Текст книги "«Черный археолог» из будущего. Дикое Поле"

Глава 2

О новый, дивный мир

24 березня 1637 года от Р.Х.

Сослаблением действия Иванова зелья радость и веселье, переполнявшие попаданца, стали таять, как снег на жарком солнце. Зато ушедшая было боль стала стремительно отвоевывать временно утерянные позиции. Аркадию становилось все хуже и хуже. К его счастью, ослабление это началось всего за полчаса до прибытия в лагерь запорожцев, так что доехал, скрипя зубами и поминая всех, кто вспомнится, злым (пусть и несправедливо) и обидным словом. Мучения возвращались. Сторицей. По крайней мере, так Аркадию казалось.

Проходя по лагерю, он, несмотря на это, жадно оглядывался. Запорожцы были для него легендой. Правда, даже из учебников легко было уловить, что личностями в большинстве своем они были неоднозначными. «Лыцари степови», проще говоря, пиратское братство Северного Причерноморья. Забавно, но и негодяи Карибского моря звали себя джентльменами удачи. Что поделаешь, родственные души.

Выглядели запорожцы внушительно. Нет, не ростом: таких высоких, как Аркадий с Иваном, судя по первому впечатлению, было немного. Несколько казаков имели вид акселератов (странно, однако, акселерации еще нет, а некоторые спешат тянуться к небу). Большинство были от 165 до 170 сантиметров. Помимо привычных хохляцких физиономий бросался в глаз немалый процент рож с северорусской, азиатской, кавказской и балканской внешностью. В общем, очень похоже на современный мегаполис, в котором он сам родился и вырос.

«Похоже-то похоже, да и какое-то отличие есть. Не только в одежде. А уж вонища[11]11
  Уже потом Аркадий узнал, что запорожцы пропитывали свою одежду какой-то гадостью на рыбьем жиру, для защиты от насекомых.


[Закрыть] от них… слов нет. Не в одежде и отсутствии женщин дело».

Аркадий жадно рассматривал все вокруг, позабыв на время и собственные болячки. Казаки вели обычную лагерную жизнь. Ели, спали, общались друг с другом в больших компаниях и один на один, дружно гоготали над чьими-то шутками, перемещались по лагерю в нужное им место…

«Странно даже, я всех внаглую рассматриваю, а на нас с Иваном никто внимания не обращает. Будто все в упор нас не видят, хотя спина аж чешется. Взглядами скоро там дырок насверлят. Значит, не хотят показать, что заинтересовались приездом колдуна с каким-то неведомым типом, то есть мной. А на трусов они точно не похожи. Очень уверенными в себе людьми смотрятся».

У Аркадия возникло ощущение, что он попал в большую волчью стаю на привале. Все ее члены заняты своими делами, никто на пришельца не обращает внимания, но стоит чему-то случиться, от него в миг не останется ничего, кроме самых крупных костей скелета и обуви. Обгрызенных.

Подтверждением такого мрачного впечатления послужили два окровавленных и, сразу видно, до предела измученных человека, привязанных к задам двух стоящих рядом телег.

– Это кто?

Иван от вопроса скривился, будто уксуса вместо горилки хлебнул:

– Содомиты. Три дня назад их застали за стыдным делом, теперь вот таскаем за собой, казнить некому.

– А что с катом случилось?

– Каким катом? Среди лыцарей ката не может быть!

– Э-э-э… а кто же тогда их казнить будет? Или так и будете таскать за собой, пока не помрут?

Иван объяснил Аркадию, что преступников у них казнят другие преступники. Вот кто-нибудь проштрафится по-крупному, он и казнит содомитов. Повесит их или на кол посадит. Обычно пойманных на однополой любви в Запорожье вешали. И будет ждать, когда появится следующий претендент на повешение или присаживание на кол. Впрочем, на кол сажают или в воде топят редко.

Аркадия такая решительность в борьбе с неправильной ориентацией весьма впечатлила.

– Слушай, ты мне сегодня краткий курс о законах запорожцев прочитай, чтоб невзначай в неприятности не влипнуть.

Иван явно встревожился:

– Ты, что… тоже… этим грешишь?

Аркадий не сразу понял, что скрывается под словом «этим», очень уж устал и был озабочен, но когда сообразил, поспешил успокоить собеседника.

– Да нет! Содомией не грешу и отношусь к ней крайне отрицательно. Но у вас ведь не только за это казнят? Ты уж перечисли мне, пожалуйста, чего нельзя делать ни в коем случае. – Аркадий невольно оглянулся на несчастных. – Да и этих казаков, честно говоря, жалко. Там ведь, как я понимаю, не было насилия. Казнить за это, по-моему, перебор.

– Пе-ре-бор? Почему – перебор? Чего перебор?

Пришлось Аркадию объяснять карточный термин.

– Мне их и самому жалко, особенно старшего, Охрима Впрысядку. Хороший казак, не раз в походы ходил, нигде за спинами товарищей не прятался. И какой бес его соблазнил на это?…

– Неужели ничего нельзя сделать?

– Э-эх! Ничего. Судьба. Считай, они уже мертвые, в аду обретаются. В другое время, может, мне Охрима удалось бы спасти, но не сейчас. Наказной атаман… чтоб ему!.. меня сильно не любит и моего друга в живых не оставит.

– А может, он за свои заслуги перед православием не в ад попадет?

– Содомиты все на адские муки обречены! – Ни мгновения не сомневаясь, ответил Иван. – Так в Библии записано.

Аркадий спорить не стал. Учился он еще в советской школе, рос в интеллигентной семье, о посмертной судьбе и ее зависимости от поступков человека его познания были крайне скромными. Выходец из XXI века к вопросу содомии (наверняка и многим другим) относился иначе, при всем его отвращении к типам наподобие Бори Моисеева. Приходилось смиряться с мыслью, что придется приспосабливаться к законам и нравам времени, в которое попал. Отчего сразу особенно сильно разболелись все благоприобретенные болячки.

Однако его надежды на снятие боли и спокойный отдых быстро развеялись, как дым. В шатре характерника – Аркадий отметил для себя, что развернули шатер люди, явно подчиненные Ивану, – тот быстро осмотрел раны товарища, признал их успешно заживающими, втер в ноги какой-то порошок. После медпроцедур характерник предложил, поужинав, заняться делом. Обсуждением с кузнецами предложений самого Аркадия по улучшению вооружения запорожцев. Кстати, двух своих джур Иван тут же услал в Запорожье (Сечь, естественно; город появился существенно позже), приказав следом третьему ехать к кому-то, Аркадий не расслышал имени, в какой-то там паланке (административная единица у запорожцев, наподобие области).

Протесты Аркадия, требования дать ему, усталому и больному, прийти в себя остались без последствий. Они натолкнулись на гранитную уверенность Ивана, что такие мелкие болячки и столь незначительное путешествие не повод для оттягивания важного дела. Аргумент, что ничего в походе кузнецы переделывать не смогут, на характерника тоже не подействовал.

– Сделать-то на ходу, конечно, не сделают. Зато успеют обдумать, как лучше сделать сразу по прибытии к донцам. Нам ведь там, по твоим словам, прямо сразу в бой идти.

– Я не говорил, что сразу.

«Вот будет фокус, если я попал в какое-то параллельное измерение, где донцы никаких планов по завоеванию Азова не лелеют! Иван явно не из тех людей, которые легко смиряются с подобной дезинформацией. Вон и адъютантов своих на ночь глядя хрен знает куда послал. Хотя почему хрен знает куда? Может, и недалеко. Только вот, хоть расстреляй меня сейчас, не помню, где была в тридцать седьмом Сечь?»

Кулеш, принесенный каким-то казаком, вряд ли победил бы на соревновании поваров. Делался он, судя по результату, по принципу «пожирней и побольше». Еще дня три назад Аркадий такую гадость и в рот бы отказался взять, но двое суток без еды здорово повлияли на его вкусовые пристрастия. Сожрал (слово «съел» для описания этого процесса совершенно не подходило) все, что дали. Жаловаться же на незначительность порции не пришлось. Однако отдых, вполне заслуженный, настоятельнейшим образом требуемый организмом, откладывался на потом. В шатре начали собираться кузнецы.

К совещанию с Иваном и Аркадием были поначалу допущены трое. Точнее, Васюринский послал гонцов к четверым, но один кузнец, славившийся склочным характером Юхим Великий, приходить даже по вызову знаменитого куренного атамана отказался.

– Да была бы честь предложена… Сам потом будет жалеть! – так отреагировал на отказ Иван.

Пришедшие кузнецы, все как один, были кряжистые и мускулистые, но разного роста. Высокую их самооценку невозможно было не заметить. И они, в отличие от аборигенов в некоторых развеселых романах, к новациям совсем не рвались. Какой-то шмаркач для них авторитетом не был. Начинали сомневаться в любом предложении Аркадия. Да и стиль изложения у попаданца из-за языкового барьера и раскардаша в голове был неубедительным.

«Господи! Столько лет предавался мечтам, что можно сделать для исправления нашей несчастной, жестокой к русским истории, а, попав в прошлое, не знаю, о чем говорить. Не дай бог, опозорюсь, как герой рассказа Булычева «Паровоз для царя».

Пробовали ли вы вести производственное совещание в помещении без мебели? Неудобно, но можно, скажете вы, и будете правы. Представьте теперь, что у вас отбита напрочь задница, разбиты в кровь локти и колени, поджившая корка на которых лопается от попытки сесть по-турецки, имеются в наличии синяки и ссадины чуть ли не на всей поверхности тела. А еще, что вы вымотаны до предела, не пришли в себя от перемещения в прошлое, испуганы событиями в этом новом, совсем не кажущемся вам прекрасным, мире. Представили? Теперь прикиньте свой КПД в подобных условиях. Аркадий на зубах, через «не могу», все вытерпел, ни разу не сорвался, сомневающимся в самых естественных для него вещах кузнецам объяснял все тихим голосом и спокойным тоном. И вроде бы что-то объяснить сумел. Отвлекаться от боли здорово помогала собственная неподготовленность к совещанию. Попытки вспомнить что-то полезное требовали таких усилий, что боль шла лишь фоном. Иван палку перегибать не стал, при первых же положительных сдвигах заседание закруглил. К радости Аркадия, не ахти какой бурной, сил на эмоции не оставалось.

Наркотиков, полностью снимающих боль, характерник Аркадию больше не давал.

– Нельзя! Душу потеряешь. Сейчас заварю травок, заснешь от них как миленький. И вреда душе не будет.

И правда заснул. Не сразу, конечно, поворочавшись и помучавшись немного, но заснул. Спал, кстати, как убитый. Сны если и видел, то забыл.

Если уж не везет…

25 березня 1637 года от Р.Х.

После таких передряг, которые выпали за последние двое суток на голову Аркадия, спать можно долго. Сутки, а то и больше. Если дадут. Ивану было жалко Аркадия, назвавшего себя несколько раз попаданцем, но табор на этом месте оставаться вторые сутки не мог. Пришлось будить. Кому другому это было бы не так уж легко, человек в таком состоянии способен спать и под холодным дождем, и под гремящими тулумбасами. Но характерник он или так себе, казачонок негодящий? Разбудил, причем без всяких тулумбасов.

Поднял стонущего, лепечущего непонятно что иновременника и осмотрел ссадины и ушибы. Слава Богу, они все дружно начали подживать. Не напрасно больше половины времени при выучке характерника уходит на изучение лекарского дела. Подействовали его зелья с присыпками и на необычного больного.

«Вот чертовщина какая! Кто бы мог подумать, что придется опекать человека из другого времени? И как это возможно провалиться не в емкость с дерьмом, а в прошлое? Впрочем, судя по виду Аркадия, выгребная яма куда предпочтительней, чем дыра во времени».

Тащить попаданца к куренному костру и в этот раз не стал. Кликнул новоиспеченного джуру – старые-то разосланы с невероятной вестью, чтоб поесть принес из куренного казанка, и, обождав, пока Аркадий сбегает по утренним делам, попытался расспросить его о событиях ближайшего будущего подробнее. Нормального разговора, к его великому сожалению, не получилось. Аркадий выглядел разбуженным, но не проснувшимся. То и дело кривился, охал, жаловался на боль, недостаточность сна и отсутствие кофе. Единственным связным сообщением, на которое он сподобился, был рассказ об этом самом кофе, который якобы уже вовсю пьют турки. Да легенда об открытии кофе людьми (монахи, козы…). Васюринский о таком напитке знал, но сам его не употреблял и, соответственно, с собой не имел.

У куренного атамана в походе хватает забот, даже если у него есть хорошие помощники. Не успели Иван с Аркадием позавтракать, как прибежал Панько Малачарка:

– Батько, Степана Здоровило поймали на краже! Он Впрысядкову саблю присвоил да спрятал!

Пришлось бросать еду и бежать для прояснения дела, надеясь, что Панько ошибся. Молодой Степан, крестник Иванов, прозванный Здоровилом за стройность и отсутствие рельефной мускулатуры, был сыном старого друга Ивана, Степана Полууса. И отец молодого казака, и, в свое время, его дед погибли на кольях в Константинополе, но казацкой славы не посрамили. Пощады не просили, на турок с высоты кольев плевали. Иван взял молодого казака под свою опеку, надеясь, что из него вырастет не менее славный защитник православной веры и народа русского, чем его дед и отец. И тут такое!

Надежда на ошибочность сообщения Панька не оправдалась. Степан, оказавшийся невдалеке от места задержания грешивших противоестественным образом казаков, позарился на булатную саблю Впрысядки, снятую с убитого им турецкого аги. Воспользовавшись замятней, что случилась во время задержания, Степан потихоньку поднял с земли сорванную с казачьего пояса саблю и, сунув ее под жупан, удалился. Воистину бес попутал, потому как для казака воровство у своих – точно смертный грех. В смысле, ведущий к скорой смерти нечистого на руку. К крысятничеству казаки относились отрицательно. Проявляя это отношение в самой что ни на есть категоричной форме.

Бог знает, на что рассчитывал Степан. Пусть никто сабли попавшегося на таком стыдном деле казака не хватился, но ведь сам Степан не в отшельническом ските обретался. Да и, дурачок, прикрепив саблю, обмотав ее запасными штанами, к своему вьюку, он не выдержал соблазна и прилез ночью полюбоваться ею. На чем и был пойман. В казачьем лагере, пусть вроде бы спящем поголовно, всегда найдутся зоркие и внимательные глаза. А застуканный на горячем, с ворованной саблей в руках, Степан так растерялся, что сразу во всем признался, подписав себе смертный приговор.

Расстроенный донельзя Иван провел следствие с подъесаулом, сопровождавшим отряд, попутно проясняя отношение казаков (ох как оно бывает изменчиво…) к воришке. И немного успокоился. Большинство вокруг сочувствовало Степану, жалело мальчишку. Иван походя подбросил идейку, что во всем виноват греховодник Впрысядку (прости, Охрим, ведь тебя все равно не спасти), молодой Степан поддался соблазну воровства из-за содомита.

«Дай Бог, удастся крестника от позорной смерти сохранить! Боже, помоги в добром деле! Дева Мария, смилуйся! Заступись перед Сыном за одного из верных слуг».

Пришлось казакам немного задержаться на месте ночевки, пока Степан, испуганный, бледный, как известная особа с косой, то и дело пытающийся блевать, хотя желудок был у него пуст давным-давно, сажал на кол двух несчастных казаков. Не помоги ему сам Впрысядка, дело затянулось бы надолго. Младший из казнимых не выдержал и расплакался, хотя помилования просить не стал. Наверное, понимал, что не будет прощения. Охрим держался мужественно, с лаской уговаривал потерпеть боль: – Уже недолго осталось терпеть! – своего несчастного любовника, попросил прощения у братьев-казаков. Чем вызвал одобрительный гул в толпе. Участи, впрочем, им это не облегчило. Да и не добивался Охрим облегчения, на кол, фактически, сам взгромоздился, от Степана толку мало было.

Явная слабость, проявленная крестником, вызвала весьма неодобрительные выклики в толпе; слабаков казаки не уважали. Это сильно встревожило Ивана. Своим «не казацким» поведением Степан здорово осложнил для крестного возможность своего спасения.

«Эх! Не в батьку ты удался, не в батьку. Забаловали чертовы бабы тебя в детстве. Не хватило, видно, при мужании отцовского присмотра. Ох и трудно теперь будет спасти твою шею от веревки. Да ради отца твоего попробую. Эх, Охрим, Охрим, подвел ты и меня, и дурака этого. Ну что тебе стоило до прибытия в Монастырский городок потерпеть? Там бы вышел из войска, приписался к какой-нибудь станице и грешил себе в удовольствие».

Думы думами, а за Аркадием, подошедшим в начале казни, Иван тоже не забывал поглядывать. Попаданец, так теперь и Иван про себя стал его называть, держался хорошо. Побледнел, правда, но глаза от страшной картины не прятал, никаких признаков тошноты, как бывает у новичков при виде проливаемой человеческой крови, заметно у него не было. Не врал, значит, приходилось ему воевать и убивать. Что очень хорошо, легче к запорожским нравам будет привыкать.

«Хорошо, что не слабак, – Иван с досадой посмотрел на крестника, – со слабаком трудно серьезные дела делать. А если правда, что он успел понарассказывать, дела предстоят очень серьезные. Интересно, когда братья-характерники нас догнать успеют? Недалеко мы, вроде бы, от Днепра отошли, не должны задерживаться».

Мешкать возле казненных казаки не стали. Пока большинство глазели на казнь, меньшинство споро подготовили все к перевозке, свернув лагерь. Оставив двух насаженных на кол умирать, Иван, отъезжая, слышал, как Охрим пытался утешать собрата по несчастью, не замечая, что тот уже потерял сознание. В толпе раздался ропот против излишней жестокости, и наказной гетман, чуткий к веяниям толпы, приказал своему джуре добить казненных. Такое действо можно было расценивать как оказание услуги товарищу, а не палачество.

«Страшна бесовская сила, ох велика и опасна! Такого доброго казака проклятый бес сумел соблазнить! Теперь даже в церкви за спасение его пропащей души свечу ставить бесполезно. Пропал казак, пропала его душенька. Эх! Прибудем к донцам, поставлю все-таки самую большую свечу за спасение его души и закажу молебны на год. Может быть, прав Аркадий, и зачтутся Охриму ТАМ заслуги в борьбе с гонителями православной веры? Уж бусурманской кровушки он пролил немало».

Настроение, само собой, у Ивана упало ниже некуда. Войско лишилось доброго казака, может, даже двух – кто его знает, что из молодого содомита выросло бы. Его крестник был ему почти так же дорог, считай, родной, а тут и страшное обвинение, и недостойное поведение.

«И Пилип, чертов вылупок, просил же его, ограничься повешением, так нет, уперся как баран: – Полагается кол, старики говорят, полагается кол».

Иван скривился, вспомнив ненавистную морду личного врага.

«Полагается то, что походный гетман решит. Правда, потом ему ответ за все свои решения держать, но уж за повешение вместо посажения на кол никто через полгода ему бы пенять не стал. Да и года два назад за то же преступление в самой Сечи казаков повесили. Ни одна собака о колах не тявкнула. Назло мне так поступил. Доиграется он со своим гонором, думает, если его часть старшины поддерживает, то ему можно и на характерников плевать? Напрасно он так думает. Не поленюсь приложить силы и умения свои, чтобы он поскорее убедился в этом».

«Про волка разговор, а он тут как тут». К ехавшим во главе Васюринского куреня Ивану и Аркадию подъехал походный гетман Пилип Матьяш. Разодетый, будто не в боевой поход собрался, а на переговоры с гоноровой шляхтой. В синей шелковой рубахе под расстегнутыми красным бархатным кафтаном и зеленым жупаном доброго сукна. В шелковых же коричневых шароварах и красных сафьяновых сапогах. Куда там петуху или павлину! На его боку сверкал каменьями эфес дорогой сабли.

– Ну, Иване, как тебе казацкое правосудие в походе? Нет недовольства? – довольно улыбаясь, обратился он к характернику.

– Казацкое правосудие – всегда правильное. И всех недостойных настигнет и воздаст по заслугам. В свое время… – многозначительно протянул концовку ответа Иван и оскалился. Назвать этот оскал улыбкой мог бы только сверхнаивный человек.

По взгляду Пилипа было видно, с каким удовольствием он бы посадил на кол не несчастных содомитов, а своего собеседника. Но продолжать диалог на эту тему не стал, обратил внимание на ехавшего рядом с характерником Аркадия. Солнышко уже прогрело воздух, и попаданец решился подставить его лучам свою грудь, весьма многоцветную после вчерашних приключений.

– А что это, Иван, у твоего товарища вид, будто его бес вместо снопа молотил?

– Главное, не то, кто начал молотить, а то, где он после этой попытки оказался, – ответил на вопрос гетмана сам Аркадий, не делая даже слабой попытки казаться приветливым. – Теперь его и чертова мамаша не скоро увидит. Связываться с сильным соперником – большая ошибка. А мои синяки и ссадины быстро заживут.

Улыбка на лице Пилипа Матьяша увяла сама собой. Он открыл было рот для ответа молодому характернику (а кем же может быть казак, едущий рядом с характерником, как не его выучеником?), однако ничего говорить не стал. Наморщив лоб, бросил еще один взгляд на Аркадия, в котором Иван уловил опаску, затем на лошадь попаданца (байку про моего Черта вспомнил, бесов сын) и отъехал, не попрощавшись.

Вот теперь Иван сменил оскал довольной усмешкой. Пилип, кажись, принял ответ Аркадия за чистую монету и посчитал его шишки-синяки результатами схватки с чертом. Рассказов о подобных деяниях характерников ходило множество.

«Теперь на некоторое время затихнет, бесов сын. Да вряд ли надолго. Странно, что он до своих лет дожил, если не понимает, с кем связываться можно, а с кем – нельзя ни в коем разе».

Выбросив из головы (не без труда) вражду с наказным гетманом, Иван завел с Аркадием разговор о новом оружии. Вскоре подтянулись к ним и три кузнеца, успевшие за ночь переварить полученную от попаданца информацию и возжелавшие дополнительных разъяснений. Вот такой колдовской компанией (кузнецы исстари тоже слыли колдунами) они и следовали дальше до привала, а потом до ночевки. Естественным образом вокруг них образовалось свободное пространство. Кому, спрашивается, хочется быть не то что обвиненным, но хотя бы заподозренным в подслушивании ТАКИХ людей? Дурных нету, повымерли. И в походном строю, спереди и сзади, и в лагере вокруг шатра характерника возникала пустота, которую никто не спешил заполнить. Степь широкая, места в ней много. Разумный человек в колдовские дела нос совать не будет. Слишком легко остаться не только без носа, но и без головы.

Ивана порадовало то, что поначалу очень скованный, вяловатый Аркадий разошелся к вечеру, активнейшим образом дискутировал с кузнецами. Что был скован, понятно. Когда так задница отбита, а ехать надо, не до веселых разговоров. Что преодолел боль – она ведь никуда не исчезла, кому, как не характернику, об этом знать, значит, сам не пустышка.

«Вот странно, грабитель могил оказался родственной душой лучшим кузнецам Запорожского войска. Даже покрикивать себе на них позволяет, чего делать не стоило бы. Люди они гордые, одновременно «лыцари степные» да мастера знатные, кричать на себя обычно никому не позволяют. А тут проглатывают окрики, будто так и надо. От мальчишки! Чудны Твои дела, Господи!»

А кузнецы, за исключением по собственной воле отстранившегося коротышки Юхима, действительно сошлись с Аркадием, можно сказать, подружились. Были они одновременно воинами и мастерами, умели и воевать, и делать оружие. Аркадий открыл перед ними неожиданные стороны знакомых, казалось бы, вещей. Знал об оружии и его применении (спасибо сочинителям Горелик, Димычу и Хвану и их неленивым почитателям в комментах!) весьма немало. Настоящие мастера такое не могли не оценить, постепенно настроившись воспринимать его как коллегу. А что молодо выглядит, неоткуда таким глубоким знаниям вроде бы взяться, так колдун же. Вон, его товарищ черта в коня обратил, а этот, может, от другого беса великих знаний добился. Поумней знаменитого Васюринского оказался. Такие знания дороже любого коня стоят.

* * *

Следующим утром, возвращаясь в шатер после естественной прогулки, Иван обратил внимание на оживленно что-то обсуждавшую группу казаков своего куреня. Заинтересовавшись, о чем это они так болтают, подошел к ним. Солировал стоявший спиной к нему Панько Малачарка:

– Повторяю еще раз. Для дураков, с первого раза не понявших. Сижу, значит, ночью, за кошем, неподалеку от высохшего ручейка…

– И что ты, спрашивается, делал ночью в таком отдалении от коша? Уж не решил ли уподобиться Впрысядке, не ждал ли кого милого? – съехидничал Петро Велыкажаба, сильно Панька недолюбливавший.

– Сам ты содомит, от содомита выродился! Люди добрые, так мне продолжать рассказ или вы этого жлоба слушать будете?

– Ага, боишься отвечать!

– И ничего не боюсь. Вечером после горохового кулеша вокруг коша таких куч навалили, что не продохнешь, а у меня нюх как у собаки. Вот и отошел подальше, чтобы не сидеть, зажимая нос. А в том месте лопухи, подсохли, само собой, но не сгнили. Ясно?! Значит, сижу себе спокойно, как слышу, идет кто-то. Ну, думаю, еще кто-то возле коша сидеть не захотел, можно будет и поболтать немного. Не успел я из-за своего кустика обозваться, как гляжу… – Панько, известный рассказчик, мастерски снизил тон и сделал многозначительную паузу, – гляжу… у него, значит… вы не поверите.

– Да не телись, досказывай!

– У подошедшего из глаз лучики тонюсенькие, значит, появились, землю, значит, он сам себе осветил. Я с перепугу чуть не пердонул! Еле-еле удержался.

– А чего удерживаться было, наверное, без штанов сидел?

– Без штанов. Но если б пердонул, он же меня услышал бы. Ты б на моем месте захотел быть услышанным?

Когда казаки немного успокоились, Панько продолжил:

– Хлопцы, вы ж меня знаете как облупленного. Никто не скажет, что в бою за чью-то спину прятался или друзей в беде оставлял. Но тут, честно скажу, испугался. Сижу, значит, креплюсь, чтоб… не дать о себе знать, а пришедший и сам присел. По тому же делу. Гороховый кулеш, он и на колдунов тем же образом, что на простых людей, действует. Узнал я его!

По техническим причинам Панько уроков сценического мастерства по системе Станиславского нигде слушать не мог. Но о важности держания паузы явно был осведомлен.

– Это был тот самый молодой чародей, что с нашим колдуном вчера приехал!

– А я слышал, он нашему красавцу Пилипу признался, что дрался с чертом, одолел его и засунул в кисет! – поддержал рассказчика куренной хорунжий Яцько Нейижсало (не ешь сало).

– А я слышал, кузнецы мимо проходили, разговаривали, что у него знания про орудия убийства – не человеческие! – вклинился в беседу казак из другого куреня.

Иван потихоньку, стараясь не привлекать к себе внимания, отошел от увлеченно продолжавших обговаривать интересную тему казаков. Причисление Аркадия к характерникам его вполне устраивало. Молодым казакам приходилось вынести множество шуток, иногда самого неприятного свойства, прежде чем их начинали считать полностью своими. Приставать же с подобным к могучему колдуну вряд ли кто решится. Кстати, испускать луч он действительно мог, только из руки. Иван с воздействием фонарика на человеческую натуру знаком был, сам поначалу сильно впечатлился.