Текст книги "За пределами любви"

Теперь, когда двумя руками она сжимала рукоятку ножа, подняв ее почти к подбородку, когда она превратилась в сжатую, упругую пружину, готовую к прыжку, к атаке, – теперь она уже была не просто глупой, мягкотелой телкой, овцой, предназначенной для заклания, для убоя. Нет, если она и стала животным, то животным хищным, готовым грызть горло, рвать зубами.

В проеме двери что-то мелькнуло – легкое, едва заметное, словно дуновение, словно тень, тень от тени. Элизабет отпрыгнула в сторону, ноги беззвучно спружинили на деревянном полу; она сделала еще два тихих, не различимых в ночи шага, на носочках, на самых кончиках пальцев подкралась к проему двери, чувствуя спиной прохладу ровной, гладкой, скользкой стенки. Руки все так же тянули нож вверх, как можно выше – пальцы левой руки поверх пальцев правой, впившихся в рукоятку.

Если сейчас кто-нибудь появится в двери, она пропустит его вперед, а потом воткнет нож в шею, в самый загривок, коротким, резким ударом без замаха. Так ее учил Влэд, когда тренировал в теннис, – коротко, хлестко бить короткие мячи, едва развернув плечи, вложив их обратный ход в ускорение руки.

И тут Элизабет вспомнила: Влэд! Как она могла забыть о нем?! Почему?! Он ведь рядом, в коттедже, и он защитит ее: он сильный, он не позволит ее обидеть – вон как он свалил этого Бена, одним ударом.

Элизабет прислушалась, осторожно выглянула из-за дверного косяка – в кромешной темноте ее не так просто заметить. Если она успеет пробежать через холл и выскочить на улицу, им ее уже не догнать.

«А там уже и коттедж», – подумала Элизабет и рванулась в дверной проем. Или сначала рванулась, а потом подумала.

Ее поспешные шаги гулко отдались в пространстве ночного дома, а потом, уже в коридоре, она налетела на столик – маленький, из красного дерева, мама складывала на него почту. В темноте на бегу она зацепила его ногой, раздался грохот, Элизабет больно ударила пальцы на ноге, взвизгнула, рванулась в сторону, и вот тогда, когда взвизгнула, явно различила шаги. Быстрые, торопливые шаги в глубине дома, они становились все ближе и ближе. Кто-то гонится за ней, и он уже совсем близко, еще немного – и он схватит ее за край свободной майки. Конечно, она отмахнется ножом, но успеет ли?

Рука уже нащупывала ручку двери, уже поворачивала ее, плечо толкало подвешенную на петлях деревянную тяжесть, ступни ощутили сначала холод деревянного крыльца, потом сразу влагу сплетающейся травы. Сзади на крыльце зазвучал чужой топот, глухой, тяжелый, – значит, тот, кто преследует ее, тоже выскочил из дома. Главное, не оборачиваться, главное, не смотреть назад, тогда она успеет добежать, ведь осталось немного, всего несколько шагов – три, два, один… Кажется, она успела… Топот и дыхание – тяжелое, хриплое – остались позади, за дверью – она повернула собачку замка и тут же закричала громко, визгливо, она даже не знала, что ее голос может так резко звучать:

– Влэд! Влэд!

А потом еще раз, уже в комнате, пытаясь разобраться в спутанных темнотой очертаниях:

– Влэд!

И тут же рухнула к нему на грудь. Почему-то он оказался прямо здесь, рядом, будто ждал ее, как всегда оказывался, когда был ей нужен, – знакомый, надежный, родной, самый родной, больше никого нет, вообще никого. Он один защитит, убережет, не даст в обиду.

– За мной гонятся, – проговорила она в толщу его плеча. – Меня хотят… – Она не договорила, она сама не знала, чего они хотят. – Со мной хотят… – Она снова не закончила, лишь всхлипнула громко, некрасиво и тут же, теряя контроль, затряслась, забилась, отдавая себя слезам, истерике, вытесняя ими страх, напряжение, ужас.

И лишь через завесу слез, заложенного носа, через вату забитых, не слышащих ушей, через слабость не способного удержать себя тела она расслышала едва доносящиеся слова:

– Лизи, девочка моя, ну что ты. Никого нет, там никого нет, тебе показалось. Успокойся, успокойся, девочка.

Она не слышала отдельных слов, лишь интонации, лишь тембр голоса, заботу в нем, нежность, желание утешить. И оттого, что самое страшное осталось позади, оттого, что она теперь под его защитой, Элизабет совсем потеряла силы, да они ей больше и не были нужны. Потому что сильные, кряжистые руки уже подхватили ее под плечи, под колени, она повисла между ними, как в гамаке, потом скрипнул упругий матрац, она вытянула измученное, зудящее тело.

Истерика не прошла полностью, лишь немного затихла, ушла внутрь, готовая в любой момент вновь прорваться наружу, – все вокруг было зыбко, и скользко, и холодно.

– За мной гнались, – повторила она. – Я с трудом убежала. Слышишь, ты слышишь?

– Ты видела кто? – спросил Влэд, лицо его почти полностью было растворено темнотой.

– Нет, – покачала головой Элизабет. – Я не смотрела назад. Но я слышала… – Больше она не смогла говорить, слова стали слишком тяжелыми, они липли к гортани, их невозможно было оторвать, выдавить наружу. И только потом, позже, она смогла выговорить: – Иди сюда, ляг со мной. – И, поняв, что он уже рядом, она добавила: – Мне холодно, обними меня. Крепче. Мне холодно.

Элизабет ничего не ощущала – только спокойствие. Оно растекалось, проникая в воздух комнаты, в простыню, в подушку, а уж потом входило внутрь нее самой, поднималось вверх откуда-то снизу, заполняя грудную клетку, голову. Она все еще плакала, но редкие, жалкие всхлипы уже не имели значения – главное, что ей спокойно, что не нужно больше бояться, что этот взрослый, сильный человек возьмет на себя все ее проблемы, все заботы. Он отведет любую опасность. А она? Она наконец-то может расслабить нервы, расслабить вечно напряженное тело и отдохнуть.

До слуха доносились какие-то слова – конечно, Влэда, кого же еще? – но они не проникали в нее, не доходили до сознания, лишь отрывки, да и то замедленно, будто по слогам.

– Девочка, моя… Лизи… Я так… – пауза, – …соскучился. Я без тебя… – снова пауза, теперь длинная, – …не могу… – Она выключила слух и перестала слышать голос, хотя он еще долго висел в воздухе. Лишь один раз вернулась к нему. – Не выживу без тебя, понимаешь… Мы нужны друг… – здесь он застонал, – ты мне, я тебе… Мы вдвоем… Больше никого… Вообще… Только ты и я…

Потом он вскрикнул, сжато, хрипло. Еще какой-то звук. Она прислушалась: неужели он тоже плачет, надо же, как тихо, почти без звука. Или ей кажется? Она провела ладонью по его лицу – да, он плакал, лицо было мокрым. А потом снова слова. Зачем? Для чего нужны слова?

– Тебе хорошо? Извини, что так получилось… Тебя долго не было. Нескончаемо долго. Тебе было хорошо?

Она не поняла, о чем это он. Только протянула руку, обвила его шею, потянула к себе, чтобы стало еще тяжелее.

– Конечно, – ответила она в темноту. – Все было хорошо.

Прошло с полчаса, голова Элизабет покоилась на его плече, именно покоилась – покой был ее единственным желанием.

– Они гнались за мной. Наверное, хотели убить, – проговорила она. – Если бы я не успела добежать, они меня поймали бы.

Она повернула голову, увидела профиль Влэда, сейчас в темноте он не казался обостренным.

– Может быть, тебе показалось, – проговорил он куда-то вперед, в сумрак, не глядя на нее. – Ты просто устала, нервничаешь. Вот тебе и показалось.

Элизабет задумалась, она не хотела спорить.

– Мне было страшно, – ответила она по-другому.

– А сейчас? – спросил Влэд.

– Нет, сейчас не страшно. С тобой не страшно. – Она снова задумалась. – Но вообще-то я очень боюсь, ведь они хотели увезти меня. Кто знает, куда, зачем? И они по-прежнему где-то здесь, поблизости.

Сначала он не ответил ничего, молчал. И только через несколько минут произнес:

– Может быть, нам уехать? – и снова замолчал, слова растворились в темноте, будто и не были произнесены. Но Элизабет ухватилась за них.

– Конечно. – Она даже приподнялась, оперлась на локоть. – Конечно, давай уедем. Я не хочу здесь быть, мне страшно. Мне здесь плохо.

– Не знаю, – пожал он плечами, – это не так просто.

– Ну пожалуйста, – взмолилась Элизабет. – Я не могу в этом доме, мне плохо, страшно. Я должна уехать. Пожалуйста, я прошу тебя.

– Я понимаю, – наконец произнес Влэд. – Здесь тебе все напоминает о маме. Тебе тяжело, тебя не отпускает, поэтому ты и нервничаешь. К тому же эта непонятная история… – Он помолчал, а потом повторил: – Я понимаю.

– Так мы уедем? Прошу тебя, давай уедем, я здесь сойду с ума. Прошу, прошу. – Она снова стала плакать, сама не сразу поняла, что плачет.

– Куда мы уедем? Что делать с домом? – проговорил Влэд и только теперь повернул голову, посмотрел на Элизабет.

– Да куда угодно. Давай уедем, а? Ну, прошу тебя. Просто будем путешествовать, жить в отелях… Я буду жить с тобой в одном номере, – вдруг спохватилась Элизабет, вспомнила: – буду спать в одной постели. Я обещаю, я буду… каждый раз… каждую ночь… – Она постаралась прорваться через темноту, заглянуть в его глаза. Но темнота не пропускала.

Влэд молчал, не говорил «нет», только смотрел на нее, ей показалось: внимательно, задумчиво.

Элизабет оторвалась от него, вскочила на ноги. В ней зарождалась энергия: надо действовать, срочно, быстро, надо что-то делать, пока ночь, пока темно, пока никто не видит. Главное – быстрее уехать отсюда. Ехать в машине куда глаза глядят и забыть все. Этот город, этот дом, все, что здесь произошло, что оставлено. А главное – забыть прошлое. Полностью, окончательно, оставить только будущее.

– Давай собираться, – быстро заговорила она. Слезы исчезли, она только вытерла лицо кистью руки. – Сначала соберем твои вещи, я тебе помогу, потом пойдем в дом и соберем мои. Только ты пойдешь со мной, я одна туда не пойду.

– К чему такая спешка? – удивился Влэд. – Мы можем подумать об этом, об отъезде, и если решим, то через неделю-две…

Но Элизабет перебила его:

– Какая неделя-две?! Ты о чем? Мы уезжаем, слышишь? Прямо сейчас. Собираем вещи, грузим все в машину, закрываем дом и едем. Я не хочу здесь оставаться ни минуты. Я не могу здесь оставаться. Слышишь? – Энергии становилось все больше, она переполняла, будоражила, била мелкой, возбужденной дрожью. – Давай вставай, у нас нет времени, мы должны успеть, пока не станет светло. Нас никто не должен видеть.

– Почему? – спросил Влэд. Элизабет задумалась, она не знала, что ответить.

– Давай вставай! – прикрикнула она на него. Энергию уже было не сдержать, она выплескивалась, заряжала, наэлектризовывала аморфный воздух. – Иначе я уеду без тебя, я убегу, и ты меня никогда не увидишь.

Он наверняка расслышал угрозу, спустил с кровати ноги, поднялся, в темноте она видела только контуры его поджарого, не по возрасту мускулистого тела.

– Ну хорошо, если ты настаиваешь… – Он стал одеваться – неспешно, обстоятельно. – Если тебе плохо, если ты боишься, давай уедем. Действительно, чего тут собирать, побросаем вещи в «Додж» и поедем. А потом решим, что делать дальше. – Он подошел к выключателю.

– Только не включай свет! – успела вскрикнуть Элизабет. Влэд обернулся, посмотрел на нее…

– Ах, да, – кивнул он и убрал руку.

Они собрались за час. Одежда поместилась в два чемодана, да еще сумка для всякой ерунды. Когда они выезжали из города, только начинало светать. Элизабет почувствовала радость, она уже забыла, как это бывает – радоваться жизни.

Едва пробивающийся, тусклый рассвет замутил воздух светлыми бликами, и оттого небо казалось призрачным, нереальным, словно они попали внутрь мастерски написанной акварели. Это художник выписал узкую извилистую дорогу, луга по обе ее стороны, рощицу сонных деревьев, они даже не колышут кронами – замерли, застыли в дымке, словно в предвкушении, в ожидании.

А еще радостно стало от того, что наконец-то она уехала, что впереди дорога – неизвестная, непредвиденная. И от ожидания новизны, оттого, что скучная, однообразная жизнь остается позади – вместе с этим городом, с этим домом, вместе со страхами, вместе с прошлым – грудь переполнялась, и на губах непонятно откуда появилась улыбка. Совершенно без всякого повода, только потому, что было хорошо.

– Надо будет написать с дороги, что мы уехали. Соседям или в церковь. Чтобы не волновались, не стали нас искать, – проговорил Влэд, когда город остался позади.

– Только не оставляй обратного адреса. – Элизабет не повернула головы, она смотрела в окно, на проплывающую мимо природу, которая успокаивала, принимала в себя. Элизабет и не предполагала, что она может стать частью природы.

* * *

Вчера целый день сыпал дождь, мелкий, противный, нескончаемый. Низкое небо, насевшее на верхушки гор, – влажно, сыро, холодно, а главное, отчужденно. Все вокруг сжимается, скукоживается, закрывает створки, дверцы, бутончики, все замыкается и не хочет больше впускать, делиться собой. В такие часы природа становится крайне эгоистична и живет только для себя. Как я сказала? Ах да – отчужденна.

В такие дни здесь, в утонувшей в облаках, холодной Швейцарии, все заражаются от природы сыростью и одиночеством – даже люди, даже животные, даже коровы на лугах, даже лошади в стойлах.

Но я знаю, что надо делать, чтобы не подхватить эту тоску и ноющий, надсадный дискомфорт. Надо оседлать мой великолепный «Порше» и гнать со скоростью… ну, как дорога позволяет, чтобы не нырнуть куда-нибудь с горы вниз.

Знаю, бабка за рулем «Порше», срезающая углы на поворотах, – забавная картина, но видите ли, чем глубже в старость, тем меньше я беспокоюсь об исходе. Кто знает, что лучше – в свободном полете закончить блистательным столкновением с каменной пропастью или в постели, в капельницах, с судном под самым… Впрочем, не будем про судно, в конце концов, мы не океанские капитаны.

Итак, я бы с удовольствием укатила отсюда на день-два в сторону Италии, там хотя бы водят не медленнее меня, не то что в осторожной, расчетливой Швейцарии. Доехала бы до солнца, до безоблачного неба – глядишь, и встряхнулась бы.

Как все же хорошо накрыть кабину матерчатым верхом, поставить Гершвина, нажать на педаль, утонуть в сиденье… и не думать, отключиться, забыть обо всем. Ну а когда забыла, отключилась, когда мозги прочистились скоростью, тогда в них начинают запархивать мысли – легкие, ненатужные, пропитанные крылатой свободой.

А какое счастье я приношу своими необузданными отлучками моему полигамному Карлосу! Я ведь ни в коем случае не беру его с собой, в автомобиле он совершенно бесполезен, а процессу мешает – мысли лишь при одном его виде разворачиваются и устремляются в противоположную сторону.

Да, хорошо бы укатить из этой насквозь промокшей пятизвездочной обители. Но не могу. Не на чем! Потому что мой шестикрылый Пегас, мой подозрительный мсье Тосс, позаимствовав мой блестящий кабриолет, сам, видимо, рванул в сторону веселой «Repubblica Italiana», к ее солнечным просторам и ее загорелым синьоритам.

И получается, что я непозволительно доверчива к посторонним молодым мужчинам. Он ведь уверял, что всего на день-два уезжает, а уже третий пошел. И кто знает, вернется ли он вообще, мой пунктуальный Тосс? А может, потеряется? Напишет, что я задушена моим неверным наложником Карлосом, и я, глядишь, буду задушена. Ведь, как выяснилось, Анатоль имеет свойство предсказывать жизнь прототипов своих героев. А я самый что ни на есть прототип.

Как же скучно, когда нечего делать. Бассейн, сауна, масса-жи, косметический салон, – все уже использовано, исчерпано. Даже Карлос уже использован. Хотя и не исчерпан.

Ну хорошо, о чем еще написать? Похоже, у меня образовалась полная нехватка материала…

Разве что о моем путешествии с Влэдом. Тогда, много-много лет назад. Даже не лет – десятилетий. Конечно, это дело моего маститого сподвижника – повествовать о прошлом. Но раз он постыдно дезертировал, кто-то же должен оставаться на передовой.

* * *

Ну что сказать, в целом путешествие оказалось затянутым-перезатянутым, скучным-прескучным. То есть сначала было неплохо, даже весело – мелькание гор, лесов, полей, маленьких белых городков; резкий, упругий, словно надутый ветер, врывающийся из приоткрытого окошка машины. Заправки с деревенскими забегаловками, толстые блины с липовым сиропом, мороженое. А еще отели – разные, иногда подороже, чаще попроще, каждую ночь новые – мы редко оставались в одном на два дня.

Смена мест и впечатлений, конечно, развлекала, но и смена приедается, если она безостановочная. Поначалу мы собирались объехать всю нескончаемую страну – как там поется в патриотической песне: «От гор до прерий, от одного океана до другого», – осматривая достопримечательности типа Большого Каньона, но достопримечательностей оказалось так много, что скоро мне и из машины уже не хотелось выходить.

А еще утомляла постоянная сексуальная повинность – у нас практически сформировался жесткий график, этакое устоявшееся расписание. По утрам непременный минет, вечером, перед сном, – затянутое совокупление. Иногда еще приходилось отрабатывать и днем, но не всегда, только когда ему совсем не терпелось, и он становился жестким, и губы сжимались и исчезали с лица.

Сейчас я могу лишь реконструировать тогдашние свои чувства по отношению к щекотливой сексуальной обязанности. И когда я разбираю их по частям, раскладываю по полочкам, получается, что они были весьма противоречивы.

Ведь у подростков нет регулярной, ритмичной потребности в сексе. Во всяком случае, если сравнивать с потребностью сформировавшегося человека. Для подростка секс – способ познания мира, возможность удовлетворить свою любознательность, получить новые впечатления, игра во взрослость. Но любая игра рано или поздно может наскучить. Тем более в одной и той же команде, тем более когда нет ни любви, ни даже влюбленности, даже увлечения.

Поначалу факт присутствия Влэда, то, что он близок, доступен, подвластен мне, приносил успокоение. Я ведь, глупышка, была напугана, сильно поранена душой, с подточенными, перенапряженными нервами. А тут наличие мужчины внутри моего тела как бы гарантировало надежность и защиту.

Но юношеский организм быстро восстанавливается: страхи отошли, они уже не преследовали, необходимость в постоянной защите исчезла. Конечно, еще было чувство благодарности, все же он спас меня, но можно ли каждое утро отсасывать только из непомерно разросшейся благодарности?

В общем, вскоре мне стало скучно: постоянные перемещения, смена отелей утомляли, а о ежедневном сексе я стала думать как о принудительной обязанности. Как плохой ученик думает, тяжело вздыхая, о домашних заданиях.

В итоге где-то через месяц-полтора я запросилась назад. Ну если не в наш городок, не в наш набитый призраками дом, то куда-нибудь недалеко, в восточном направлении, поближе к Атлантике. Главное, чтобы появилось стабильное жилье, чтобы не перемещаться постоянно. К тому же я соскучилась по сверстникам, по подругам, по мальчикам, по школе, а больше всего – по театру.

Вот такие наивные доводы я и выложила однажды перед Влэдом, требуя от него полной моральной перезарядки.

Ведь даже электрическим устройствам нужна перезарядка, хотя они не всасывают в себя по утрам с полной эмоциональной отдачей, человеческой теплотой и шумными придыханиями.

Но вдумайся, мой великолепный, глубокий, психоаналитический читатель, что может подросток, пусть и девушка, пусть и попробовавшая дурмана, пусть и впустившая внутрь себя двух-трех мужчин? Что она может по сравнению со взрослым, прожившим жизнь, многое испытавшим и оттого изощренным человеком? Ничего она не может! Ее детское представление о мире располагается в линейном измерении, по горизонтальной оси, как она называется… кажется «X». Плоско и беспомощно поверхностно.

Иными словами, подростком легко манипулировать. Особенно когда им манипулируют взрослые, матерые особи. Особенно когда они мужские.

Нет, я решительно не в силах писать о маленькой Элизабет Бреман в первом лице. Даже неловкость чувствую, настолько не соответствую той незрелой, неоформившейся, наивной девочке. Ни физически (достаточно взглянуть на мои теперешние дряблые формы), ни психоэмоционально. Нет, я вообще себя не ассоциирую с юной невольницей из моего далекого прошлого.

Так что извините, ретивый мсье Анатоль, не знаю уж, как вы описывали приключения юной леди Элизабет, но я буду их описывать только в третьем лице. Лишь наблюдая со стороны.

Итак, глупышка Лизи однажды заикнулась о том, что ей все надоело, что ей скучно и глотать сперму по утрам она больше не желает. Что ей как минимум нужна передышка. И вообще неплохо бы осесть где-нибудь, например, школьное образование продолжить.

В общем, малышка настрекотала с три короба и, довольная собой, уселась на диван, ожидая, что ее сексуальный владыка растрогается и тут же выполнит все ее пожелания. Особенно по поводу спермы.

Но ментор, увы, не растрогался. Он ошпарил подопечную густо пропитанным скорбью взглядом и…

Не знаю, упоминал ли мсье Тосс, но у мужского персонажа данной драмы примечательными были два атрибута на, в общем-то, не примечательном лице – глаза и губы.

Глаза каким-то непонятным образом гипертрофировали эмоции, как будто были не зеркалом, а увеличительными линзами сильно растревоженной души. Особенно хорошо им удавались скорбь, раскаяние, ну и прочие печали… Ах да, ну и любовь еще.

Чего греха таить, в моей сексуальной повинности все же присутствовал определенный позитив. Не потому, что я испытывала какое-то безумное наслаждение от его взрослого члена – наслаждению надо учиться, данный навык приходит с опытом и с регулярным трудом. А оттого, что я ухитрялась заглядывать в его глаза, если поза, конечно, позволяла. Вот в них концентрация любви обострялась до предела, казалось, что они сейчас лопнут от накопившегося чувства. А так как уровень кипения зависел от того, насколько удачно я юлила попкой или, наоборот, перебирала языком, то я не могла не ощущать удовлетворение, сознавая, как сильно влияю на этого большого и по возрасту и размеру человека.

Ведь к чему лукавить, стыдливые мои читательницы, нам, женщинам всех возрастов и народов, порой достаточно доставить удовольствие. Получать его тоже не мешает, но и в том, что приносишь, есть несомненная женская утеха.

Впрочем, вернемся к повествованию. На чем я его прервала? Ага, на том, что мой небиологический папашка окинул меня полным скорби взглядом, тяжело, протяжно вздохнул, губы его растворились на понуром лице.

– Я не хотел тебе говорить, не хотел волновать тебя, Лизи, пугать, – начал он издалека. – Я не показывал тебе…

Он запинался, вздыхал, снова запинался, глаза его не только скорбели, но и сопереживали, наслаивали чувства пластами. Прямо как у плохого актера в неудачной пьесе. Разница состояла лишь в том, что в данном случае в качестве пьесы разыгрывалась жизнь совсем еще юной, хоть и половозрелой школьницы с хорошо разработанными, тоже как в театре, внутренними слизистыми поверхностями.

– А в чем дело? – поинтересовалась глупышка, которой надоели вздохи и препинания и поскорее хотелось куда-нибудь на свежий воздух к своим подростковым забавам. – Что еще случилось?

Снова пауза, снова вздохи – протяжные, наполненные неприкрытой заботой.

– Ты только не волнуйся… Мне кажется, они следуют за нами… Они знают, где мы…

– Кто они? – не сообразила барышня, которая в силу не оформившегося возраста и специфического образования не очень удачно умела пользоваться верхней частью своей головы. Во всяком случае, той, что находится выше ротового отверстия.

– Они… – многозначительно пояснил наставник, и глаза его брызнули томным, печальным беспокойством. – Я не хотел тебе говорить, – повторил он и вздохнул.

Тут, наконец, до девочки дошло и даже нахлынуло, и повернуло в ее головке, наверное, против часовой стрелки, потому что головка сразу затуманилась и помутнела. Все то, что так удачно забылось, сразу вспорхнуло, вынырнуло на поверхность и сложилось вместе. Мама, лежащая на столе, накрытом простыней; шальная парочка, заманивающая в свои сладкие, дурманные сети; призраки, выползшие из старого дома и теперь гоняющиеся за ней повсюду. Вот, похоже, и сюда добрались.

Малышка сглотнула, моргнула пару раз, пытаясь отогнать туман в сторонку, как-то прочистить расплывающиеся зрение и слух, и у нее это кое-как получилось.

– Откуда ты знаешь? – спросила она более или менее трезво, хотя хрипотцу побороть не удалось.

Тот, кто сострадал ей всем своим телом, ринулся в сторону, к дорожной сумке, он взмахивал по-лебединому руками, бормоча разные слова сочувствия и оправдания. Но потом вытащил из сумки пакет и, потряхивая им, тут же замолк.

– Что это? – спросила я (в детском своем варианте), протягивая мгновенно онемевшие руки.

– Вот… мы получали в разных отелях, – пояснил благородный рыцарь и передал несовершеннолетней даме своего сердца завернутый в плотную оберточную бумагу пакет. Бумаги было накручено много, она была грубая и шершавая на ощупь. – Они приходили по почте.

Несовершеннолетняя дама попыталась было пакет развернуть, но неудачно – бумага не слушалась, не раскрывалась, а расползалась неровными, многоугольными кусками. Они скользили вниз, вдоль жесткого, онемевшего тела дамы и беззвучно опускались к ее ногам.

– Что приходило? Как? – наконец сумела выдавить из себя звуки девочка. Та самая, которой когда-то была я.

А потом руки перестали справляться вовсе. Они дрожали и отказывались держать, зажимать пальцами бумажную стопку. Та выскользнула, тяжело и неуклюже прорезала воздух и рассыпалась в беспорядке по полу, уже там делясь на множество широких, плоских листков с острыми углами. Даже сверху, с высоты своего тинейджерского роста побледневшая Элизабет ухитрилась распознать в бумажных прямоугольниках обыкновенные почтовые открытки. Сначала ухитрилась распознать, а затем и нагнуться, подобрать непослушными пальцами одну из них.

На фотографии легко можно было различить изображение Авы Гарднер. Актриса сидела в кресле в брючном костюме, в кокетливой шляпке, поза расслаблена, но лицо и детали фигуры были нечетки, размыты, этакий модный фотографический приемчик, когда контуры сглажены, словно подернуты дымкой. И вот через нее, через дымку, медленно проявляясь, проступило очертание… Сначала я не могла разобрать. Потом не могла сопоставить. Потом не могла поверить.

Там был… как бы это сказать поприличнее… Ну ладно, не буду прикидываться ханжой. Там проступал член, отчетливо, несмотря на дымку, вздернутый, громоздкий, он в принципе был симпатичный, даже красивый (ну это на мой сегодняшний вкус), и устремлялся к лицу Авы, и тыкался куда-то приблизительно ей в рот. Который, если присмотреться, был приоткрыт будто в ожидании.

Вслед за членом всплыл торс мужчины в смутных полутонах, округлые полушария задницы – слишком округлые, немного женственные. На уровне плеч торс достигал верхнего края фотографии, так что ни шеи, ни лица, увы, видно не было.

Иными словами, в руках потрясенной Элизабет оказалась обыкновенная порнушная поделка, смонтированный коллаж, надо признать, по тем временам неплохо сработанный.

Казалось бы, подумаешь, порнушка, я и в юные годы была не столь ранима, чтобы смутиться при виде члена, пусть и приподнятого. Не менее приподнятый член я лицезрела каждый день по утрам и вечерам. Но неприличная фотография кинозвезды почему-то неожиданно смутила.

Наверное, потому, что бедная девчушка снова почувствовала злодейский план, снова ощутила себя загнанной, беспомощной жертвой, за которой ведется охота, но какая-то странная, сложно объяснимая, с издевкой, с извращенным садистским вывертом. Словно цель охотника (или охотников) не поймать ее, а… Но вот тут в маленькой головке сразу начинался сумбур. Что им от нее надо? Зачем ее преследуют? Ответов не было, даже догадки.

Потом барышня ухитрилась еще раз подогнуть дрожащие коленки, поднять несколько открыток с пола. Облегчения они не вызвали. На них на всех очередная голливудская звезда женского пола пребывала в расслабленной позе, не подозревая, что к ней подкрадываются всякие-разные фаллические объекты.

Там еще были надписи на обратных сторонах открыток, вполне доброжелательные, что-то вроде «До скорой встречи», «Скучаю без тебя» или «Увидимся в Голливуде», все они набраны симпатичным типографским шрифтом – не какая-нибудь там пошлая самоделка.

От гостеприимных обещаний головка юной девы совсем помутилась, и она смогла обрести равновесие лишь на груди своего верного защитника. Который, как и полагается защитнику, недолго думая, прикрыл ее собственным телом – сначала стоя, а потом и лежа, еще и потому, что долго удерживать девочку с подкосившимися ногами ему было тяжело. Ну а в позиции «лежа» он, конечно, мог прикрыть ее значительно успешнее, что в результате и сделал.

Она, эта самая юная дева, на сей раз нисколько не капризничала и не противилась, так как присутствие в себе мужской плоти укрепляло ее веру в хоть какое-то будущее. Когда уверенность дошла до предела и даже выплеснулась через край, ребенку чуть полегчало и хоть как-то удалось выстроить мысли в более или менее логическую цепочку.

И получалось, что надо срочно сматываться, что надо заметать следы и ни о каком постоянном пристанище речи быть не может. Сначала надо оторваться от преследования. Но как? И хотя на поиск решения был потрачен весь остаток дня (с перерывом, конечно, на еще одно семяизвержение благородного рыцаря), ничего более оригинального, чем продолжать петлять по дорогам, придумано не было.

Петлянием загнанная парочка и занималась весь последующий месяц со всей изощренной хитростью подростка и ее наставника. Которому самому ничего не угрожало, но который готов был принести себя в жертву ради отсасывающей разными отверстиями девицы.

Месяц пролетел вполне безопасно. Они получили еще две открытки, но после того, как однажды, заплатив за предстоящую ночь и никого не предупредив, еще вечером незаметно скрылись из гостиницы, открытки приходить перестали.

Лишь недели через две, подъезжая к заправке, бдительная беглянка Элизабет заметила подозрительно знакомый красный «Бьюик». Молодая женщина стояла у открытой двери, к сожалению, спиной, так что заглянуть ей в лицо не представлялось возможным. Но и спины оказалось достаточно, чтобы у беглянки сердце сначала остановилось, перевернулось, а потом стало стучать в обратную сторону. Она судорожно вцепилась в локоть своего спутника, тот дернул рулем, машина резко вильнула, чуть не слетев в кювет. Впрочем, неожиданный разворот оказался весьма кстати – можно было без промедления двигаться в противоположном направлении, подальше от подозрительной женщины с ее придурочным молодоженом.

Незапланированная и, к счастью, несостоявшаяся встреча вызвала новую волну паники у юной жертвы, ведь получалось, что темные силы продолжают неумолимо наседать на нее. А значит, в ночные часы жертва еще крепче прижималась своим худеньким обнаженным тельцем к телу недремлющего защитника и из чувства благодарности – или от излишнего испуга, или просто по привычке – отрабатывала вдвойне.