Текст книги "Попутный лифт"

Изменился и секс. Тот самый, заимствованный, из аглицкой рассады. Очевидное удобство: обвинить во всём многолетнюю «будничность». Хотя, разве хорошее вино упрекают за отменную выдержанность? Нюанс профессии Фомина: иногда в первые минуты консультации клиенты предъявляли «проблему постельных разногласий». Классификация причин сексуальных дисфункций из руководства по сексологии подобна добротной сетке, подстерегающей рыбу там, где она не плавает. Кажущиеся хаотическими и разрозненными причины объединялись, по его наблюдению, в мощный противоток: отношения супругов переставали их обогащать. По какому-то случаю Павел Николаевич даже подготовил мини-эссе, которое озаглавил «Развитие отношений супругов как обогащение». Одна из метафор в том тексте относилась к применимости идеи компромисса в развитии семьи: «компромисс между физикой, поясняющей тщетность вечного двигателя и конкретными мечтами Емели на печи: „По щучьему велению, по моему хотению“». Вторая метафора была планетарного масштаба: «Океан. Вот над его поверхностью выпирает суша. Это начинается извержение вулкана. Лава стекает в кипящую воду и застывает. Образуется остров. Его примечают морские птицы, со временем появляется почва, другие птицы засевают его проглоченными семенами. Семена прорастают. Остров становится плодоносящим и привлекательным. Готовность людей поспорить за его принадлежность лишь фиксирует, что сей остров – богатство возможностей».

Для самостоятельного понимания этой теоремы специального образования не требуется. Издержки профессии Павла в другом: ему приходилось допускать, да и признавать, что он сам потворствовал этому обнищанию взаимоотношений, что хотел законсервировать идеальный вкус прошлого. Повесить на стену карту и фотографию «острова» в бессменных красках цветения.

Диагноз есть. Что дальше? Защитный юмор анекдотов: терапия, хирургия или само рассосётся? В парадигме лечения, парадигме «битвы за семью» положительный прогноз не просматривался. Измышленный Пашей нейтралитет поощрял в жене тактику «ставить перед фактом». Та самая Катина «решительность» переродилась, перепрыгнула за грань затруднения в подборе слова для наименования, и теперь скакала по камням-намерениям с импульсивностью овцы, объевшейся колючек. Сие перерождение случилось не в одночасье. Но подмена выделяется моментом обнаружения. В один из дней, когда информационные агентства вовсю развлекали население страшилками о грядущем технологическом катаклизме при переходе секундной стрелки из второго тысячелетия в третье, Катя мимоходом сказала: «Во вторник я на пару дней ложусь в больницу на аборт». О, Павел ясно услышал, как не было сказано с ожидающей интонацией «я беременна…»! Ведь совместная мысль про второго ребенка, лелеемая ими после рождения Никиты, никем из них вслух не была отвергнута. Неясно, почему Екатерина не отправилась в «командировку» на несколько дней: не предвидела никаких реакций, с которыми не смогла бы совладать? (Хотя, с другой стороны, напрашивается прагматичное объяснение.) Профессор Альбрехт Поростян из университета Св. Екатерины в Алмазонбурге в своей двадцатистраничной статье в альманахе «Просвещённый век», разбрызгивая слюни по страницам и тотчас прикладывая промокашку к макушке, оперативно подталкивает понимание и прощение в объятья друг другу. И в том же альманахе профессор З. Авшипальски, коллега Поростяна и рогоносный муж с его же непосредственным участием представил «глубокоуважаемому научному сообществу» труд, где, ссылаясь на опросы и пользуясь методом вытаскивания рассуждений из собственного рукава, предлагает вообразить высокоинтеллектуальную встречу двух джентльменов на узком высокогорном мостке в бирюзовых лучах третьего тысячелетия.

Сей вышеупомянутый денёк уходящего второго тысячелетия в доме Фоминых по-хозяйски и основательно свился в памяти петлёй, но пока не выказывал змеиного норова. Ну, подумаешь, придавило упавшее дерево поливочный шланг; ну подумаешь, исчезла душевная струя. Зачем стенания? Достаточно просто устранить сдавливание: поднялся, пошёл, отодвинул дерево, и вода (то бишь душевное тепло) польётся, словно ничего и не было.

Увы, соблазн сентенции побеждает: ничто не стоит на месте. Катя всё больше и больше становилась «как все» (измеряется по числу зависимых переменных), хотела «жить как все». Как все, имела много приятельниц, коих называла подругами на том основании, что обменивалась с ними не затратными советами. Машина, как у них (заметно дороже тоже нельзя!), такой же отдых на курортах в отелях «всё включено», туры в Париж, Рим и Лондон. (Ну нет, зачем зря наговаривать: когда «все» ехали в Париж, Катя – в Рим! А когда «все» ехали в Рим, то она – в Лондон!)

Следующий удар по отношениям, пока не добивающий, – это затеянный Екатериной ремонт. Со времени предыдущего прошло девять лет. Срок приличный, всегда можно что-то обновить. Но в разговоре супругам не удавалось прийти к согласию. Если следовать мнению Павла, то многое, в принципе, было исправно и чисто: сантехника, двери, окна. По мнению Екатерины – надо было менять почти всё не потому, что неудобно, неисправно или некрасиво, а уже только потому, что «это вчерашний век». И невнятно-перпендикулярный, приглушённый рефрен этих разговоров: «Вот если б ты работал на другой работе, мы смогли бы…». Кончилось всё тем, что однажды, по возвращении из трёхдневной рабочей поездки, Павел обнаружил у стены гостиной гипсокартонные плиты, банки с краской и беспорядочно сваленные мешки со строительными смесями. В неприкрытых, распотрошённых внутренностях двух оконных проёмов уже праздновали своё превосходство каркасы металлопластиковых конструкций. Там же, не отвлекаясь на появление незнакомца, две женщины без возраста, в бывалых комбинезонах с обильными следами шпаклёвки и белой краски отдирали обои…

Узурпаторы мелкого ранга после захвата власти рассчитывают облагодетельствовать покорённые народы и тем самым оправдать «необходимые потери». Власть захватывает самого узурпатора в заложники, подчиняет с неподвластной обузданию силой. Это означает, что ему нельзя остановиться до той поры, пока благоденствие подданных не наступило, о чём те отчитаются. Лучше письменно: чтоб потом не увиливали. Упомянут мелкий ранг тех узурпаторов, ибо только таковой разновидности может быть присуща искренняя вера в благую цель.

…Фомин; первый, ураганный, бешенный порыв ярости: мгновенно удалить посторонних прочь, напрочь!!!

Бессмысленно. Вспышка истощила. То, как он чувствовал: не найдётся такой шпаклёвки, чтобы затереть, замазать разлом. Ах, какое сострадание этот заиндевелый книгочей пережил, дочитав последние слова в рассказе Мелвилла «Я и мой камин»: «…ибо мы с ним заключили договор, что никогда не признаем себя побеждёнными».

Ать-два, ать-два… Если потребовалась антиутопия для обозначения отдельного жанра, то и для вдохновляющего бесстрастного рассказа Мелвилла требуется «антидемагогия» и «антипафос»: слово «достоинство» не выскакивает из его страниц подобно встающим картинкам из детских книжек-раскладушек. Достаточно довольствоваться его присутствием. Таким, как присутствие камина с фундаментом двенадцать на двенадцать футов по центру дома. Кстати, местоимению «мой» в отношении камина автор отводит то же место, что и в словосочетании «мой король».

Терпение Павла Фомина – это «терпение мельничного вола, который идёт по кругу, вращая жернов». Так думал о сыне Николай Степанович, но своей мыслью ни с кем не поделился, даже с женой. Как тогда о ней стало известно? Вопросом на вопрос: а как стали известны переживания мельничного вола!? Ответ: кто-то догадался! В продолжение этой славной традиции уместна безапелляционная догадка, что Павел Николаевич, в отличие от того легендарного вола, не мог сослаться на принуждение, на непостижимость происходящего, на предопределённость, заданную другими, более сильными существами. Он, скорее, был подобен человеку, который после заката лежит на пляжном шезлонге на берегу моря под моросящим дождём. И который основательно продрог, но не отказался от идеи ожидания возможной солнечной погоды. При судорожно-принудительной попытке оправдывать поведение такого человека, слова получаются нелицеприятными.

Действительно, символизм воловьей покорности не допускает остановки по требованию, и, может быть поэтому, самому Фомину был предпочтительней образ обездвиженного топора, застрявшего в перекрученных, сучковатых узлах толстого берёзового чурбана. Можно решительно замышлять действия или пускать в ход чудо-средство, «предпринимать что-либо»: ходить вокруг событийного места и расчёсывать затылок, стремясь посредством прилива крови к голове, к мозгу получить искомый результат. Так он и поступал: исхитрялся прикрываться повсеместно одобренным кратким изречением нравоучительного характера: «…ты навсегда в ответе за всех, кого приручил». (Хотелось бы думать, что де Сент-Экзюпери смог бы растолковать послойные реалии этих беспардонных слов про царственную особу и остальных!) Ситуация тупиковая, если не использовать дополнительный клин.

«Клин» материализовался без какой-либо его заслуги, сам собой: вместе со свершившимся превращением Ника в подростка, о чём свидетельствовали длинные руки, длинные ноги и длинные волосы, прикреплённые к большим подвижным глазам.

Существует заблуждение, воплощённое в термине «подростковая сепарация». Это заблуждение относительно того, что именно подросток является главным действующим лицом и бенефициаром в одноимённом периоде. Кажется, прямолинейно-наглядно, что именно ему принадлежит инициатива, что это он хочет поменять правила. А в действительности – это ему ничего не стоит! Волевых усилий – не больше, чем у клетки простейшего организма, решившей, что ей пора поделиться надвое. С одной стороны, это период физиологической перестройки, не подвластной подростку, а с другой – учителя и другие люди, которые повсеместно меняют, поменяли обращение к Никите с «мальчик» – на «юноша». Молодому человеку нечего терять. Конфликт между побуждениями к необходимой, по мнению старших, «целеустремлённости» и врождённым нетерпением: впереди избирательно видятся исключительно преимущества грядущей независимости. Чур их! А как насчёт осязаемых преимуществ, дальних и ближних, у родителей молодого человека? Для них эта фатальная сепарация – серьёзное испытание. Здесь-то и обнаружилось: намного проще двум студентам в деревне Подгорье представить последствие совместной ночи без презерватива (а ведь не смотря на такую простоту, визуализировать это последствие им тогда не удалось), чем двум родителям Никиты представить то, чем наполнены отношения со взрослым ребёнком, их суть. Не взгляды на данную материю и позиции, доступные для переговоров, а фундаментальные коды интенции. Немыслимо представить, что они несовместимы, прописаны в разных системах знаков. Обречённая транскрипция. И тут не подтверждалась «широта взглядов» Павла, как он сам о себе думал: это примерно про то, что признавать за другим человеком право заблуждаться, потому что тот сам оплатит результат. Павел твёрдо считал неверным и неприемлемым поведение жены, её позицию. Чувствовал, ничуть не сомневался в том, что для неё сын является инвестиционным проектом по обеспечению старости. Если б такое касалось других людей, то открывался бы соблазнительный простор для озорства, но ему было не до шуток. Крайне рискованный проект, хотя многие из инвесторов всё-таки скоропостижно доживают до старческой немощи. И даже в таких случаях есть риск, что дети, выросшие в мире размягчённых традиций, подобных подогретому, не держащему форму пластилину, всё равно не окажутся под рукой, приготовленной для приёма пресловутого «стакана воды», представляемого для наглядности и доходчивости гранённым. Мнение Павла доподлинно известно, потому что он, по инерции, уже не надеясь, что слова что-либо изменят, сказал Екатерине в своей преподавательской манере: «Когда Никита почувствует себя самодостаточным, это будет означать и его способность возложить на себя заботу о нас, немощных».

Так ли это? Откуда он мог знать? Только верил в то, что сказал, ибо противное, противоположное вызывало у него омерзение. Ну ладно, пусть не омерзение, возможно сказать помягче: есть нечто изрядно сомнительное, до отвращения, в мелких и крупных посланиях к своему ребёнку, направленных на укоренение и прорастание в нём чувства обязанности, вины. Ибо он, побуждаемый таким чувством, побыстрее прибежит со «стаканом воды».

Отрицая, отвращаясь, Павел высказывался в том духе, что признает свой проект «дети» успешным, когда узнает подобную оценку от взрослого Никиты, услышит какой-то эквивалент «спасибо» с обоснованием; обстоятельства события не дадут усомниться в том, что это не простая вежливость.

Сам придумал и сам поверил в то, что сам придумал – это данность. Антитеза: доверять тому, что придумал чужак, который сам не верит в то, что придумал.

(Умными родителей Никиты не назвать: да взяли бы монографию, где в контексте смены общественно-экономических формаций описаны изменения социальной функции деторождения в человеческом бытии. Так, например, в вотчине царя Гороха родители заполучали дополнительного работника или работницу в хозяйстве. И выбрали бы эти двое правильный вариант из списка. В случае спора можно подбросить монетку.)

А сейчас, пока сын не достиг совершеннолетия, Фомин придерживался распространённой взрослой теории, что ребёнку необходимо научиться выбирать между своими желаниями, научиться признавать, что ресурсы не безграничны. Не имеет значения, что прояснить верность или уязвимость этой теории проблематично. Значение имеет следствие: теория порождала у него опасение, что Никита не учится ценить то, что легко получает. Опасения подпитывались наблюдениями: действительно, через несколько дней или неделю после покупки Ник тихонько забывал в глубине шкафа плеер. Тот самый – брендовый и дорогой. Такая же участь постигала синтезатор.

Можно точно предсказать неудачу переговоров, если одна из сторон озадачена синтезатором, а другая – теорией «подготовки ребёнка к самостоятельной жизни». Этой неудаче можно или посочувствовать, или не посочувствовать. Надежду оставляло то, что психологичность Фомина немного уравновешивалась самоиронией. Так, Павел Николаевич недавно пересказал друзьям историю про известного офтальмолога, которому коллеги на юбилей подарили хрустальный глаз, а тот порадовался, что не гинеколог. Пересказав эту историю, он затем пошутил, продолжил аналогию, что если б кому взбрело подобрать сувенир для него, то таковым станет гигантское кольцо Мёбиуса, на прозрачную стеклянную полосу которого будут нанесены его же собственные цитаты.

Переход «переходунка»1010
  ^*Утрачено, кто первым в семье Фоминых произнёс словечко «переходунок», но наиболее часто оно использовалось Никитой в словосочетании «я же переходунок» (что с меня взять).


[Закрыть] в формат самообучения подразумевает первоначальное увеличение отрицательной обратной связи. Простым языком – нежелательных последствий. Но, случись что – расхлёбывать придётся родителям. Известное рассуждение, которое подобно раскатанному листу теста уготовано пойти под пирожки: в юности всем и каждому, прежде чем найти свой путь, предстоит испытать и выбрать альтернативы, отвергнуть негодные. Совет в сторону родителей «доверять и быть терпеливыми» – не что иное, как доступная отстранённому бытию лёгкость умственного обобщения. Вот только совет этот, по уверению матёрого юриста, «ничтожен», не обеспечен залогом: что взять с ответчика-советчика в случае неблагоприятного исхода? Так сказано им в разговоре с другом после ссоры с третьей женой из-за детей. Друзья выпили, благодаря чему у юриста появилось дополнительное время и дополнительное примечание: «Сей совет достоин матёрого приговора. Или матерного. Одноэтажного, на большее не тянет».

Как не воскликнуть: «И он тоже прав!».

Переходный возраст сына в семье Фоминых намазывался на недели и месяцы, как слой жгучей кавказской аджики на пористый срез чёрного хлеба. Сначала Павел старался что-то объяснять Никите, путая бамбуковое вытягивание фигуры сына вверх с усилением в нём дружбы между разумом и желаниями. Обычно каждый оставался «при своём». Или – часто. (Специально для педантичных ценителей точности.) Хотя отец понимал, что ничего принципиально, категорически недопустимого в желаниях бамбукоподобного подростка нет. Но это лишь в том случае, если думать о каждом из тех желаний по отдельности.

…Много, очень много лет спустя у Никиты будет разговор с Алёной, своей дочкой, которой тоже (вот ведь оказия!) исполнилось четырнадцать лет. Истово веря в действенную силу своего заявления, Алёна только что воскликнула, что отказывается от запланированной в каникулы поездки всей семьёй на горнолыжный курорт Валь ди Фасса, так как предпочитает «настоящий» смартфон. Игнорируя математическую подоплёку бюджетирования и не отвлекаясь на мимический вброс дочери, Никита негромко и размеренно сказал: «Выбор не между покупкой желанного смартфона и

предстоящим совместным путешествием. Он в том, что совместное – это быть вместе. Когда мы радуемся при встрече – если мы радуемся при встрече, то радость не существует порознь».

Альтернативное будущее, в котором напряжение в отношениях отца и сына пойдёт своим естественным, природным ходом: циклично, подобно костру, огонь которого зависит как от подкидывания новых веток и поленьев, так и от их отсутствия; в итоге – согревает, не затухая и не разгораясь до последствий пожара. Не случилось, однако: упорный юноша шёл за поворот, к маме. «Сеньора „да“». При её поддержке позиция отца («сеньор „нет“») – заведомо проигрышная; сравнение родителей усиливало обиду Никиты на отца. Обида дополнительно вспухала – от чувства ущемлённого интереса до вспененного умозаключения о тотальном ущемлении личности. Эффект ложно сработавшей подушки безопасности (да где тут была угроза!?): травмирование вместо защиты. Остальное происходило в отсутствии Павла. Вечером, по возвращении, он мог без вопроса, по верной примете знать, что предмет вязкого разговора уже в доме. Эта примета – избегание Никитой встречи с глазами отца; не явное, а как бы случайное, по рассеянности. Покажется странным, но уж лучше бы было то, что принято называть «бегающий взгляд». Так Фомин-старший тщился себя убедить.

Он сполна прочувствовал выражение «яд ревности». На выбор: торжественно, из хрустального кубка или тайком, в повседневной кружке чая. Генеральное отравление: дедушкины липы при взгляде из окна казались нерезкими, как смазанный фотоснимок.

Желчный вкус поражения: что-то делать надо просто потому, что ничего не делать совсем невыносимо. Проверенная технология, метод индукции: он делал первое, что приходило на ум – пытался разговаривать с женой. В ответ та застывала с завяленным лицом арфистка при молчащей арфе, пока не обделённый замыслом композитора оркестр исполняет симфонию. Как-то, при очередной попытке, он провёл рукой перед её глазами. В ответ Катя расширила их существенно больше, чем слегка, и остановилась вблизи определения «вытаращенные». Посмотрела на него, словно изучала нечто в увеличительное стекло. Увидела что-то неприличное и великодушно простила: «Слушай, Паш, всё это прямо психоанализ какой-то. Пошли, поужинаем». Блаженное осознание собственной альтруистичности, жертвенности в интересах сына. Госпожа Фомина жила в ладу с собой, всегда уверенная в своей правоте, непогрешимая, парящая высоко над доводами тех, кто не столь сведущ в жизни. – «Обзавидуешься», – вскользь, в каком-то стороннем разговоре с сыном, пошутил об этом незадолго до своей смерти Николай Степанович, который называл юмор метрономом духа.

Тут ещё Павла напугал Эльдар, студент с серьгой в ухе («ладный парень» – глазами девушек). На тренинге развития рефлексии он рассказывал своим однокурсникам о «кошмарном стыде», который «чувствует до сих пор»:

– Когда я учился в старших классах, родители конфликтовали между собой. И каждый перетягивал меня на свою сторону. И деньгами тоже. Вообще то я всегда знал, что они не тупые… Но в то время они про меня ничего не знали… В принципе, у меня не было каких-то особых проблем, барьеров с каждым из них по отдельности. Но я уже не мог открыться кому-то одному – это как предательство другому. Я старался говорить сразу двоим, и тогда ситуация сразу становилась полем боя, где я всегда участник, кажущийся выгодоприобретатель. Ну да – ведь желаемый результат достигался. А вообще-то – жертва… Но это я сейчас понимаю: про выгоду, жертву и тому подобное… Когда вспоминаю, мне стыдно, как я тогда пользовался их ссорами… Они думали, что я тратил деньги якобы на учёбу, на модернизацию компьютера. А на самом деле – на игру. Я только случайно не стал игроманом.

На эту откровенность у Павла само собой всковырнулось воспоминание о выборе дорожки в парке Михайловского в самом начале супружества. Отличие заключалось в том, что сейчас дело касалось сына. Как невозможно всегда ошибаться, так невозможно перестать быть отцом. Это не щелчок выключателем и не мусульманское троекратное провозглашение развода.

Павлофоминский статичный «чурбан» стал поддаваться, когда сын ещё на один год приблизился к окончанию школы, и Екатерина стала исполнять фокус высшей категории, а именно: «спасение беззащитного птенчика от хищного коршуна».

Явь семьи Фоминых две тысячи второго года столь же ясна и конкретна, как обветренный початок кукурузы. Стремление смотреть на неё не прямо, а посредством мутного зеркала при тусклом освещении: вот что такое попытки Павла «сделать всё возможное». В качестве таковых он попробовал восстановить те декорации, в которых разыгрывались лучшие сезоны их семейной драматургии и, не без труда, уговорил всех в августе поехать с палаткой на их любимое Шугозеро. В разговорах затейливых завсегдатаев-рыбаков озеро именовалось Шагреневым из-за его свойства менять очертания в разные сезоны. Костёр, дым, пеньки, грибы. Рыбалка как процесс… Один за всех и все – против комаров. Одни, без друзей, только втроём. Отсутствие деревень поблизости, а также последние семь километров бездорожья после ста двадцати асфальтовых хорошо охраняли озёрную природу. Только одна крохотная база отдыха на всю береговую линию.

Приехали на озеро, взяли напрокат лодку, отплыли… Так как из дома выехать рано не случилось, то наступление неминуемых сумерек в пределах часа предсказывалось с той же непоколебимой уверенностью, с какой ни разу не битый шулер раскрывает карты.

– Завтра спокойно поищем место получше, – Павел предложил остановиться на ближайшей стоянке, сильно истоптанной и помеченной мусорной пирамидкой.

– Нет, что мы будем прыгать с места на место, у нас фонарики есть, пошли дальше, – твёрдый голос Никиты не поощрял образования дискуссии.

– Ну, пусть будет романтика, ладно, к чему эта взрослая рациональность, что засветло удобнее. Для удобства надо оставаться дома, – пробурчал папа Никиты. Обращался к себе, поэтому начало сказал вслух, а вторую часть пролистал внутри.

Направились дальше, к следующей стоянке. Поднимался ветер, когда они дошли до живописного места: поросший черникой каменистый мыс с почётным караулом трёх толстенных сосен, сохранивших густой хаос ветвей почти по всей своей длине. Ветер нагнал облачность, стемнело, и знакомая живописность вместе с её красками домысливалась по памяти. Следовало побыстрее обустраиваться. Как правило, в аналогичных ситуациях Павел с Никитой разделялись: один устраивал костёр, другой – палатку. Но в этот раз, ввиду признаков непогоды (несколько редких дождевых капель), Екатерина взялась за костёр сама. (Она умела всё. Что, при иных обстоятельствах, достойно восхищения!) Отец с сыном вытащили из лодки вещи и заспорили о месте для палатки. Каждый предлагал выбрать «свою» площадку.

Обычное дело: есть две идеи, каждая со своими плюсами и минусами. Да только лежать бы аргументации в одной плоскости! Совсем не так, как в истории Оксаны, растерянной девушки двадцати одного года от роду, блуждающей в поисках волшебно-убедительного аргумента; аргумента, что обладает способностью доказать, отстоять её право на самостоятельность: «Я маме говорю, „вот, ты в двадцать один год уже меня родила“, а мама отвечает „что ты, тогда были другие времена!“».

Поскольку в тот год погодные приложения ленились, дожидаясь вместе со своими разработчиками повсеместного мобильного интернета и прочих удобств во дворе, Павел перестраховывался, говорил о дожде, который мог быть сильным, и предлагал выбрать место под палатку повыше. Никите отцовский вариант не нравился тем, что далёк от воды и костровища, а вездесущая куча со старыми консервными банками, наоборот, слишком близко. Место, которое предлагал он – романтичное, но в небольшой впадине между двумя округлыми валунами метра по три-четыре в диаметре, густо поросшими мхом. Отличались валуны друг от друга не более, чем Сцилла от Харибды.

– Отсюда из палатки, между деревьев, как раз будет виден озёрный простор, – слова Никиты повторяли очевидность.

Они заспорили. Добавляя весомости своим доводам, немного подкрашивали их эмоциональной интонацией. Но абсолютно точно, что без враждебности – не как враги! Что ещё можно назвать мелочью, если не местоположение палатки? Заскорузлая истина: Никита доказывал, отстаивал, проверял, выстраивал свою отдельность, значение. Ну, и доказал бы, и выстроил: его отцу с его отчаянной надеждой просто пришлось бы уступить. Подумаешь, палатка подмокнет, да и то – в случае сильного дождя, что не обязательно!

Но что же это за подтверждение своей силы, если результат достигнут с помощью мамы?! На миниатюрном мысе приватность требует согласований: Екатерина спор слышала и встряла, вклинилась. «В каждой бочке – затычка»! (Неужели это поговорка об её прабабушке? Не иначе, весь её род – бондари: уж больно ловко получилось.) Предыдущие исполнения фокуса по «спасению беззащитного птенчика от хищного коршуна» бывали не столь примитивны: обставлялись подобающими жанру отвлекающими пассами. Нынешняя примитивность заключалась в том, что она поторопилась, поленилась соблюсти приличия и придумать, сообразить содержательное обоснование в пользу того места для палатки, которое предложил Никита. И сразу вступила в спор на стороне сына: «Сколько можно! Вечно ты не согласен с Никой»! (Она полюбила называть сына не Ник, а Ника, ссылаясь каким-то образом, одной ей известным, на то, что у императора Николая II в детстве было домашнее прозвище Ники.) Одновременно с оглашённым статусом противоборствующей стороны Павел оказался разжалованным из оппозиционера со своей идейной платформой до неконструктивного саботажника. Причём, отсылка к «вечному несогласию» сместила временной фокус так, что сей статус саботажника, постоянной помехи благим делам, выглядел рецидивом хронической патологии. Повторяя знакомую манеру матери, Никита тотчас развернул палатку между валунами: «Всё, ставлю тут». Павел разозлился на жену с её завёрнутым в псевдонейтралитет подстрекательством. По-другому не назвать. Разозлился и на этом попался: выплеснул гневливые слова на Никиту с несчастной палаткой, чьи тонкие стенки могли засвидетельствовать тепло многих общефоминских дней и ночей. Закономерно последовала ссора между отцом и сыном, которая зримо подтвердила: коршун-то действительно есть. Хищник действительно пытается обидеть беззащитного птенчика!

Был бы зритель! Так и слышится актёрская реплика: «Смотрите, коршун уже начал пикировать на моего славного птенчика. Хорошо, что я вовремя успела. Успела его спасти!».

Утром, когда вся освистанная труппа выбралась из палатки, то с облегчением, перетекающим в радость, согласилась, что погода испортилась и прогноз не утешительный. Никто не стал напоминать, что и в такой погоде – тёплый, редкоморосящий дождик с периодами затишья – они когда-то даже находили плюсы.

Собрались быстро, работая слаженно, как волейболисты в три касания. Фомину хотелось молчать совсем; по неизбежности, по конкретным вопросам о том, что и как уложить в лодку, он говорил максимально кратко, существительными и жестами. В какой-то момент Екатерина о чём-то негромко заговорила с сыном; тогда, почему-то в этот же момент, Павлу вдруг срочно понадобилось отойти и начать вычерпывать какую-то воду, собравшуюся на днище лодки. От того омертвляющий посвист несвежих фраз над головой чуть ослабел, ранил на излёте легко. Повторение школьного опыта с микроскопом: кристалл соли опускается в каплю, и простейший организм обращается в бегство к границе визуальной доступности.

Путь по воде к ожидающей на берегу машине. Освобождающие взмахи вёсел. Поддакивающее нытьё уключин. Редкий всплеск обезумевшей рыбы. Крошечный остров – не остров, а камень, где как раз хватило места на одну сосну, зато исполинскую и розовую от дождевой влаги. Царапающая, стрекающая чувства серо-белёсая общность воды и воздуха…

Более чем неожиданная атака на шею Павла точно сзади: спикировал первый с утра и единственный в пасмурно-моросящей погоде лоботомированный слепень. Атака сопроводилась, почти синхронно, фоминским громким, слитным восклицанием из четырёх слов. Три слова из давно невостребованного солдатского лексикона и только одно из них присутствовало в общих словарях русского языка… Изумление пассажиров, по-видимому, было столь парализующим, что молчание, прерванное сообщением в адрес родной матери слепня, возобновилось без дополнительных комментариев и продолжилось до той минуты, когда нос лодки всхлипнул, подминая береговую глину.

В начале ноября у отца случился инсульт, через месяц его выписали, а ещё через месяц он умер. Фомин тогда понял, что его сдерживал в том числе и стыд перед отцом. И признался себе, что отношения с Катей завершены. Именно так! Доведены до полного окончания. (Тот самый случай верховенства однозначного смысла над пожизненной дефиницией «отношения» в психологии.) Не сомневался, что они расстанутся, привыкал к этому ощущению. Перестал возражать, стремиться что-то доказать, повлиять. И, странное дело, активность госпожи Фоминой, неистребимая инициатива в его сторону вдруг стала расти до урагана подобно ветру, на пути которого исчезли леса и горы. Но ураганным потокам не случалось быть разрушительными за отсутствием объекта на своём пути, отсутствием того, что можно повредить. В общении с сыном Фомин чувствовал себя расслабленно, разговаривали они мало. Но не сухо, а, скорее, издалека.

На следующий год, в конце мая, сразу после дня рождения Никиты (ему исполнилось шестнадцать), Екатерина вместе с призрачной подругой (или с муляжом подруги) улетела на Красное море. На второй день Павел заметил, что в квартире тихо. Казалось, даже вода в кране течёт тише. Тишину кратко прерывали необходимые слова, которыми они с Никитой обменивались в связи с такой же необходимой хозяйственной рутиной. Казалось, а может, так и было, что и эти слова произносились тише. Так, тихо и незаметно, прошла почти неделя.