Текст книги "За пределами любви"

Последующие недели прошли спокойно, похоже было, что от преследования они оторвались. Приблизительно через месяц-полтора вопрос о…

* * *

Кажется, подъехала машина. Похоже, моя. Точно, насколько можно разглядеть из окна, у чугунных ворот нарисовался красавец «Порше», а из него вылезает мой огненный Пегас, долгожданный Анатоль. Все же вернулся, дорогуша…

А значит, пора-пора, спешу-спешу, надо же расспросить, разузнать, тем накопилась масса. Ну а литературные экзерсисы оставим искушенным профессионалам.

Когда я к нему подошла, он, похоже, обрадовался. Но это лишь потому, что не знал, как дотошно я начну его сейчас мучить и теребить вопросами, которых у меня набралось хоть отбавляй, и каждый с закавыкой. Но не наскакивать же на мужчину с разбегу, тем более если он твой проверенный соавтор.

Мы сели за столик на открытой веранде, широко распахнутый зонтик укрывал нас от мелкого, бесконечно моросящего дождя. В его туманной, белесой завесе присутствовало нечто драматическое – все вокруг заражено дождем, подвластно ему, и лишь маленький сухой пятачок вокруг столика, как безопасный островок в беспредельной целине влаги, стекающей с набухших, почти обвалившихся облаков. Ощущение, надо сказать, вполне сюрреалистическое, особенно если представить картину издалека, из космоса, например, – маленькая одинокая сухая точка в беспросветном дожде.

Подбежал вымуштрованный официант, заслоняясь от настойчивых мелких капель зонтиком, в отличие от нашего – маленьким и черным. Я взяла, как всегда, бокал бургундского, а мой напарник по перу, конечно же, скотча – «Single Malt». Ну а что еще пить, если повсюду серость и кромешная промозглость?

– Ну что, дорогуша, как же вы до такой жизни докатились? – задала я риторический вопрос.

– Вы о чем? – Он глотнул из низкого, широкого стакана, по лицу растеклось удовольствие.

– Ну как же, вы, можно сказать, в розыске. Вас разыскивают. Что же вы так набедокурили?

– Вы про моих персонажей? – наконец находчиво догадался Анатоль. – Значит, они все-таки приезжали. Так-так… Небось расспрашивали, выведывали?

Он сделал еще один мелкий глоток, с лица сошло напряжение, осевшее на стуле тело тоже выглядело расслабленным и удовлетворенным. Я не поверила его удивлению – он наверняка знал о том, что удачно избежал встречи с непрошеными гостями.

– Да они не только расспрашивали, – зашла я на новый виток. – Они еще и рассказывали. Много, надо сказать, интересного. – Тут я, как полагается, выдержала паузу, сверля злополучного Анатоля дальнозоркими глазами. – Вы, оказывается, милый мой соавтор, весьма опасны.

Я снова углубилась в паузу, она гармонировала с мерным шумом дождя, все плотнее и плотнее окутывающего и без того влажную швейцарскую природу.

– В смысле?

– В смысле… – усмехнулась я, растягивая удовольствие. – Да много всяких смыслов. Мало того что вы укокошили кого-то…

Снова пауза. Тут он не выдержал, засмеялся. Если и делано, то искусно делано.

– Я укокошил?! – Он просто содрогался от смеха. – Да бог с вами… Надо же такое придумать.

– Ну да, какую-то бедняжку по имени Жаклин. Они сказали, что она тоже ваш персонаж и вы ее успешно укокошили. Мол, даже следов не осталось.

Тут смешливый Анатоль округлил свои светлые очи: в них светилось столько радости, что она в них не помещалась и выплескивалась наружу. Казалось, что он просто не верит своему счастью.

– Они стали искать Жаклин?! – произнес он в искреннем восхищении. – Надо же, какие упорные ребята. Ну и как, успешно?

– Про упорство мы еще поговорим, – пообещала я мсье людоеду. – Но ваши литературные подопечные действительно весьма упорные ребята, и нашли они не только Жаклин, но и множество других аналогичных ей персонажей. Они тут называли разные имена, но я не запомнила, один был Руцки или Рецкий.

– Рицхе, – поправил меня Анатоль.

– Ну да, вам лучше знать, – подтвердила я. – Так вот, они их всех нашли, все здравствуют и процветают. Более того, они собрали небольшую конференцию. Тема конференции – вы и ваши каверзные проделки.

– Неужели? – покачал головой мой изумленный собеседник. Теперь он не смеялся, он внимал каждому моему слову с очевидным, неприкрытым интересом. Просто как завороженный.

– Вот именно, конференцию ваших литературных героев, – подтвердила я. – Вам небось лестно – каждому было бы. И они там установили, что вы не только одновременная Сцилла и Харибда, бесследно заглатывающая беспомощных женщин средних лет… Но еще Мерлин и фея Калипсо в одном лице.

– Что? – только и сумел вымолвить он.

– Видите, как много вы про себя узнаёте. И все от меня. А где признательность?

– Конечно-конечно, – поспешил заверить Анатоль. – Но неужели они и вправду всех нашли, да еще устроили встречу?.. Не могу поверить. А почему я Мерлин?

Тут я несколько растерялась. Потому что если я сейчас без подготовки, в лоб заявлю, что он в книгах предсказал и даже предопределил их судьбу, то, несмотря на мерзкую сырость вокруг, он наверняка тут же смоется в дождь, лишь бы не соседствовать со старухой, подверженной явным склеротичным галлюцинациям. И поэтому я начала осторожно:

– Видите ли, мой золотой Анатоль, они утверждают… – Я развела руками, мол, я лишь передаю чужие слова: – Это именно ваши друзья-прототипы утверждают, я сама удивилась… Так вот, они сказали, что события, которые описаны в вашей книге, кажется, в каких-то «Женских фантазиях», я не запомнила названия… Точно такие же события впоследствии произошли с ними и в реальной жизни. Иными словами, вы предсказали их судьбы. Даже предопределили.

Ответом мне была пауза глубокого изумления и, если пытаться читать по его широко раскрытым глазам, – пауза недоумения. Она нависала, смешиваясь с бесперебойным дождем, и давила. Да так немилосердно, что мне пришлось ее прервать:

– Так что от вас, сэр Мерлин, я жду подробнейших объяснений.

Тут Анатоль наконец вышел из ступора и начал разводить руками, морщить лоб: мол, не знаю даже, что и сказать. Но потом все же нашелся:

– Неужели предопределил? Надо же, все-таки получилось! – И он радостно опрокинул в себя остатки желтоватого скотча. Потом откинулся на спинку стула и повторил: – Надо же, все-таки удалось.

Тут настала моя очередь удивляться:

– Что за чертовщину вы тут несете? Что за метафизика такая? Срочно поясните, а то я расторгну с вами партнерское соглашение, и наш роман останется незавершенным.

Я имею в виду литературный роман. Другого у нас, похоже, не получилось. Что вам удалось? Что получилось? Ну-ка, выкладывайте все как на духу.

Но Анатоль не спешил с ответом. Наоборот, подозвал официанта, того самого, который шустро семенил, прикрыв стриженую голову черным маленьким зонтиком. Он выглядел забавно – забытым, одиноким, как брошенная собачонка под проливным дождем. Впрочем, он и был под проливным дождем, пусть и мелким.

Вскоре новый стакан скотча появился на столе, замутив воздух тяжелым, дурманным, дымным запахом горелого костра. Анатоль глотнул пару раз, видимо, для бодрости, и начал давать показания. А я начала их снимать.

– Видите ли, – начал он неуверенно, – мне даже неловко об этом говорить, я даже не думал, что такое может произойти. Понимаете…

– Слушайте, давайте уже, выдавливайте из себя, не томите, – прервала я, не в силах даже с моим ангельским терпением переносить его невнятное бормотание. – А то я тут помру, пока вы из себя слова достаете.

– Я просто не знаю, как объяснить. – Он пожал плечами. – Ну ладно… – Пауза. – Есть книги – они известны, их немного, но они есть, – в которых герои предвосхищают судьбы своих прототипов. В писательских кругах это хорошо известная история. Она не афишируется, так как никто не хочет выглядеть идиотом, глубокомысленно рассуждая перед широкой публикой о мистических совпадениях. Но таких случаев если не много, то и не мало.

Он говорил, а дождь методично барабанил по плотному брезентовому холсту над нашими головами, отдаваясь в ушах множеством тупых, глухих тычков.

– Самый известный случай произошел с французским писателем Жюлем Привером…

– Как вы сказали, Привером? – напрягла я остатки памяти. – Не припомню. Никогда не слышала.

– Он жил в девятнадцатом веке и был достаточно хорошо известен во Франции. Сейчас его книг уже никто не читает, а в истории он остался только в связи с той странной историей, которую я пытаюсь вам рассказать.

– Да-да, – закивала я, – не в имени дело. Я вообще многого не знаю и многого не помню.

– Так вот, Привер написал роман от первого лица, будто он сам является главным героем – ну знаете, такой вполне распространенный литературный прием. Тогда читатель воспринимает написанное более личностно, не как вымысел, а как документальную историю, и начинает сочувствовать главному герою, сопереживать ему. А это половина успеха, если читатель сопереживает.

Он глотнул из стакана, похоже, скотч воодушевлял его.

– В романе Привера у главного героя есть дочь, образ которой автор списал с собственной дочери, даже имя позаимствовал. Я забыл имя, но это несущественно.

Я благодушно махнула рукой, мол, не в имени дело.

– Когда девочке исполняется восемь лет, герой книги с семьей едет к морю, девочка идет купаться без присмотра взрослых, ее захлестывает волной прямо у берега, и она тонет. Как пишет Привер, ее можно было спасти, она захлебнулась у самого берега, но никто не заметил, не услышал. И вот была девочка, а потом не стало. – Он замолчал, казалось, это дождь дробным, рассыпчатым стуком вытеснил его голос. – Сцена описана превосходно, эмоционально, с мельчайшими подробностями. Немного, конечно, сентиментально для нашего времени, но в девятнадцатом веке чувствительные французские дамы пролили над книгой море слез.

Тут Анатоль снова притормозил повествование и глотнул из стакана, запах далекого дыма снова пронзил плотную сырую завесу.

– Ну и… – подбодрила я медлительного рассказчика.

– Ну и, как вы уже догадались, когда реальной дочери этого самого Привера исполняется восемь лет, он едет с семьей к морю, где его реальная дочь тонет при тех же обстоятельствах, которые папаша так искусно изложил на бумаге.

– Так не бывает! – только и выдохнула я.

Анатоль снова пожал плечами.

– Может, и не бывает, но произошло. Повторяю, эта история хорошо известна. Привер потом уже, конечно, ничего не писал, он помешался, считал, что предопределил смерть дочери. Да и кто знает, возможно, что и предопределил, его случай не единичен. – Анатоль двинулся вперед, наклонился над столом, расстояние между нами заметно сократилось. – Вы не замечали, что, когда книга написана от первого лица, главный герой, как правило, не погибает и все заканчивается весьма благополучно? А вот когда повествование ведется от третьего лица, трагических концовок сколько угодно. Замечали?

– Я никогда об этом не задумывалась, – на сей раз пожала плечами я.

– Так никто не задумывался, кроме самих писателей. Дело в том, что это некое писательское суеверие. Они все боятся. Боятся, что плохая концовка из книги может перекочевать в реальную жизнь. Как знаете, артисты не любят играть героев, которые умирают по ходу пьесы. Считают, что это плохая примета. Но артисты люди подневольные, какую роль получили, ту и играют, а вот писатель – сам себе хозяин и вытворяет в своем тексте все, что пожелает. И если у персонажа в книге должен быть трагический конец, то лучше, чтобы персонаж не ассоциировался ни с самим автором, ни с близкими ему людьми. Поэтому и пишут в третьем лице.

На этом Анатоль закончил свой поучительный монолог и отодвинулся от меня. Вязкий шорох миллионов капель лишь подчеркнул возникшую паузу.

– Невероятно! Самая что ни на есть метафизика, – изумилась я. – Просто как у классика: «Есть много в этом мире, друг Гораций, что не понятно нашим мудрецам».

– Вот именно, – согласился мой соавтор, потому что соавторы обязаны соглашаться во всем.

– И вы хотите сказать, что такая вот необъяснимая, фантастическая… – Тут я крутанула в сыром воздухе рукой, пытаясь найти подходящее слово. – Такое феерическое отступление от реальности… – пошла я было на второй круг, но тут слово все же нашлось: – Такая паранормальность произошла с героями вашей книги? И с их реальными, живыми прототипами повторились события, описанные в романе?

Мой молодой друг не спеша добил стаканчик двумя крупными глотками, так что запах далекого костра сразу растворился в облепившем нас сыром воздухе. Потом Анатоль взглянул налево, направо, будто ища прореху в плотной стене дождя, и, не найдя ее, растянул губы в улыбке. Впрочем, она не выглядела чрезмерно сердечной.

– Похоже на то. Во всяком случае, прототипы, насколько я понимаю, считают именно так. И если честно, то я рад, хотя самому верится с трудом. Знаете, далеко не с каждой книгой происходят подобные чудеса. И попасть в их весьма короткий список соблазнительно и почетно. Ведь мы, писатели, люди тщеславные, все хотим оставить след.

– Не знаю. Все же как-то нереально, – повторила я единственный оставшийся аргумент.

– Конечно, нереально, – согласился со мной начинающий хмелеть метафизик. Глаза его налились синевой и так бойко, озорно заблестели, смазанные восемнадцатилетним выдержанным скотчем, что даже сырость, казалось, отступила.

– Да и что такое реальность? Вот мы с вами сидим, смотрим друг на друга, разговариваем, вокруг мелкий, моросящий, докучливый дождь, куда ни глянь, за слоем тумана горы, мы видим только их основания, вершины спрятаны в низких облаках. Мы называем это реальностью, но разве это реальность? Разве мы можем с уверенностью утверждать, что это реальность?

Я хотела возразить, но промолчала. По моему опыту возражать хмельному мужчине совершенно безполезное занятие – пусть порезвится на просторе. И Анатоль начал резвиться.

– Мне вообще кажется, что это все шутка. Я много езжу – разные континенты, часовые пояса, времена года. И чувство нереальности у меня возникает часто и сильно, особенно от перемещения, от бессонницы, когда сознание само находится на грани реальности. Я почти уверен, что все это чья-то простая шутка. – Он сделал широкий жест рукой. – Дождь, горы, небо, набухшие низкие облака, мы с вами, наши желания, стремления – все шутка, бессмыслица и нереальность. Мне кажется, что и разгадать эту шутку не так уж сложно, отгадка здесь, рядом, кажется, только протяни руку. Но протягиваешь руку, пытаешься схватить, а хватаешь пустоту. Ответ ускользает из-под самых пальцев.

Анатоль откинулся на спинку стула, посмотрел на стакан. Тот был беспощадно пуст.

– Знаете, это как в тропическом море, когда ныряешь, там ведь много всяких разноцветных экзотических рыбок под водой. И они плавают рядом медленно, лениво, и кажется, их так легко схватить за хвост. Но когда пытаешься схватить, рыбка делает едва заметное, тоже ленивое движение и ускользает. И опять плавает совсем близко, в каких-то сантиметрах. Она так и будет ускользать каждый раз, сколько бы ты ни пытался ее поймать. Так и с реальностью. Вернее, с поиском ее. – Он задумался. – Когда-нибудь я напишу об этом.

Я не ответила, да и что я могла сказать. Анатоль тоже молчал, блеск в его глазах вдруг разом потух, лицо подернулось усталостью. Будто легла тень.

– Знаете пойду-ка я в номер. Все же устал, долго просидел за рулем, да и скотч добавил. А завтра утром мы продолжим работу: вы будете рассказывать, я буду писать. Что нам остается? Если мы не в силах разобраться в окружающем мире, будем создавать свой собственный.

Он улыбнулся, поднялся, чуть поклонился.

– До завтра, да? – повторил он и вышел в дождь. И там, в дожде, сразу стал его частью – сырым, уменьшенным, одиноким, неприкаянным. Он шел по мокрой траве, мокрые капли осыпали его с настойчивым упорством, он сразу покрылся ими, казалось, не только снаружи, но и изнутри.

Мне не хотелось, чтобы он вот так беззвучно растворился в туманной пелене.

– Как было в Италии? – крикнула я в пелену.

Он остановился, повернулся – казалось, дождь совсем не досаждает ему, может, он действительно находился сейчас в другой, потусторонней реальности. Но так ничего и не ответил, только выставил вверх большой палец и заулыбался хмельной улыбкой. Сейчас, на расстоянии, она мне показалась и искренней и простодушной. Но это на расстоянии, да и дождь размывал нюансы.

* * *

Они наконец осели в небольшом городке Милтоне в Нью-Джерси, там же на восточном побережье, в принципе, совсем недалеко от Бредтауна, от него их отделяли всего-то каких-нибудь три – три с половиной часа езды. Да и сам Милтон был похож на Бредтаун, в конце концов, все такие городки похожи один на другой – тихие, аккуратные, с удобной, правильно устроенной жизнью. Не исключено, что именно из-за схожести с Бредтауном Элизабет и выбрала Милтон, ведь как бы мы ни пытались отделаться от привязанностей детства, нас все равно так или иначе тянет к ним.

Влэд снял дом, тот тоже напоминал их дом в Бредтауне, только поменьше, попроще и оттого, наверное, поуютней. Но главное, в нем не было блуждающих, тревожащих душу призраков.

Потихоньку жизнь обрела размеренность, которая была необходима подростковой психике Элизабет. Она поступила в местную школу и с неожиданным удовольствием погрузилась в школьную жизнь. Уроки, домашние задания, новые подруги, мальчики, которые тут же приметили симпатичную новенькую. Впрочем, хотя Элизабет и было приятно внимание одноклассников, она не придавала ему большого значения – слишком все они были маленькими, слишком глупыми, наивными. О чем с ними говорить, что с ними делать, что они знали, что умели?

Элизабет предпочитала помалкивать, когда девчонки начинали обсуждать ребят, в результате всегда переходя к вопросам не только чувств, но и секса. Они говорили, и их щечки становились пунцовыми, в глазах загорались огоньки, дыхание непроизвольно учащалось.

Элизабет только слушала, никогда не вмешивалась, хотя и не могла сдержать внутреннюю улыбку. Какими наивными, целомудренными были их рассуждения, догадки! Если бы они знали, думала она, как бывает на самом деле, если бы они знали, что делает она, уже давно делает, без каких-либо ограничений… Что бы они почувствовали, эти смелые в своих фантазиях девочки? Шок? Восторг? Или наоборот, зависть и, как результат, – злость, презрение? Ей никогда не узнать, потому что она никому не признается: у нее есть секрет и она не намерена им делиться.

Ее вполне устраивало сидеть где-нибудь в уголке и, едва улыбаясь самыми кончиками губ, слушать откровения подруг и думать: какие же они, в сущности, простенькие, незамысловатые девочки! Им, бедным провинциалочкам, никогда – ни через десять лет, ни через двадцать, вообще никогда – не узнать того, что уже давно стало частью ее повседневной жизни.

Ее отношения с Влэдом тоже пропитались повседневностью – стали размеренной, привычной рутиной, она привыкла к ним и не пыталась ничего менять.

Она привыкла к его любви, полной, избыточной, без остатка. Она знала, что, каким бы пустым ни был ее каприз, он всегда будет исполнен, Влэд, конечно, посопротивляется поначалу, но в конце концов уступит. В результате получалась, что все решения принимала она, во всяком случае те, которые хотела принимать, которые имели для нее значение. Она стала хозяйкой в доме, хозяйкой в их жизни, и в то же время ответственность за решения лежала на нем. Ее вполне устраивал такой порядок вещей.

Со стороны они выглядели как дочь с любящим отцом. Да Элизабет и сама чувствовала, что Влэд заменяет ей отца – заботой, участием, спокойным, взвешенным советом. Она знала, что всегда может положиться на него, спрятаться за его спиной, если жизнь снова навалится и начнет давить своей тяжестью.

По вечерам они сходились в гостиной и разговаривали. Как ни странно, Элизабет не было скучно; однажды она даже подумала, что не случайно Влэд вызвал интерес у мамы, он много знал – литература, живопись, музыка, философия, – казалось, он читал все. Элизабет и не подозревала, что человек может быть настолько широко и глубоко образован.

Оказалось, что Влэд знает несколько языков, и хотя Элизабет сопротивлялась порой, но все же позволяла ему заниматься с ней. Так она незаметно для себя выучила французский, потом немного и немецкий. От Стендаля до Кафки, от Аристотеля до Канта – он подбирал ей книги, она читала, потом они говорили о них, обсуждали.

После таких вечерних разговоров она ощущала необъяснимую неловкость и не могла оставаться с ним на ночь – видимо, учитель, которого хотелось уважать и слушаться, не успевал перевоплотиться в ее сознании в любовника. И только перед тем, как уйти спать, она подходила к нему, наклонялась, дразня каждым своим движением, и слегка, мимолетно коснувшись губами его щеки, говорила «спокойной ночи», а потом поворачивалась и медленно шла к себе в спальню, впитывая спиной его влажный, молящий взгляд и каждый раз радуясь, что так ловко обхитрила его. Просто обвела вокруг пальца.

Так могло продолжаться несколько вечеров подряд, но потом, уже лежа в кровати, ворочаясь с боку на бок, взбивая подушку, она начинала чувствовать раздражающее внутреннее возбуждение – нервное, докучливое, словно внутри ее поселился назойливый зверек, который крутится и перебирает лапками и нагнетает беспокойство, да так, что нет возможности его утихомирить. Пролежав час, а то и два, она наконец, скорее от безысходности, вставала с кровати и как была – в короткой маечке и трусиках – пересекала гостиную и, едва слышно скользя по теплому деревянному паркету, без стука проникала в его спальню и так же тихо, не произнося ни слова, залезала под одеяло.

Она каждый раз удивлялась: казалось, Влэд никогда не спал. «Ждет меня», – думала Элизабет, уютно устраиваясь на подушке, и, когда глаза привыкали к темноте, различала его лицо, глаза, открытые, пристальные, и хотя она не могла разгадать их выражение, легко представляла их влажную, теплую, податливую расплывчатость. Сразу внутреннее возбуждение спадало, беспокойный зверек, еще секунду назад назойливо елозивший внутри, затихал, и тело наполнялось размеренностью и спокойствием. А потом совсем скоро к ним еще подмешивалась истома – щемящее чувство, которое, растекаясь, привносило даже не возбуждение, а скорее сладостное предчувствие.

Оно зарождалось где-то в груди, затрудняя дыхание, тихо сползало, закручивалось в животе медленными, плавными кольцами, проникая гладкими отростками в ноги, вызывая болезненную слабость, почти обморок. И когда, казалось, она уже не в силах была шевельнуться, ее рука сама собой ухитрялась всплыть в воздух и сначала скользнуть по его волосам – только лишь для того, чтобы ощупать широкий, морщинистый, защищенный толстой кожей лоб, наткнуться легким, продольным прикосновением на глаза, воздушно, едва касаясь, захватить веки, потянуть их вслед за пальцами вниз, чтобы они прикрыли своей тонкой, пластичной завесой тихий, просящий взгляд.

Он понимал ее прикосновение как призыв, и тело его тут же касалось ее тела, окружало, сдавливало, она ощущала его повсюду – на лице, груди, животе, на бедрах, ногах.

Несколько раз она чувствовала, что Влэд плачет, особенно когда она долго не приходила к нему, неделю или больше. Влага, слишком обильная, слишком мокрая для нескольких скудных капель, расползалась по коже, смазывала, липла везде, где разрывались в мелких поцелуях его губы.

Один раз, когда все уже закончилось и истома растворилась, растаяла в недрах расслабленного, усталого тела, Элизабет, уже погружаясь в накатившую дремоту, все же спросила его про слезы.

– Ведь любви надо радоваться, а ты плачешь, – сказала она и прикрыла утомленные глаза.

– Не знаю… я так сильно чувствую твое тело, – ответил Влэд. – Не могу объяснить, но когда я касаюсь его, я перестаю быть собой.

Он еще говорил – долго, эмоционально, пытаясь объяснить, – но Элизабет уже не слушала. Ее сознание расплывалось и тонуло в словах, в темноте комнаты, в усталости требующего сна тела. И она засыпала.

Постепенно будни Элизабет заполнилась, страхи прошлого отошли, и ее жизнь стала казаться ей если не счастливой, то, во всяком случае, вполне удовлетворительной. Она снова репетировала в школьном театре, пьеса была современная, учительница литературы мисс Севени, которая взяла на себя функции режиссера, утверждала, что спектакль с успехом идет в Нью-Йорке, «Off Broadway». Главные роли уже были распределены, и Элизабет досталась одна из второстепенных.

Основная линия в пьесе была комедийная, про некоего профессора Пигмаштейна, который после кропотливых исследований и экспериментов создал наконец предмет своих научных дерзаний – идеальную женщину Этакое эклектичное соединение Франкенштейна и Пигмалиона – довольно неожиданное и оттого смешное.

Та же мисс Севени утверждала, что лично знакома с автором, неким мистером Винникером, которого она уведомила письмом, что его пьеса популярна не только в «Big Apple», иными словами, в Нью-Йорке, но и среди подрастающего поколения небольшого, но в культурном отношении продвинутого городка Милтон.

Элизабет полностью погрузилась в свою роль, в ежедневные репетиции – она была хороша на сцене, заражала легкостью, задором, искрящейся энергией, без которой невозможно было бы передать дух пьесы. Вскоре все поняли – и сама мисс Севени, и остальные члены труппы, – что именно Элизабет держит на себе весь спектакль. Дело дошло до того, что мисс Севени, попросив Элизабет задержаться после очередной репетиции, завела с ней задушевный, почти что товарищеский разговор, намекая, что хотела бы предложить ей заглавную роль той самой идеальной женщины, созданной профессором Пигмаш-тейном, но боится, что это будет выглядеть непедагогично.

– Ты же понимаешь, – говорила мисс Севени приглушенным голосом, – что Мэги Колтон очень расстроится, если я заберу у нее роль. Она ведь в принципе совсем неплохо ее играет, как ты думаешь? – Элизабет только кивнула. – Хотя ты могла бы поднять спектакль на совершенно новый уровень. Да, – тут мисс Севени задумалась, – хорошо бы, чтобы ты играла главную роль… Но как это сделать? Для Мэги это будет ударом.

Она снова задумалась и вопросительно посмотрела на Элизабет, как будто ожидая ее совета. Но Элизабет молчала.

– А знаешь что, почему бы тебе не продублировать Мэги, – придумала режиссер. – Так ведь всегда делают, на главные роли назначают по два актера. Если с первым что-либо случится, если он заболеет или захочет в отпуск, например, – тут мисс Севени сделала неопределенный жест рукой, – или еще что-нибудь, то играет «второй состав».

– А кого тогда на роль профессора Пигмаштейна назначить? – наконец произнесла Элизабет, которая внутренне ликовала, не веря в свое счастье. – Чтобы Мэги не обиделась. Что, если Роя Сэлина?

Рой был симпатичный белокурый мальчик, и ей он нравился больше остальных.

– Правильно, – согласилась мисс Севени, – надо назначить второй состав на все главные роли. Тогда у нас всегда будет замена, если потребуется. Роль Пигмаштейна действительно можно дать Рою Сэлину, мне кажется, он потянет.

Элизабет пожала плечами: она была счастлива, а кто будет ее партнером – Рой или какой другой аккуратненький белокурый мальчик, ей было безразлично, она в любом случае их не особенно различала.

Влэд, когда Элизабет рассказала ему о новой роли, обрадовался не меньше ее. Теперь каждый вечер они перечитывали пьесу, обсуждали, придумывали, как внести свежесть и новизну в характер Илоны – так звали идеальную женщину. Подбирали ей голос, интонации, походку, жестикуляцию – по пьесе она всему должна была учиться с нуля, она ведь была создана Пигмаштейном не обремененная ни навыками, ни знаниями.

Поиск образа, разработка его, придание ему комичности, все же пьеса была комедийной, доставляли и Элизабет и Влэду огромное удовольствие. Те находки, которые они изобретали по вечерам и которые Элизабет демонстрировала на репетициях, приводили всех в восторг, особенно мисс Севени; зал сотрясался взрывами смеха, даже находящиеся на сцене участники спектакля не могли сдержать улыбки.

Рой Сэлин тоже неплохо справлялся с ролью. Он был серьезный, долговязый парень с рассеянным взглядом и неловкими жестами, и поэтому роль молодого, ушедшего с головой в науку профессора ему вполне подходила.

Там, в пьесе, была сценка, когда Илона первый раз с момента своего создания начинает препираться с профессором. Ошарашенный непослушанием подопечной ученый должен смерить идеальную женщину взглядом, в котором проскальзывает и удивление, и растерянность, и зарождающийся интерес.

Так вот, для этой сцены Элизабет с Влэдом придумали смешной и неожиданный прием – во время одной из своих реплик, не переставая препираться с Пигмаштей-ном, Илона продолжает наводить порядок в комнате, ведь она, как-никак, идеальная женщина. Правда, она неловкая и неуклюжая, она лишь недавно была создана, и поэтому, вытирая пыль со стола, нечаянно роняет вазу. Илона тут же начинает подбирать с пола осколки, но тело ее не слушается и она принимает крайне неловкую позу – не приседает, а перегибается на совершенно прямых ногах, наклоняя тело вертикально вниз. И так, на прямых ногах, мелко переступая ими, она кружится по сцене, безостановочно тараторя что-то себе под нос. При этом ошеломленный профессор, остолбенев, выпучив глаза, разглядывает Илону со всех ее привлекательных сторон.

Во время репетиции атмосфера на сцене, как обычно, была легкая и жизнерадостная, все шутили, реплики часто прерывались всплесками заразительного смеха. Элизабет в маечке с глубоким вырезом, в обтягивающей юбке выглядела весьма провокационно, как и полагалось идеальной женщине Илоне. И вот, кружась буквой «Г» по полу, не замечая ничего, кроме осколков, Илона (она же Элизабет) поднимает глаза и видит ошеломленное лицо Пигмаштейна (он же Рой), который, похоже, попал в ступор и больше не в силах вспомнить ни слова из своей роли.

Легко перехватив взгляд лишившегося дара речи профессора, Элизабет обнаружила, что тот устремлен в разрез ее оттопырившейся майки, на ее чуть выбившиеся из неплотных чашечек бюстгальтера груди. Определив основной интерес партнера, его невинное вожделение, его совершенную растерянность, Элизабет едва не расхохоталась, просто побоялась сорвать репетицию. Взамен она позволила его загипнотизированному взгляду поползать еще несколько секунд по своему декольте, а потом резко разогнулась, лишив выбитого из колеи профессора бесплатного представления, возвращая его к разучиваемой роли.

И все же его вид, отрешенный, зависимый, предопределяющий зависимость, ее позабавил. Вот почему после репетиции, когда Рой снимал с себя профессорскую мантию, Элизабет подошла к нему и без слов, вдвинув его в стену, беспорядочно увешанную всякими театральными атрибутами, затолкав профессора между ними, схватила его голову обеими руками и прижалась губами к его губам в ожидании протяжного, долгого, полного мужского нетерпения поцелуя. Но поцелуя не последовало. Бедный Рой настолько ошалел, что даже не догадался приоткрыть свои рассеянные губы, даже не обнял ее, руки его так и болтались беспомощно вдоль тела.