Текст книги "Жизнеописание Петра Степановича К."

XIII

Боимся, нам придется теперь, в целях экономии бумаги, отойти от подробного жизнеописания Петра Степановича и двигаться дальше, обозначая только пунктирную линию его жизни, довольно-таки прерывистую.

Петр Степанович не перестал быть хорошим хозяином и в Куземинах. Дай ему похозяйничать годик-другой, у него бы и тут все заиграло и заблестело. Но тут у него оказался непосредственный начальник, Корчак Андрей Андреевич, член РКП(б) с 1918 года. И дело не в том, что он был начальником Петра Степановича. Он вообще был начальником, никакой другой профессии у него не было. До Куземин он был начальником горкомхоза, и все было бы хорошо, если бы он не стал подъезжать к одной сотруднице новенькой. Отличная девица, о такой блондиночке-секретарше каждый начальник может только мечтать: губки накрашены, глазки подведены, голосок приветливый. Живет одна со своими родителями, так Андрею Андреевичу казалось, во всяком случае. Он и стал ей оказывать знаки внимания. Он оказывает, а она – ни в какую. Она ни в какую – а он наседает. Начальник все-таки. Даже угрожать ей стал понижением в должности. А тут, как говорится, возвращается муж из командировки. Он, видите ли, был военным, где-то воевал, неизвестно где, распространял мировую революцию, и она это свое замужество не афишировала. Он приехал – а она в слезы. Он тоже не стал ничего афишировать, помчался в Харьков, там с кем-то поговорил. Наш секретарь партийный возвращается из области, глаза вытаращены, только одно от него и слышно: «моральный облик, моральный облик!» В общем, сняли Андрея Андреевича с работы, дали выговор и перебросили в Куземины. А сотрудница как раз осталась на своем прежнем месте, без понижения.

Андрей Андреевич приехал в Куземины со своими принципами. Первый и самый главный принцип Андрея Андреевича как начальника был такой: «ершистых подчиненных мне не нужно». Ершистых он убирал очень быстро. Этой диалектикой Андрей Андреевич владел досконально. Чуть что, он сразу: «Что же касается Тимчука, то я знаю, куда он гнет… Я зна-аю, что Тимчуку наша власть не по нутру. Я зна-аю, что Тимчуку в кумовья милее урядник и старшина». Сотрудники смотрят на Андрея Андреевича во все глаза и, понятно, боятся выступать, ибо Андрей Андреевич настолько сильно вооружен диалектическими приемами, что ему и возразить-то нечего.

А Петр Степанович, даром, что философского склада человек, а как раз довольно-таки ершистый. Он считает, что если кто-то не разбирается, допустим, в свиноводстве, хоть даже и начальник, так нечего и соваться. Он, конечно, слушает Корчака из осторожности, а делает все равно по-своему. И при этом Петр Степанович никак не может отказаться от своей привычки разглагольствовать с людьми на разные посторонние темы. Ну, просто сам лезет в пасть Андрею Андреевичу.

Заспорили они однажды круто по вопросам свиноводства, а обернулось все политическим делом. Петр Степанович в какой-то момент потерял бдительность да возьми и скажи:

– Этот хряк только в партию вступить может. Никакой другой пользы от него не будет.

Это он не про Андрея Андреевича сказал, а про настоящего хряка. Но все равно такого уже Андрей Андреевич стерпеть не мог. Собирает собрание и говорит:

– Пора нам научиться отличать беспартийного специалиста от вредителя! Что мы знаем о социальном происхождении Петра Степановича? Он пишет, что из крестьян, а сам с рабочими разговаривает о каких-то Папене и Уатте! Кто эти люди? Какое они имеют отношение к нашему пролетарскому государству? Чем они помогают в нашем свиноводстве? А не иностранный ли он шпион, наш Петр Степанович?

И пошло-поехало. Хоть про хряка почему-то Андрей Андреевич и не упомянул, а уволили с такой формулировкой, что с трудом потом устроился Петр Степанович агрономом на сахарный завод.

И это было только начало. За Петром Степановичем установилась репутация человека политически неблагонадежного, и он, надо сказать, эту репутацию, помимо воли, поддерживал, никак не мог отказаться от привычки высказывать свои точки зрения по всяким вопросам. Но так как эти точки зрения высказывались на основании собственной логики Петра Степановича, а не на основании таких авторитетов, как Маркс, Энгельс, Ленин и Сталин, то получались курьезы. «Видимо, простой логики мало, – думал он иногда, – надо серьезно читать, изучать диалектическую логику». Думать-то думал, а чуть что, сразу же выступает примерно, в таком стиле: «если бы я был на месте Сталина, то не так бы поступил, а…». Или: «Маркс с такими решениями не согласился бы». Где же диалектика?

Вот он и попадал все время в разные истории. Конечно, всякий раз, как Петр Степанович выпутывался из последней неприятности и переходил в другое место служить, он твердо решал, что будет очень осторожен, всякий раз собирался на новом месте жить по-новому, а оно не выходило. Видно, природа человеческая наверх выпирает, как шило в мешке: ты его уложишь в мешок, а оно, чертово шило, где-нибудь и выстромится из мешка. Жене давал несколько раз обещания – начать жить по-новому, но… не выходит.

Недолго удержался он и на этом сахарном заводе. Он-то, собственно, только делал предложения по повышению урожайности свеклы, тем более что приезжал управляющий трестом Викентий Григорьевич и призывал к этому от имени партии. Но нервы у людей были уже напряжены пятилеткой, всем хотелось предложить что-нибудь замечательное, а не чтобы кто-то другой это предлагал, тем более, беспартийный специалист. Тем более, кто позволяет себе выпады…

Пришлось ехать в область и добиваться правды.

Три месяца ходил Петр Степанович без работы, и если что-то его поддерживало в это время (кроме, конечно, огорода и коровы), так это все еще жившая в нем вера в свое великое призвание. Правда, мы видели, как многие способы прогреметь на весь свет уже отпали сами собой, даже мы об этом сожалеем. Еще при переезде в Куземины затерялся и заветный листок с красиво написанным заглавием «В омуте жизненной лжи», в него чуть ли не завернули стекло от керосиновой лампы, чтобы оно не разбилось при транспортировке.

Но, с другой стороны, кое-что еще оставалось. Одно время Петр Степанович даже подумывал, как уже, кажется, упоминалось, о парашютизме – новой области, в которой тоже можно было бы прогреметь. Хотя, честно говоря, он не понимал, как это можно решиться спрыгнуть с такой высоты!

А больше он надеялся все-таки на художественную литературу. Она всегда привлекала Петра Степановича, порой он чувствовал в себе такие потенциалы, что на Салтыкова-Щедрина смотрел с большим снисхождением. «Если бы мои потенциалы в литературе превратились во что-то кинетическое хоть на десять процентов, предполагал Петр Степанович, то люди ходили бы между моими памятниками, как в лесу между деревьями». Если что и препятствовало реализации этих потенциалов Петра Степановича, то лишь нехватка свободного времени, которого, как мы, кажется, тоже уже говорили, у женатого Петра Степановича оказалось даже меньше, чем было до женитьбы.

Но вот теперь вынужденный простой привел к тому, что свободного времени у Петра Степановича оказалось даже в избытке. Он помаялся немного бездельем, а потом почувствовал в себе прилив сил, примерно, как в ту ночь, когда он ехал под луной с памятного юбилейного вечера. Он поискал бумаги, чтобы опять начать с красиво выведенного заглавия, где-то у него должна была быть стопка бумаги, но теперь, при семейной жизни, найти что-нибудь в его доме стало намного труднее, чем при прежнем порядке. А перо буквально жгло пальцы. У Петра Степановича еще со времен его учительствования сохранился неисписанный школьный кондуит – довольно-таки толстая книга большого формата с разграфленными страницами. Эти чистые страницы просто молили о заполнении. Поначалу Петру Степановичу немного мешала повторяющаяся на каждой странице «шапка»:

Поэтому он перевернул книгу «шапкой» вниз и вверху первой (бывшей последней) страницы решительно вывел:

Глава первая,

так сказать, вступительная, чтобы с чего-нибудь начать повествование

Потом подумал немного и начал писать:

«Это была не учеба, а черт знает что! На самом деле: вода в лаборатории замерзала, трубы лопались, реактивов не было, профессорские жены торговали пирожками, холод, голод, очереди, анкеты…».

Петр Степанович старался писать каждый день, хотя, к сожалению, и теперь ему кое-что мешало не меньше, чем сторож Макар в свое время. Петр Степанович боролся за свою реабилитацию. Надо было ездить в Харьков искать правды: делать нотариальные копии со своих документов (по одному рублю за каждую копию), подавать заявление в обком своего профсоюза с приложением этих самых копий и прочее. Но в обкоме профсоюза никуда не торопились, велели наведаться «через пару деньков», возможно, заявление Петра Степановича будет рассматриваться на президиуме, если только не уладят вопроса мирным путем с дирекцией Свеклотреста. Одним словом, свободное время оставалось.

Через пару деньков оказалось, что председатель обкома профсоюза уехал в командировку по важному делу и, очень может быть, что после выходного возвратится из командировки, если, конечно, не задержится. Председатель возвратился только после следующего выходного и был очень удивлен, что Петр Степанович его ждал. Его товарищеский совет заключался в том, чтобы Петр Степанович сам сходил к директору треста и постарался уладить конфликт по-мирному.

Петр Степанович провел несколько часов на стуле возле двери кабинета директора, через которую все время входили и выходили местные сотрудники, пока не решился проскользнуть в дверь вместе с одним из них (он выбирал, какой позахудалее, – директор с ним долго не будет разговаривать) и дождался, когда тот вышел.

– Викентий Григорьевич, я к вам, – начал он сладеньким голосом.

– Что еще вам? – поднял брови Викентий Григорьевич.

– Видите, Викентий Григорьевич, меня директор завода…

– Петр Степанович настолько подсластил свой голос, что его обычный баритон зазвучал лирическим тенором.

– Скорее говорите, я сейчас уезжаю! – нетерпеливо прервал его Викентий Григорьевич.

Петр Степанович растерялся, ему хотелось подробно рассказать обо всем, что с ним приключилось, но раз Викентию Григорьевичу надо уезжать…

– Вот мое заявление, в нем все сказано, – он пододвинул к директору свое заявление на четырех страницах, исписанных убористым, но красивым, как казалось Петру Степановичу, почерком.

Викентий Григорьевич поморщился, что, видимо, отражало какие-то внутренние колебания. Потом колебания стали внешними. Вначале Викентий Григорьевич брезгливо отодвинул от себя слишком близко подвинутое заявление, как будто оно было вымазано нечистотами. Потом он посмотрел на него некоторое время издали, взявшись за край стола, что должно было означать, что он встает и уходит. Но внезапно он оторвал руки от стола, решительно взял перо и небрежным почерком начертал резолюцию: «Зав. кадрами. Разобраться, выехав на место с представителем обкома профсоюза».

– Отнесите в кадры, но ничего из этого не выйдет. Такие люди, что занимаются контрреволюционными выступлениями, – им у нас нет места, – он потянулся к графину, налил и выпил стакан воды.

– Викентий Григор…

– Извините, мне некогда с вами размузыкивать. Опустим второстепенные детали и скажем только, что и на этот раз правда восторжествовала, хотя и в усеченном виде. В конце концов, Обком профсоюза вынес постановление «предложить директору завода за вынужденный прогул заплатить; изменить приказ № 146; принять к сведению заявление заместителя директора треста, что т. К. Петр Степанович будет использован по специальности на другом предприятии треста».

Вся эта история заняла три месяца и, не ходя на работу, Петр Степанович имел достаточно свободного времени, которое он проводил над своим кондуитом. И страниц он исписал уже немало. Первая глава была уже закончена, и немного написано было уже из «Главы второй, в которой Петр Степанович задумается над бессмысленностью жизни и будут указаны причины, побудившие Петра Степановича впасть в глубокий скептицизм».

Как видим, Петр Степанович писал о себе в третьем лице, как Державин, но суть не в этом. А суть в том, что когда он сидел над своей рукописью, все его заботы удалялись от него, и даже такой большой человек, как управляющий всем трестом Викентий Григорьевич, к которому и в кабинет-то нельзя было попасть, превращался в мелкую козявку, не стоящую упоминания.

XIV

Автор настоящего повествования, то сливаясь с его героем, то разъединяясь с ним, и не думает, как уже упоминалось, описывать всякие жгучие приключения, происходившие с Петром Степановичем, тем более что никаких таких приключений с ним, слава богу, и не происходило.

Если с кем и происходили в то время приключения, так это с братьями Петра Степановича – старшим братом Алексеем Степановичем и младшим – Василием Степановичем.

Василий Степанович был горячий коммунист и, даром что молодой, находился уже на ответственной работе. В чем заключалась эта работа, Петр Степанович не очень хорошо знал, разве что догадывался. Василий Степанович часто куда-то исчезал, а куда – неизвестно, с братом он не делился. «Где-то он, наверно, в каком-то подполье орудует», – высказал свою догадку Петр Степанович в разговоре с Катей, когда она удивилась, что давно нет от брата никаких известий. Этот разговор слышал старший сын Петра Степановича, которому было тогда лет шесть. Через несколько дней Катя, зайдя на кухню, обнаружила крышку подпола открытой и увидела, что стоявшая внизу керосиновая лампа была зажжена. Оказывается, это ее старший сын отправился на поиски «дяди Васи». Лазить в подпол ему не разрешалось, так что его пришлось наказать, но хуже наказания было для него то, что под полом он никого не нашел.

Со старшим братом, Алексеем Степановичем, был другой коленкор. Он в семье из братьев считался самым способным, был хорошим инженером по прокатным станам, но всего этого ему показалось мало, и он зачем-то связался с Промпартией. Петр Степанович даже и не знал, что такая партия существует, да и никто не знал, но, благодаря умению ОГПУ вовремя арестовывать, все о ней узнали. В газетах опубликовали стенограммы судебных заседаний, на которых главные вредители во всем признались.

У Петра Степановича тогда еще не было привычки регулярно читать газеты, но тут ему помог младший брат, Василий Степанович. Он тогда неожиданно снова откуда-то возник и немедленно отрекся от Алексея Степановича. Василий Степанович хорошо разбирался в международной обстановке и, выступая на собраниях перед трудящимися, убедительно разъяснял, что если бы заговор Промпартии не был своевременно раскрыт, то в Москве бы уже сидел Пуанкаре. Петр Степанович виделся с братом Василием во время одной из своих поездок в Харьков, и тот сунул ему в руки газету «Известия»:

– На, передашь матери, ты ее раньше увидишь. А то она думает, что ее сыночка не за что арестовали.

Брат на минуту вышел из комнаты, Петр Степанович открыл газету, и его взгляд сразу уперся в знакомое: «Новые отряды МТС ускоряют коллективизацию СССР». Его заинтересовал пункт, касавшийся специально свекловичных районов, он попытался вникнуть в него, но тут возвратился брат и раздраженно сказал:

– Что ты читаешь? Ты переверни страницу!

Петр Степанович послушно перевернул страницу и неожиданно увидел на ней свою фамилию. Это была стенограмма процесса по делу «Промпартии», и как раз показания давал Алексей Степанович. Петр Степанович стал читать. Брат отвечал на вопросы прокурора Крыленко:

– Я совершенно определенно и сочувственно встретил Февральскую революцию и должен также определенно признаться, что Октябрьская революция явилась для меня просто неожиданной. Я не понимал смысла происходящих событий, – теперь-то я их очень и очень хорошо понимаю, – но свое личное отношение тогда могу сформулировать только с отрицательной стороны…

Тут Петр Степанович почувствовал себя неловко, у него у самого, конечно, никогда не было отрицательного отношения, так, нейтральное – это еще может быть. Но что бы он сказал, если бы его стали спрашивать? Петр Степанович читал дальше:

– Примерно в конце 1925 года, в начале 1926 г., когда была сформирована и организована вредительская работа по линии Донбасса и по линии других отраслей, – она мне становилась понятной. В этом отношении я определенно попал в число участников этого «Инженерно-технического центра».

Крыленко. Приблизительно с 1925 г. вам стал ясен вредительский характер работы и в вашей практической работе вы должны были принимать участие в этой вредительской работе. Вы оказались открытым вредителем с половины 1925 года.

К. С начала 1926 г.

Петру Степановичу стало не по себе, даже немножко жутко. Нейтрально относиться к советской власти, когда никому не известно было, сколько она продержится, – это он еще понимал. Но встать на путь открытого вредительства теперь, когда она довольно основательно укрепилась! Как такие мысли могли прийти в голову его брату Алексею, который у них в семье считался самым умным?! А ведь пришли же, он сам об этом говорит!

Мать Петра Степановича была малограмотной, ему пришлось прочесть ей газету вслух, но когда он захотел забрать газету, она не отдала, унесла куда-то. Спросила только, что Алексею за это будет. Петр Степанович точно не знал, ничего хорошего, конечно, не ожидал, но матери ответил неопределенно.

Впрочем, приговор оказался не особенно суровым. Первоначально, правда, Алексея, в числе главных подсудимых, приговорили к расстрелу, но потом почему-то смертную казнь всем заменили десятилетним заключением. Народ даже удивлялся: расстрел – он и есть расстрел, а заключенный может и выжить…

Впрочем, на сей раз этого не произошло. Алексей Степанович пропал бесследно, как если бы его все равно расстреляли, из заключения никогда не вернулся, так что и мы больше не будем к нему возвращаться.

Таких приключений у скромного агронома Петра Степановича не было, но всякие неприятные истории были и у него, и умолчать о них мы не можем.

Как уверяет Петр Степанович, за первые четырнадцать лет трудовой деятельности его девять раз выгоняли со службы, а три раза, вроде, он сам уходил. И каждый раз приключалась какая-нибудь история. Пересказывать их все мы, само собой, не станем, а перескочим через несколько лет и потом снова встретимся с Петром Степановичем, когда он, описав круг по Харьковской области, а однажды залетев даже в Полтавскую, снова живет в уже знакомом нам Задонецке и работает агрономом на сахарном заводе. Все вроде бы налаживается – и в стране, после временных трудностей 1932–1933 годов, и в жизни Петра Степановича.

Кстати, трудности эти семья Петра Степановича пережила относительно благополучно, он как-никак занимал тогда должность главного агронома совхоза, у них даже была корова с теленком. Питались в основном кукурузой, но было молоко и вообще не голодали, как многие вокруг.

Случались, правда, разные моменты, но, по тем временам, – ничего особенного. Как-то ночью все проснулись от довольно громкого стука возле сарая. Петр Степанович решил выйти посмотреть, но не тут-то было. Катя встала стеной. Она вообще сделалась очень нервной, все ее пугало. Один раз, например, она услышала детский плач за окном, открыла дверь – а там стоит босая девочка лет пяти или шести, примерно такая же, как их младший сын (в ту пору у Петра Степановича было двое детей). Катя позвала её в дом, накормила и хотела переодеть во что-нибудь более теплое и не такое рваное. А девочка вдруг стала кричать и защищаться, видно, решила, что ее раздевают, чтобы съесть. Она знала, что такое бывает. Тогда Катя сложила вещи в сумочку, на дно сумочки, под вещи, чтобы не было видно, положила кое-какие продукты и вывела девочку на улицу. Младший сын Петра Степановича (тогда он был младшим, а потом стал средним) тоже вышел на порог и смотрел вслед девочке, пока ее фигурка не скрылась из виду. Вернулся в дом, а мама сидит как-то бестолково и плачет.

Вот и сейчас она также бестолково повисла на шее у Петра Степановича и стала умолять его не выходить. Петр Степанович, конечно, разорвал её руки, но тут она бросилась на пол и обвила его ноги. И ему пришлось смириться. Только когда рассвело, он вышел и понял, что воры пытались разбить замок на сарае. Но то ли замок был прочный, то ли воров спугнул свет в доме, когда Петр Степанович собирался выйти ночью, но замок на двери сарая уцелел, а вместе с ним и корова с теленком. С тех пор, конечно, их в сарае уже не оставляли, держали в доме, в пристройке, где бывший владелец, к тому времени раскулаченный и увезенный куда-то, хранил разные сельскохозяйственные инструменты.

Еще разные были эпизоды. Как-то утром, проезжая на дрожках мимо ближнего поля, Петр Степанович заметил там несколько работающих женщин. А вечером, когда возвращался, увидел у дороги только одну, прилегшую отдохнуть. Так ему сначала показалось, когда же подъехал ближе, а она не пошевельнулась…

Все это было, конечно, очень неприятно, но жизнь шла своим чередом. В тот момент начальство ценило Петра Степановича как опытного специалиста, а он, в свою очередь, старался оправдать доверие начальства, работал с утра до ночи. Смотреть по сторонам ему особенно некогда было, да и не хотелось. Иногда его вызывали в трест, в Харьков, на всякие совещания, сдавать отчеты или планы. Колхозникам билеты на поезд не продавали, был такой приказ, но у Петра Степановича всегда была бумага, что он едет в командировку, так что он ездил спокойно, и однажды ему даже довелось оказаться в Харькове в тот день, когда столицу Украины посетил известный французский политический деятель Эдуард Эррио.

По начитанности своей Петр Степанович знал, что где-то существуют немцы, англичане, французы, но встречаться с ними ему, можно сказать, не приходилось, а тут подвернулся случай взглянуть на живого француза, да еще и знаменитого. Вот Петр Степанович и задержался в Харькове на выходной, переночевав у своего брата Василия, теперь уже большого партийного начальника, окончательно обосновавшегося в столице Украины. С Василием Степановичем, всегда сильно занятым и высоко летавшим, особенных отношений Петр Степанович не поддерживал, но переночевать у него, в случае чего, можно было. Жену брата Шуру он давно знал, на ней начальственное положение мужа не слишком отпечаталось, она не заносилась и всегда приглашала. Петр Степанович возможностью ночевки не злоупотреблял, но и не пренебрегал – в случае необходимости, конечно. На этот раз особой необходимости не было, но ему хотелось поговорить с братом, а в выходной, перед отъездом, он вышел на улицу поглазеть на француза.

Был приятный летний день, и довольно много людей выстроилось вдоль улицы Карла Либкнехта, бывшей Сумской, в ожидании лимузина с французом. Сами ли они пришли или по мобилизации, – этого Петр Степанович не знал.

Проходя по этой самой улице накануне вечером, он видел, как два милиционера приблизились к какому-то человеку деревенского вида, обессилено сидевшему на земле у входа в магазин, убедились, что он жив, помогли ему встать и, держа под руки, увели куда-то в переулок. Ходили слухи – Петру Степановичу рассказывали, – что если люди могли еще ходить, их оставляли на улице, а кто не мог, – тех увозили в какие-то бараки на Основе, а потом, когда они умирали, ночью, их сбрасывали в овраг поблизости и немного присыпали землей – и так каждую ночь. Правда это было или нет? Мало ли что болтают… В гражданскую войну тоже не сладко было, сколько людей от тифа умерло, например! Может и теперь была какая-нибудь заразная болезнь, о ней не говорили, чтобы не было паники, а остальное – одна баба сказала? Он сам в гражданскую войну сколько раз руки поднимал – а жив остался.

Обо всем этом Петр Степанович и хотел побеседовать с братом, тот-то, большой начальник, точно знал, что – правда, а что – брешут. Но особого разговора не получилось. Петр Степанович долго ждал его вечером, успел поиграть с Велориком – ровесником своего второго сына, поболтать с Шурой, а брата все не было. Наконец, тот пришел, усталый, сказал жене, что есть не будет, только чаю выпьет. Он хмуро выслушал вопрос Петра Степановича насчет основянских бараков, разуверять не стал.

– Лес рубят – щепки летят! Не знаешь, что ли?

– Так я думал…, – начал было Петр Степанович.

– А ты не думай, Петя! – брат не донес нож с маслом, которое он собирался намазать на хлеб, отложил нож. – За нас партия думает. Ты Сталина-то хоть читал? Мы не отрицаем трудностей. Но это же не трудности упадка, это – трудности роста. Мы растем, решается вопрос «кто кого?», и нам не до сантиментов. Кажется, ясно.

Петру Степановичу было не совсем ясно, но он ожидал, что брат, как обычно, даст более пространные разъяснения, он всегда считал своим долгом пропагандировать политику партии. Странно, на этот раз пропаганды не последовало. У Петра Степановича даже закралось подозрение, что Василий Степанович сам испытывает затруднения с объяснением происходящего. А его усталый, прямо-таки угрюмый вид не располагал к расспросам.

На другой день Петр Степанович, смешавшись с толпой, ожидавшей высокого гостя, стоял примерно в том месте, где вчера наблюдал работу милиции. Но сейчас никаких неприятных картин Петр Степанович не заметил. Люди, одетые более или менее по-праздничному, в светлых рубашках, – как-никак выходной, спокойно ждали, переговариваясь между собой. Высказывалось мнение, что, дескать, после этого визита Европа подбросит нам немного харчей. Правда, какая-то пожилая женщина поблизости сказала, что для этого Эррио надо было бы повезти на Рыбный базар или на Основянский, где он бы мог увидеть трупы опухших от голода, но ее никто не поддержал. Особого воодушевления, когда проезжал лимузин, не было, люди глядели молча, а когда он проехал, спокойно разошлись.