу (к прискорбию, это не редкость). Затем в общий галдеж вклинится трескучий голос машиниста, объявив о прибытии. Теперь шума, толкотни, бесчисленных телефонных звонков станет еще больше. А длинные, бесконечно длинные платформы будут приближаться на замедленной скорости, как в кино. Вот уже окна, турникеты, конвейерные ленты людей, растекающиеся массы встречающих и провожающих. Дождь многократно перечеркнет их.

Наконец, переждав беготню, Петр выйдет наружу, уверенно ступит на перрон, словно одним шагом перемахнет через целую жизнь. Странное чувство долгожданного возвращения туда, где ни при каких обстоятельствах нельзя оказаться. Медленно (здесь потребуется размеренность – нет, он точно не станет встречать реальность в нелепой суете) устремится навстречу обтянутым моросью кварталам. Вернее, сперва окажется внутри необъятного железнодорожного храма с зарешеченным куполом. В сгустке теней. Раздающийся из репродукторов речитатив начнет ударяться о стены и витрины, множиться в отражениях, менять тембр, обрастая новой каменно-стекольной резкостью. Каждая фраза будет оставлять длинный, дребезжащий трен, и резкое эхо обернется грозной тарабарщиной. Тут же – стук каблуков, похожий на щелчки кастаньет, еще какие-то шарканья, топот: наслаивающиеся друг на друга ритмы, с причудливыми форшлагами, с постоянной сменой темпа, затихающие и возобновляющиеся. Сколь восхитительный шум поднимет этот город! Десятки путей, отбывающие и являющиеся поезда, неистовые мигания табло, марширующие служители. Светящиеся экраны, распахивающиеся, как ворота постоялых дворов (откровенно неудачное сравнение, но что поделаешь, не всегда мы горазды попадать в яблочко). Плакаты, улыбки, крики торговцев, бороды, чемоданы, зонтики, шляпки, гниющие под ногами фрукты, обрывки газет, иной сплющенный сапогами мусор, старухи, дети, распростертые руки, хлопья голубиного помета, аромат горячих булочек, дребезжание кассовых аппаратов, взрывы смеха, вопли, хватит.

Внезапно – неприметный островок тишины в столкновениях разнородных звуков: крики стихнут, останется только шум дождя. Захочется закрыть глаза и заново выстроить всю оркестровку. Сперва (едва заметно поворачивая одну из воображаемых ручек громкости) прибавить к водяному шелесту шарканье подошв, затем (новые звуковые дорожки) скрип чемоданных колес, голоса, грохот вагонов, и наконец все детали звукового лабиринта снова будут собраны. Их цветистый перезвон, их блаженный вой, их пение, их мешень (пусть в тексте останется это слово, поверите или нет, но Петр помыслит именно его). Он как будто прикоснется к этим звукам, свесится в их кишащую густоту. Теперь уже точно захочется стать одной из волн, попасть в ритм мглистых людских потоков. Почувствует какое-то странное сладострастие к шевелениям города, это чувство сорвет с места, как танец, как война, как обретенная вера (никаких преувеличений). Даже жестокий дождь вызовет чувство восторга. Побежит вместе с торопящимися фигурами, а те сразу примут его в свою трепетную оргию, посчитают родным незнакомцем. Да, станет частью грандиозного балета, одним из беспечных танцоров, вращающихся в головокружительном, непристойном забвении.

Погодите, но не та ли это (только помноженная на сто) горячечная беготня, отрицавшаяся им всего эпизода три назад? Увы, не найдется паузы, чтобы задуматься о таком. Завороженность толпой, и только. Простите юношу! Попробуйте поставить себя на его место! Долгожданный разрыв любых связей, внезапное счастье быть во всех смыслах чужим, видеть сотни незнакомых лиц. Только большой город способен одарить этим. Но удивительно, здесь же – среди неимоверной сумятицы – застывшие, спящие люди: подложив под головы сумки, они распластаются прямо на каменном полу, словно сраженные какой-то загадочной хворью. Перешагнув через худые изогнутые тела, Петр направится к выходу из стеклянного зала. Какой напор! Какое волнение! Какая стремительность мысли! Какой полет!

Каменный лес поплывет в нескончаемом ливне. Холодные брызги в лицо (кружевные разводы на очках); вытянутые переливчатые отражения, расплющенными струями вылетающие из-под шин прямо в физиономии зазевавшихся прохожих (как довершение издевательства – музыка, грохочущая из-за непроницаемых стекол уносящихся джипов); беспощадно широкие тротуары, лязг трамваев, горбатые нищенки, гримасы троллейбусов; журчащие, текучие тени; снова торговцы, тут и там пропагандирующие какие-то ненужные вещи; семечная шелуха, выпадающая на мостовую из рук и ртов; шушуканья влюбленных парочек; дребезг трамваев (опять и опять); чулки, кепки, трепыхания афиш, дымящийся утренний кофе; множащиеся кольца, расходящиеся от падающих в лужи капель; подвижная, сверкающая свобода в самом центре городской мельницы. Он переждет дождь неподалеку, за чашкой чая в одном из привокзальных кафе. За соседним столом будет завтракать семья, отправляющаяся в отпуск. Толстый отец, усталая мать, двое детей. Дети будут весьма довольны круассанами. Петр представит, как через несколько дней этот мальчишка будет в плавках с маской в руках бежать к волнам, как его сестра будет кричать, что не надо брызгаться, как мать сделает строгое лицо, как потом все они возьмут напрокат велосипеды, катамараны – ну что там еще можно представить в отпусках, как дети будут клянчить новые сладости, как муж с женой немного подремонтируют разладившуюся любовь. Какая-то внезапная, неуместная радость за них.

Вдруг дождь прекратится. Петр выбежит на улицу. Но захочется постоять на месте какое-то время, вдохнуть прозрачную сырость, впитавшую выхлопы автомобилей. Двуличный автоматизм дорожного движения: ощутив несомненную опасность, вынуждающую постоянно быть начеку, одновременно (одновременно?) Петр словно будет убаюкан, усыплен механическим ритмом. На мгновение все бегущие люди покажутся сомнамбулами. Но за эту оплошность придется заплатить: Петра едва не собьют с ног велосипедисты-убийцы да еще несущиеся им вослед головорезы на роликовых коньках и изогнутых досках. О, эти зловещие серые гольфы, эти отражающие серое небо очки, эти испещренные воинственными узорами банданы, эти зашнурованные красной бечевкой кроссовки! Бойтесь их! Словно толпа татуированных индейцев, с оглушительными воплями они промчатся по блестящему асфальту в сантиметре от застывшего на их пути чудака. Один из мерзавцев даже умудрится на ходу поджечь и бросить петарду, оглушив несчастного провинциала. Но как еще узнать, что такое велосипедная дорожка?

Все это, конечно же, привлечет внимание прохожих. Еще бы! Поглазеть на рискующего жизнью болвана – кто ж откажется от такой возможности? На безопасном расстоянии от велодорожки мгновенно соберется толпа зевак. Округляя глаза, они станут таращиться на беднягу (точь-в-точь как тогда в купе, что за тяга к зрелищам?). Кроме роллеров и скейтбордистов отметим парочку старух с сумками на исцарапанных бордовых колесиках, дворника в оранжевом жилете, подозрительного типа в темно-зеленой кепке, заломленной на правое ухо, а также облаченную в пестрые наряды, словно разодетую на маскарад семейку с двумя детишками (у мамаши – нелепая старомодная сумка с огненно-рыжей бахромой). Многие будут указывать на Петра пальцами и громко обсуждать что-то. В отражениях на черном, блестящем от дождя тротуаре будут множиться их поразительные жесты. Поди знай, сколько должно будет пройти времени, прежде чем Петр в очередной раз осознает себя объектом праздных издевок. Рискнем предположить, что из ступора его выведет сходство одной из старух с Анхен Ивановной, что-то в горбинке носа или ямочке подбородка подействует как отрезвляющая инъекция. (Нет же, здесь немедленно сами собой всплывут эти хорошо знакомые вам по сцене с авторучкой слова.) Не желая слишком глубоко погружаться в воспоминания, Петр мгновенно покинет опасную для жизни территорию, сольется с другими горожанами, и толпа зевак тут же рассеется. Умоляем, если с вами когда-нибудь случится нечто подобное, постарайтесь быть более внимательными, чем Петр, ведь его удачливость феноменальна и, скорее всего, не чета вашей.

Плетясь в толпе, Петр окажется неподалеку от двоих подвыпивших прохожих. Приметы первого: рост метр семьдесят; рябенький пиджачишко; тучное лицо; растрепанная бородка; намечающаяся на макушке плешь; неровные зубы. Приметы второго: рост метр семьдесят; широкополая, надвинутая на самые уши, во всех смыслах несуразная шляпа-канотье (лучше сказать – чудовищная соломенная сковородка); осунувшиеся щеки; длинные патлы (должно быть, вымыв волосы, он окажется блондином, но пока скорее шатен). Забулдыга и денди странным образом будут дополнять друг друга, как театральные актеры, работающие в паре. Эффект окажется усилен голосовым контрастом – сипом первого и писком второго. Согласно хронологии мы, конечно же, должны бы рассказать об этих персонажах позже, но давайте нарушим нелепый обычай.

Если предположить, что два семенящих под дождем типа (первый из них будет энергично жестикулировать, второй – меланхолично покачивать головой) – это столичные поэты Евгений Шакуршинов и Борислав Стрекуло (с которыми мы пока незнакомы и чьи портреты, повторим, будут подробнее вырисованы чуть позже, но положим, это именно они), то их беседу нетрудно изложить.

– Для блока понадобится какое-то яркое название, – прошипит Евгений.

– «Метафизика абзаца» не подойдет? – выпыжится Борислав.

– Кстати, недурно. Но не лучше ли «Антропология абзаца»? Впрочем, и это слишком неброско. Дай еще подумать… – опустит глаза Шакуршинов.

– Что, если «Опыт антропологии и метафизики абзаца»?! – подкинет Стрекуло.

Увы, мы не узнаем (по крайней мере, в эту минуту), будет ли принят собеседником столь длинный заголовок, потому что фигуры скроются за углом, где их тут же окатит грязью проносящийся мимо спортивный автомобиль. Так оставим литераторов до поры, тем более что Петр повернет в другую сторону, миновав слякотный душ.

Итак, каково же это – внезапно оказаться в давно чаемом сновидении? Непривычная, пляшущая архитектура, не похожая на свои фотоизображения, причудливо высокие здания, отражающиеся в лужах вперемешку с облаками; мигающие огни, шум моторов и гудков; дамы в красных и белых юбках, жующие что-то на ходу; вышмыгивающие из каждого закоулка автомобили – порой настолько огромные, что способы их втискивания в узкие арки и проезды останутся совершенно неясными. Вот же он – заветный миг, нескончаемый праздник! Заманивающие, затягивающие события! Разнузданность оглушительной музыки! Фонтаны воображаемого шампанского! Фанфары! Душеспасительная отрада! Нет, вам, отпетым циникам, не понять чувств Петра. Перед ним раскинется не город, а огромный мешок, из которого готовы ежеминутно сыпаться новые подарки! Упиваясь хлещущим через край ликованием, пьяный от удачи, Петр нырнет в самую бурю эмоций, удивительно напоминающих банальности, которыми в литературе принято передавать веселое расположение духа. Но скорее, скорее в подземку! Первым делом нужно добраться до новой комнаты, смыть с себя затхлость поезда, остатки прежней жизни! (Да, здесь не надо экономить на восклицаниях!)

Метро неприятно удивит духотищей, способной дать фору плацкарту. Клокочущее кипение людей, эскалаторов и поездов превратит воздух в нечто вроде смолистой мглы. Если попытаться подобрать более точное сравнение, то, наверное, можно провести аналогию с застоявшимся банным дымом (скажем, из незакрытой печной дверцы, это вполне оправдает метафору). Сложно передать ужас от рыка проносящихся поездов, осязаемую до самых пяток боязнь, что тебя вытолкнут с платформы прямо под железные колеса. Но вот раскроются адские двери, и вся масса ринется прямо в брюхо металлическому чудовищу. Пихаясь, прижимая к груди портфели и сумки, словно опасаясь грабежа, каждый из участников безобразной давки будет усердно работать локтями и стараться обогнать другого в эстафете сжатия тел, кружащихся, как разноцветное белье в барабане стиральной машины. В толкотне Петра приподнимут на несколько вершков от земли, но удушье помешает насладиться полетом. В какой-то момент вся масса тел вытянется и спрессуется настолько, что прекратит колыхания. Стоящая толпа покажется зловещей сломанной машиной. Пытаясь разглядеть схему метро, чтобы понять, на какой станции ему нужно сделать пересадку, Петр заметит в руках одного из соседей смятое, как комок пластилина, лицо. Таким отчаянным образом низкорослый бедняга попытается сохранить свои глаза, лоб, нос, рот, щеки, а также уши, но по несчастливому стечению обстоятельств уже через секунду выронит злосчастный сверток. Под стоптанными каблуками гримаса сморщится еще больше, а вскоре, разорвавшись на куски, маска печального клоуна навсегда исчезнет. Одним словом, метро покажется по-настоящему опасным для жизни. Почему горожане готовы добровольно спускаться в эту преисподнюю? Странный, варварский ритуал.

Но жизнь над зловещим подземельем будет невозмутимо продолжаться. О дожде напомнят только стремительно высыхающие лужи, в которых искривленные ноги покажутся еще более торопливыми, чем вне их; зажужжат газонокосилки, заскрипят коляски, загремят крышки мусорных баков. Ему опять захочется бесцельно бродить по бесконечным улицам, и эти прогулки, представлявшиеся такими пустыми, такими унылыми в родном городке, обретут здесь таинственный смысл, начнут вселять силу, одухотворять. Что ж, так и будет фланировать по дворам и переулкам, быстрым или – чаще – медленным шагом. Петр решит, что сами улицы преданы движению: номера домов выпадут на отшлифованный шинами асфальт или зависнут в воздухе, перемешиваясь в стремительном танце, обрушиваясь в свист и гудение водосточных труб, копируя их гулкую кривизну, их хохот. Все будет похоже на высокоэкранный фильм, и Петр, несмотря на нелюбовь к кинематографическому жанру, найдет это сходство любопытным. Спасение! Эйфория!! Триумф!!!