Текст книги "Попутный лифт"

Был вечер, около одиннадцати, когда Фомин вернулся домой после рабочего дня. По недавней, но уже отвердевающей привычке, он не позвонил в звонок у двери, а открыл её ключом. Прошёл от порога три шага вперёд по прихожей до ярко освещённой комнаты с полуоткрытой дверью, помахал пару раз рукой Никите, который сидел в наушниках у монитора компьютера. Тот ответил похожим взмахом.

Переодевался медленно, отыгрывая усталость. Последней была лекция, где Фомин пытался увлечь студентов вечернего отделения размышлением о смысле психологического консультирования через разговор о содержании слова «консультировать». Что означает для консультанта «стать компаньоном на время короткой встречи»? Толковый словарь даёт определение компаньонки как женщины, которую нанимали в барские дома для развлечения и сопровождения дам. Предположительно, компаньонки ещё и хорошие собеседницы. Стоит задуматься, что такое быть хорошим собеседником. Нелепо полагать, что это подразумевает постоянное стремление угодить полным согласием и поддакиванием…

Поинтересовался у сына, будет ли тот ужинать, и получил рациональный ответ: «Не-а, я не хочу, недавно ужинал». Достал из холодильника сосиски и поставил на плиту кастрюлю с водой, успел нарезать хлеб и намазать на него масло, когда раздался звонок на стационарный городской телефон. Незнакомый голос извинил сам себя за звонок в позднее время и без паузы спросил, является ли собеседник Павлом Николаевичем Фоминым. Получив утвердительный ответ, голос неразборчивой скороговоркой как бы официально представился и, не снижая темпа, зачитал: «Ваша супруга, фрау (ослышка ли, стандартный ли чиновничий абсурд?) Екатерина Ивановна Фомина скончалась в результате трагического инцидента с экскурсионным автобусом». Голос, не делая паузы, назвал адрес и время, в которое предлагал завтра явиться «для уточнения деталей». И добавил (всё-таки первая пауза, пусть и длиною в точку): «Пожалуйста, не забудьте взять с собой паспорт. Доброго вечера».

Большой экскурсионный автобус слетел с дорожной насыпи, уходя от столкновения на повороте, сделал, по выражению очевидца-фигуриста, «двойной тулуп» и подставил солнцу и оседающей пыли правый бок, похожий на сначала скомканную, а потом расправленную бумагу. Четыре оконных проёма лишились остекления полностью и завораживали диссонансом угольной черноты на залитом дневным солнцем пространстве светлой земли с выгоревшей растительностью. Несколько человек погибли на месте, Екатерина умерла по дороге в больницу.

Облегчение и чувство вины за него. Искреннее чувство не пересеклось с голодом и не помешало позднему ужину на основе содержащих мясо сосисок.

– «Наверное, падать в переворачивающемся автобусе вместе со всеми доставило ей удовлетворение. Быть как все – её персональный идентификационный код. Приходила ли она в сознание по дороге в больницу? У кого другой могло мелькнуть: „А если б я не поехала на эту экскурсию?“, но только не у неё», – такова, в общих чертах, внутренняя речь завтрашнего Фомина после того, как ему стали известны подробности. Речь тут же подверглась неискреннему самоосуждению.

4

Организацию похорон Кати категорично, можно даже сказать, что безапелляционно, взяли на себя её родители. Настояли на Ново-Фоминске. Павел недолго посопротивлялся, зная, что лукавит, и уступил. По крайней мере дважды повторил им свои предложения, так как смерть отца дала совсем-совсем свежий опыт взаимодействия с ритуальной компанией, которая без малейших усилий рифмуется с криминальной, аморальной и прочей -ой да -ёй. Оба раза получил досадливый кивок и охотно устранился из организационного процесса, участвуя только деньгами. Опустевшее сердце было полно горечи расставания с отцом. А пустота – как ноль: сколько на него, на неё не умножай, пустотой и останется. Смерть математики.

Зинаида Емельяновна простудилась ещё до похорон, но и с температурой просила Павла довезти её, уговаривая, обещая, что на машине будет «чувствовать себя нормально». Отказ прозвучал ненамеренно резко.

На поминках Павел поднялся из-за стола рано, вторым, сразу после Катиной тёти, которая попрощалась, торопясь увести, пока возможно, своего мужа-алкоголика, уже изрядно захмелевшего. Сослался на что-то и сразу забыл на что, но причиной до неприличия раннего ухода было то, как он чувствовал состояние Никиты, переживание за него. Сначала дедушка, а теперь – мама. О, он чувствовал, как сын зажимал слёзы сдавленными до намеренной боли челюстями! Совсем недавно такое было с ним самим на похоронах отца, и было ещё другое, чего никто не мог заметить: зубы ныли, словно от кислоты, от желания прокусить губы. И на самом деле желали. Поэтому Павел, встретившись с глазами сына, вопросительно вскинул голову: «Никита, как? Пойдём?».

– Да, – совсем тихое.

Спасибо за такое не говорят. Как сказал один якутский охотник: «Вот, когда человека от смерти спас, тогда и случай спасибо сказать. А так – за что? Пустое…».

В дороге они молчали. «Пустое сердце», «печаль» – все эти слова правдивы. Но и неверны тоже. Любовь к сыну нахлынула поверх постепенно возведённой дамбы. Павел мучился, страдал той давней формой любви, когда ярко розовый от температуры двухлетний Никишка тяжело дышал, а назначенные лекарства не начинали действовать. Любовь в позабытой ипостаси, спёкшаяся со страхом, с желанием занять место страдающего сына. Бессильное, до скрежета в позвоночнике желание помочь ему, опрокинутому столкновением с необратимостью жизни; желание забрать его боль себе и отрицание очевидной невозможности этого. Навязчивый образ мускулистого скаута в длинных шортах, что оказывает помощь, высасывая яд из ранки от змеиного укуса.

Механизм замка на входной двери как-то непривычно, старательно и гулко, щёлкнул внутри прилежанием сторожевой собаки. За порогом Павел, уже заранее сожалея, что не удержался, легонько приобнял сына, провёл ладонью по плечу. Никита отрицательно мотнул головой, быстро отстранился и в три шага исчез в своей комнате; дверь быстро повернулась – и бесшумно, и с ударяющим в лицо эхом. Сын закрыл дверь. Дверь закрылась.

– «Опять, повторилось», – Фомин недоумевал, к чему относилась эта мысль. Затем с необъяснимой целью кристаллизовался образ Али; образ, насыщенный акварелями свежих подробностей так, словно и не пребывал невостребованным в течение лет эдак двадцати пяти неведомо где. Аля, первая школьная любовь. Предшествующие ей влюблённости затерялись крупинками мака в чередующихся слоях событийного рулета, так и не попав ни в одну мнемотехническую ловушку. Алина Калинская. Совершенство и Прекрасная Дама. Даже имя и фамилия были восхитительно прекрасны. Привычка выдумывать женщину – не есть личное изобретение Павлика. Так заведено у мужчин: без предвосхищения нет желания, без желания нет соития. Как-то Аля заболела, а он стоял под окнами её квартиры на первом этаже, в придуманном ожидании неизвестно чего… На что он надеялся? Что она выглянет и улыбнётся ему? Она так и не выглянула. Да просто потому, что так и не узнала, что за окном есть что-то кроме безлистных осенних кустарников и таких же серых прохожих. Он не носил её школьный портфель только по случайному стечению обстоятельств. А если носил бы – то в том не было бы ничего удивительного: бунтарь в отношениях с родителями, драчун и уличный завсегдатай, общительный активист и абсолютный «телёнок» по отношению к девочке. Ухаживать, заботиться, услуживать! Настоящая каша в голове. (Кого бы обвинить в этом? Известно. Только не кого, а что: книги, романтические любови в них. Чтобы не выглядеть человеком, не знакомым с теорией о тотальной виновности родителей, соглашусь: без попустительства родителей Павлик не стал бы любителем чтения.) История закончилась банально: Прекрасная Дама предпочла популярного в школе красавца с репутацией хулигана, героя не байронического. Предпочла сразу, как только тот, оказавшись рядом с ней на дискотеке, в благодушный миг нетерпения пригласил её на танец.

…Павел вошёл в комнату, которая когда-то была супружеской спальней. В комнату, вобравшую в себя множество неоспоримо счастливых минут, часов… Где лакомства со словом любовь склонялись по падежам. Кровать двуспальная, возлежание; возлегать, спрягать, спряжённое сопряжённое. Он остановился и, могло казаться, стал что-то высматривать, выискивать, пристально вглядываться в единственный небольшой участок стены, не занятый многочисленными репродукциями картин и постерами, в разное время приобретёнными покойницей и развешанных им как со слабым ворчанием, так и без него. Портреты, сюжеты и пейзажи, норовящие размножиться водорослевым цветением в жаркий сезон и выползти за прямоугольные рамки. Прямые линии от зрачков Фомина, проведённые через стёкла очков и продолженные далее на восемь – восемь с половиной метров сквозь идею трёх стен достигали, прикасались к щеке Никиты, который что-то пристально высматривал за своим окном в темноте, условно подсвеченной рассеянными городскими отражениями. – «Что-то пошло не так», – слова вертелись игрушечным волчком1111
  ^*Волчок – игрушка округлой конфигурации на оси, которая при быстром вращении сохраняет устойчивость на одной точке опоры. Быстро вращающийся волчок удерживается в вертикальном положении и не падает, но постепенно из-за трения угловая скорость собственного вращения уменьшается. Когда скорость вращения становится недостаточно большой, ось волчка начинает спиралеобразно отклоняться от вертикали, и, в конце концов, волчок прекращает вращение и падает.


[Закрыть]. Крутящийся волчок перед Фоминым слабел и падал, и запускался вновь; мысли, произносимые по тёмную сторону сомкнутых губ, рождались сипящим бормотанием и вновь прятались в распластанный язык. Бормотание упиралось в это единственное свободное пространство на безвинной стене. В то место, которое неизвестно как отстояло прохладу синей краски на обоях. Узор на них наплевательски выдавал очертания жирафа. Тот зачем-то тянулся и тянул свою голову наверх, к веточке с тремя листочками. Должно быть, её изображение слаще точь-в-точь такой же веточки, что растёт немного пониже.

Глава третья

В две тысячи девятнадцатом году Рис Уолстон, жительница штата Северная Каролина в США, будет возвращаться домой на своей машине и заметит крупную хищную птицу, которая держит в когтях рыбу. – А потом прямо на лобовое стекло упал крупный карп, – будет рассказывать американка. На место происшествия приедут её невозмутимые родственники и станут искать рыбу, чтобы сотрудники страховой компании не усомнились в том, по какой причине разбито стекло. Поиски затянутся…

1

В мае две тысячи шестого года, за тринадцать лет до начала следствия по делу карпа и спустя почти ровно три года после египетского переворота, та комната «с волчком» в квартире Павла Николаевича Фомина выглядела преображённой.

От предыдущей эпохи она унаследовала лишь конфигурацию стен да раскладку паркетного пола. Прежде всего, лишилась кровати. Сюда переехал длинный диван для хлебосольных застолий, на который усаживались гости. Принципиальная верность заведённому обычаю, завёрнутая в многократно повторяемую шутку: «Расстояния на Руси испокон веку неблизкие, пока гость доедет, то и проголодается». Что шутка повторяется, замечали все, кроме хозяина. Фомин купил дополнительно два кресла с мягкими подлокотниками и обивкой сине-серебристо тона без рисунка. Журнальный столик и кресла стояли не прямо против окна, но так, что глаза сидящего в них человека при желании могли рассматривать облака или иные погодные и природные аксессуары. Вдоль другой длинной стены встали застеклённые шкафы-витрины с книгами, как это было при деде Степане. Стены обзавелись светлыми обоями, которые своей пугливой розовинкой лишь заявляли своё отличие от белого цвета. Благодаря чему комната сразу стала очень светлой. Даже несмотря на то, что окно выходило на восток, и на то, что осенью и зимой солнце регулярно обижало Нижний Вяземск. Рулонная штора на окне являлась скорее данью привычному, так как почти всегда бывала поднята. Стены остались намеренно свободными; исключение сделано лишь для стены, противоположной библиотеке: Жорж-Пьер Сёра, «Форт Самсон, Гранкан». Репродукция размером шестьдесят пять на восемьдесят один сантиметр висела по её центру и, избегнув навязчивого соседства, визуально распространяла выжженную бескрайность на всю стену. Уцелевшие травинки с замолкшими кузнечиками: чьё-то присутствие.

Когда Никита поступил на архитектурный факультет Нижевяземского строительного университета, Зинаида Емельяновна предложила: «А пускай Никитушка переезжает ко мне!». – «Пешком пятнадцать минут до занятий вместо часа дороги» – довод неоспоримый. Как подобает заботливой бабушке, она добавила также фундаментальный довод о необходимости «здорового питания» для студента. Решение было оставлено за Никитой; согласие не оказалось изъедено долгими колебаниями. Само собой подразумевалось, что это согласие не означает выбор между домами: у него имелись ключи от обоих.

У отца был разброд в чувствах. Это замечание можно понимать таким образом, что реакций на эту перемену больше, чем две. Он не допытывался, почему на самом деле Ник согласился – ведь свободы в жизни с бабушкой определённо становилось немного меньше. Но видел, что сын после смерти дедушки и мамы изменился. Стал собранным, что ли? Павел затруднялся, как бы назвать это нечто новое… По столь же трудноуловимым признакам был уверен, точно знал, что Никите хотелось поддержать бабушку, оставшуюся одной. Ему нравилось, что два дорогих ему человека будут заботиться друг о друге. В итоге обошёлся без гаданий насчёт решения сына, упростил себе жизнь… Первое время было не по себе, какое-то чувство «нереальности»; убеждал себя, что обязан привыкнуть, что все нормальные родители грустят в подобных обстоятельствах. К тому же, суть события маскировал минимализм внешних перемен: за исключением ноутбука большинство вещей сначала оставалось на месте, даже многое из одежды и обуви Никиты.

Примерно через три месяца после переезда, в сумеречном декабре, около половины четвёртого (классическая «собачья вахта» – самое неподходящее время для бодрствования) раздался телефонный звонок. Неопределённый голос – то ли ломающийся, то ли простуженный – выдавил из трубки страдательно-дрожащее: «Алё, пап, это я…».

Ну как тут человеку, который ещё несколько секунд назад спал, сообразить, что его сын «алё» не говорит?!

– Никита, ты?

– Да, пап, это я, Никита.

– Что случилось?

– У меня неприятности, я сейчас трубку передам.

И человек, который представился капитаном Галямовым, оперуполномоченным, поведал далее, что «ваш сын находится в отделении милиции», что «в драке нанёс человеку тяжкие телесные повреждения» и, что «ему грозит до восьми лет тюрьмы».

– Но… – добавил оперуполномоченный Галямов и помолчал толику времени, в течение которого не услышал опровержение, сомнение в правдоподобии. – Но этот вопрос можно решить… Вы понимаете… Для этого необходимо подъехать к отделению. Встретимся рядом. Деньги необходимо привезти до утра, потом появятся другие сотрудники, и всё станет труднее. Я вам перезвоню позже.

Указанное количество рублей соответствовало половине отечественного автомобиля.

– Да, хорошо, я приеду, – ответил обалделый Фомин. (Утративший способность соображать – это неоправданно мягко.) Не выделить, что больше породило ответ – полуночное состояние или так называемый отцовский инстинкт.

Когда трубка опустилась, из внутренней сумятицы выделилась мысль, которая звучала уже звонче и твёрже, немногим ближе к дневному качеству: «В любом случае, надо ехать. Прояснять, что и как».

Всего через несколько минут, у порога, уже в обуви и куртке, додумался позвонить на телефон Никиты. Длинные гудки остались без ответа. Тогда, не колеблясь, позвонил маме на стационарный городской телефон. Та сразу переполошилась: «Пашенька, что случилось?». Услышав от неё, что Никита спит, настоял заглянуть в комнату и убедиться в этом… Он обмяк от счастливой развязки, и к нему стремительно вернулась способность к юмору. Успокаивая маму, прося извинить, стал смеяться над собой: «Наверное, пирожок с котятами в кафе съел, вот они и намяукали мне во сне всякую дребедень». Мама не растерялась, воспользовалась моментом и взяла обещание навестить её на выходных.

Позднее было ещё нечто, что относилось к этому периоду взаимоотношений с сыном, что оставалось, саднило как медленно отрастающий ноготь на травмированном пальце. Это нечто имело место, когда Никита по достижении восемнадцати лет первым делом пошёл в автошколу и получил водительские права. После чего попросил отца, как опытного водителя, посмотреть на вождение и посоветовать, на что обратить внимание. Мог ли Никита сказать, понимал ли сам, что ищет одобрение отца? И ничто иное. Но с виду сообразительный Фомин не удосужился слова сына перевести на язык не сказанного вслух: из радости, что опять может позаботиться о своём ребёнке, по факту уже довольно самостоятельном. И стал он безудержно-добросовестно указывать на ошибки Ника, например: «Не уступил дорогу». И тому подобное пару раз. Никита занервничал, совершил серию всё более и более серьёзных ошибок и не сказал «до свидания», выходя из машины у подъезда…

2

Итак, дома обрастают историями, как, прошу прощения, корабли – ракушками. Прощения испрашивает не шаблонный оборот, а неточная аналогия: ракушки непрошено оккупируют днище. Тогда же, когда Анна впервые прошла через рамку входной двери, то история квартиры являла собой парадную палубу.

– Можно пройти всюду или есть запретные места? Предупреди сразу.

– Что, экскурсию? – Павел утвердительно стиснул на миг её плечи.

– Молчи, ничего не рассказывай сейчас. – Она обходила квартиру мягко, ступая неслышно, беззвучно, и причиной тому были не её красные туфельки без каблука, а постановка стопы. Чем-то движение напоминало то, как дети подкрадываются со спины к ничего не подозревающему другу, к подружке перед тем, как опустить ладошки на глаза: «Кто?». Дети…

Обошла все комнаты – ничего не трогая, довольно медленно, но не останавливаясь. Он открывал те двери, что были закрыты. Один раз, когда вышли на лоджию, Павел хотел что-то сказать, но она приложила палец к губам. Маршрут замкнулся в гостиной, где Аня опустилась на кресло перед журнальным столиком: «Можно, это будет моё место? Мне нравится здесь…». Получила подтверждение поцелуем в губы, соединила перед собой ладони (длящиеся аплодисменты и мольба одновременно) и ответила: «Ты будешь удивляться совпадению, но когда я была в Петербурге, в Эрмитаже, то сразу запомнила эту картину с фортом, долго стояла перед ней, растворилась между сушей, морем и небом… До сих пор иногда вспоминаю».

Между ними так случилось: не приходилось специально обсуждать, что кофе обычно пьют в столовой, а можно и в другом месте. Каким-то образом получалось так, что они хотели одного и того же. Кофе по-восточному из зерна одинаковой обжарки и с одинаковым количеством сахара. Совпадения – сначала одно, следом второе, третье… Сначала ряд, простые числа. Пейзаж, портрет. Галерея, строфа. Тщательно выписанные детали не заслоняют своей конкретностью перспективу и эффект.

Павел Николаевич Фомин понял, поверил, что этой женщине, вдруг показавшейся хрупкой, хорошо здесь. Руки слегка задрожали, когда ставил турку (они одинаково предпочитают это название) на столик перед ней, а потом разливал кофе в две исключительно белые чашечки из костяного фарфора. Оказывается, точь-в-точь такие же, как у Аннушки дома. Уютная вечность длится долго; столько, сколько плотная кофейная пенка оттеняет белизну чашечек.

Тёплые чашки вернулись на свои места по центру блюдец, а в это время за стеной, в квартире, вход в которую относится к соседнему подъезду, её одинокий хозяин изрёк «будем», резким движением опрокинул в себя вторую стопку водки и замер неподвижно, размышляя о судьбе закуски. Директор Нижевяземского планетария и усталый человек после суматошного рабочего дня. Закуска – обветренный сыр поверх подтаявшего масла на подсохшем овале белого батона – избежала участи быть укушенной; зато астроном подошёл к заброшенному, обиженному фортепьяно своей дочери, вышедшей замуж полгода назад, и стал наигрывать жизнерадостную гамму. Быстро и энергично, и ещё быстрее, и ещё энергичней. И так вплоть до бессильного, униженного взвизга. Не последнего: убегающий темп и взвизг повторялись раз за разом, но по-прежнему с тяжеловесной унылой энергией, энергичной унылостью. Не менялось ничего.

Нашлась причина, по которой заметить момент возвращения тишины по эту сторону стены никому из сообщников не удалось.

3

В следующие полторы недели не получалось видеться так часто, как им этого хотелось.

Анна Рейнер работала главным редактором выходящего раз в месяц «Вестника практической психологии» – журнала, учреждённого совместно региональной ассоциацией психологов-консультантов и негосударственным образовательным учреждением «Институт психологии „Ариадна“», предлагающим психологические услуги для населения и обучение для специалистов. В её подчинении имелся рабочий кабинет, заселённый столом с компьютером, стеллажами с папками и двумя сотрудниками. «В подчинении» звучало лучше, чем «в услужении», но также помпезно, и также не соответствовало формам влияния Анны Максимовны на коллег. Журнал в нынешнем виде являлся следствием её выбора: альтернативой в своё время было приглашение преподавать на кафедре журналистики в новом коммерческом институте во Владивостоке. Неизвестно, было ли то приглашение связано со вторым, филологическим, дипломом по японскому языку и литературе: Анна очень мало рассказывала про себя. И ощутимо неохотно: «Побывала замужем, через год развелась. Детей нет». А раз так, то, следовательно, на это есть резон; Павел счёл настойчивость в расспросах неуместной.

Однажды они сидели в небольшом ресторанчике на высоком берегу Кады, на террасе-ротонде, оперативно сколоченной с подходом тепла. В ожидании готовящейся форели Аня подставила лицо незамутнённому облачностью солнцу, без усилий поднырнувшему под купол ротонды, и прикрыла глаза. Так и начинала говорить, только опущенные веки затрепетали:

– Моя мама – невероятная красавица. А ещё – она жертвенно вкладывалась в идеально правильный, по её мнению, уход за дочкой. И в привитие ей правильных взглядов на жизнь. Что опять же, по её мнению, должно было обеспечить ребёнку, то есть мне, этой самой дочке, такое же конкретно-правильное грядущее счастье. Мама умела всё, за исключением выражения нежных чувств. Намёк на них, как я сейчас понимаю, выражался окриком «ешь, ты худая как собака, тебе надо есть!». – Она вернула осмелевшие веки в общепринятое верхнее положение и продолжила, глядя куда-то неопределённо вперёд: – Папа, наоборот, всячески баловал и потакал. «Ты моя любимая дочурка» – одно из многих подобных восклицаний, когда довольно поздно вечером он возвращался со службы. Мама даже слегка ревновала. Не знаю, то ли в шутку, то ли всерьёз.

Во втором классе, в самом начале учебного года у Ани выявили туберкулёз. Детский санаторий находился в тридцати километрах от города. Она запомнила, как мать приезжала раз в неделю, привозила вкусной еды, следила, чтоб полезная еда съедалась прямо у неё на глазах, потом проверяла некоторые уроки и иногда помогала в их выполнении. Так было почти год. А потом стал приезжать Эдик, старший брат, которому только-только исполнилось восемнадцать. Сначала говорил, что мама приболела. Потом, спустя несколько недель, сказал, что мама выздоровела, но была вынуждена срочно поехать к тёте Клаве, своей сестре в Таганроге, у которой «что-то там случилось». Помогать. И тогда Аня догадалась, что мама умерла, и что от неё это скрывают:

– Догадаться было нетрудно. Незадолго до того мальчик Костя сначала перестал посещать школьные занятия, а потом и вовсе исчез. Мы сидели рядом за партой, он ухаживал за мной и признавался в любви. В том возрасте и в тех обстоятельствах это было как-то естественно, не вымучено… Учителя, как и врачи, одинаково говорили детям, что его перевели в другую больницу. Но я, хоть и маленькая, оказалась достаточно большой, чтобы почуять враньё. И, приласкавшись к нянечке, между делом спросила: «А когда Костик вернётся?». И та, бесхитростная и добрая, приобняла: «Ох, девочка моя, не вернётся уж Костик, помер он». Так и соединились «не вернётся» и «помер».

…Порой, без всяких видимых на то причин, Фомин начинал представлять взрослого человека таким, каким тот мог выглядеть, будучи маленьким ребёнком. Получалось множество интуитивных вариантов: например, хнычущий человеческий детёныш, от слабости стремящийся быть тираном при любой возможности. Или сладкоголосый ангелочек – кукла, которой хвастаются и покорность которой задорого покупают. Разглядев явившийся образ, он либо снисходительно, либо с состраданием возвращался к прототипам: взрослые, как и дети, не милые или противные, а – смешные и беспомощные. Вот и на этот раз Павел представил костлявую девочку с большим бантом на голове, почему-то одетую несуразно и не по погоде: высокие ботинки и голые ноги от края ботинок до края тонкой юбки, уходящей под толстый свитер. Представил девочку, которая говорит «нет» медсёстрам, когда те делают заведомо болезненный укол и спрашивают: «Не больно?». – «Не хочу», – слышит навещающая её мать в ответ на вопрос о том, не хочет ли она «чего-нибудь вкусненького». Также представил, как Аня возвращается домой после выписки из «противотуберкулёзного» санатория в переполненном трамвае со старшим братом. Они стоят, зажатые среди пассажиров. Но, если брат смотрит в окна вдоль соседних голов и гасит периферическое зрение о затылки, то в опасной близости от лица Аннушки только спины. Или, в зависимости от роста пассажиров, те расширяющиеся части тела, на которые эти спины опираются. (Анну и сейчас не назвать высокой.) Спины и задницы в исконно тряском трамвае охочи к опасному сближению с её открытыми щеками. Повороты головы не способны изменить панораму. У девочки, которая отвыкла от такого скопления взрослых, темнеет в глазах…

Возвращение в мир, застрявший перед глазами ребёнка подобно застрявшему в глубокой глинистой яме трактору, нехватка воздуха в трамвае, ошибка атрибуции…

Тем временем, в ротонде, подошедший официант стал раскладывать столовые приборы. Но Аня не прерывалась.

– Отец всё отрицал и утверждал, что мама вынуждена задержаться у тёти. Когда мне исполнилось двенадцать, я потребовала сказать правду, рассчитывая на привилегии в свой день рождения и упирая на то, что мама не прислала ни одного письма. И помню, как папа говорит, глядя в сторону, противоположную от меня, что «мама разлюбила и ушла к другому».

Тут Паша, развёрнутый как чайный лист в кипятке, не выдержал и зачем-то задал вопрос, более уместный в середине повествования:

– Слушай, а почему в санаторий приезжал брат, а не отец?

Она ответила не сразу:

– Странно, я вообще не помню, чтобы он приезжал, хоть раз… Как-то не думала про это… Может он боялся заразиться?..

В Анином рассказе отсутствовали признаки сочинений-рассуждений на тему «Что лучше: мама бросила или умерла?». Она продолжила:

– Я уже поступила на факультет журналистики, когда умер папа. И тогда неожиданно приехала мама. На вопрос, почему она так поступила со мной, ответила: «Не могла я приехать в больницу и предупредить тебя, попрощаться. Знала, что если увижу тебя, твои глаза, то вообще не смогу решиться уйти от твоего отца».

– Относительно недавно, чуть больше года назад мама появилась без предупреждения и с двумя большими чемоданами, – говорила Аня, несвойственным ей образом поджимая подбородок, скулы, щёки обеими руками, которые локтями обездвиживали также прижатый к полу столик. – Она рассталась со своим вторым мужем, тем самым, к которому в своё время сбежала.

Идея, что мама, безвозмездно обременённая хроническими заболеваниями, останется с дочкой, какое-то время подвергалась тщательной огранке. И в итоге водрузилась на витрине, воплотилась в совместном проживании. Вскоре маме стали отказывать ноги, и в доме появился третий человек – приходящая сиделка. (Брат Эдик давно – ещё был жив отец – уехал в аутичные лощины индуистских ашрамов с вопросами про соотношение энтропии, синергии и литургии, где аутентично растворился в глобальном казусе тотальной автономии и перманентной сингулярности.)

4

Вскоре Павлу предстояла рабочая поездка в Акротермалинск. У них с Анной получилось встретиться накануне отъезда: в воскресенье утром он заехал за ней, чтобы вместе направиться к Центральной городской пристани в трёхстах метрах от Нижевяземского Кремля.

Предыстория проста и незатейлива: на какой-то презентации в доме журналиста разыгрывалась шутливая лотерея, и Анне Максимовне достался подарочный сертификат, предлагающий на выбор воспользоваться услугами нескольких компаний. Картонка оранжевой тональности; с обратной стороны пирамидка, составленная из рун. При совместном рассмотрении их ресницы симметрично встрепенулись на опции «Прогулка на теплоходе».

Ресницы! Достоин порицания подход, отводящий им утилитарную функцию. По-честному, следует определить уникальность человеческого вида через способность ресничных синусоид передавать закодированные послания посредством частоты, амплитуды и направленности. Известно, что менее абразивной для самолюбия является довольно распространённая альтернатива, а именно: указание на факт, что человек отличается от животных изобретением технологий для путешествий в условиях сверхвысоких и сверхнизких температур. Однако, от согласия с таким взглядом всего день пути до вывода, что специфический видовой признак нынешнего homo – есть не что иное, как тщеславие и навязчивое побуждение к бродяжничеству.

Мелкий шрифт на картонке не имел кажущегося смысла: «Незабываемое путешествие на двоих на один день! Приглашение к приключению! Вы получите незабываемые и насыщенные впечатления! Все наши маршруты эксклюзивны! Мы любим наших клиентов!».

Взгляд на Центральную пристань обнаруживает объект, который насильственно вытягивает на подложку языка словосочетание «списанный дебаркадер». Заметим, на пристани сосуществуют два вида нижевяземцев: сухопутные и водяные. Так, сухопутные поворачиваются спиной к недавно отреставрированному кремлю, смакуют иноземный (не заморский!) «круиз» и, покидая сушу, переходят под крышу замызганного зала ожидания. Тогда как водяные нижевяземцы оперируют понятием береговой черты, дарующей внятное «до» и «после».

Павел и Анна ещё не приладились к факту путешествия, но, когда оказались перед трапом, то одинаково вытянули на встречном курсе губы трубочкой и облегчённо выдохнули. Ибо прогулочный теплоход был хорош собой – не более, не менее. Подарок оценённый; неважно им было, называл ли его прекрасным кто-либо ещё: сам капитан либо кто-то другой из команды или пассажиров.

Теплоход с виду вполне обычный, хотя явно выделялся своей неожиданной для две тысячи шестого года новизной: не только хромированные поручни, но и палуба, и стёкла, и сиденья – всё выглядело безукоризненно. Небольшой, человек на двадцать – тридцать. По крайней мере, примерно столько пассажиров могло быть на борту на момент отхода от причальной стенки дебаркадера. Настроение не порождало желания отмечать подробности, которые, как считают многие экскурсоводы, столь интересны для публики. Такие, например, как порядковый номер нынешнего – четвёртого – ангела на шпиле Петропавловского собора в Санкт-Петербурге. – «Высота фигуры ангела составляет 3,48 м, размах его крыльев – 3,56 м, высота креста – 6,5 м, вес ангела с крестом – 250 кг». – И гадай потом: о чём всё это?