Текст книги "Полвека с Вьетнамом. Записки дипломата (1961–2011)"

В сражающемся Вьетнаме

В Смоленской высотке

Успеть до полуночи. Воспоминания военных лет

«Виновник» дипломатического инцидента

Случай на ханойском озере

Охотники за трофеями

Герман Титов на орбите дружбы с Вьетнамом

«Дни и ночи Вьетнама» Ильи Глазунова

Что искал во Вьетнаме Юлиан Семенов

В смоленской высотке

В июне 1966 года, потянув на себя массивные входные двери центрального подъезда высотки на Смоленской площади, я впервые вошел в здание МИД, еще не вполне осознавая свою принадлежность к престижному ведомству.

Полвека спустя, будучи уже в ветеранском возрасте, но продолжая трудиться в МИДе, теперь уже по срочным трудовым договорам, наблюдая за усилиями пожилых коллег перед той же с трудом поддающейся дверью, подумал, что когда однажды не удастся ее открыть, это должно стать для меня знаком – пришло время «поставить точку».

В тот первый день мое приподнятое настроение не мог поколебать непрезентабельный вид продолговатой узкой комнаты с небольшими окнами у потолка на самом верхнем 23-м этаже высотного здания, где тогда располагалась референтура Вьетнама Отдела Юго-Восточной Азии. Кроме нее на том же этаже находились помещения технических служб, а перед дверью нашей комнаты на самом проходе стоял стол для настольного тенниса, занимавший всю небольшую площадку перед лифтом. За день приходилось множество раз, не дождавшись лифта для экономии времени сбегать по лестнице на вызовы к начальству в кабинеты заведующего Отделом на 14-м и его замов – на 18-м и 20-м этажах.

Тогда до меня не сразу дошел смысл, который коллеги постарше вкладывали в услышанную мною впервые популярную прибаутку «чем выше, тем ниже», имея в виду продвижение молодого дипломата по карьерной лестнице. По сравнению с комнатой референтуры Вьетнама кабинеты министра и его замов располагались на 7-м этаже, самом нижнем на занимаемых в то время МИДом.

Стажировка в центральном аппарате МИД была недолгой. С расширением масштабов американской агрессии во Вьетнаме и нашего присутствия в этой стране заметно выросли потребности во вьетнамистах. Наше посольство в Ханое не давало покоя мидовским кадрам, а те торопили с моим отъездом.

Мои доводы, что я не успею за такой короткий срок закончить подготовку к защите уже готовой диссертации, во внимание приняты не были. Ее защиту пришлось отложить на несколько лет после возвращения из командировки.

Преимущества первой дипломатической должности я ощутил на пути в Ханой. Стюардесса Аэрофлота во время промежуточных стоянок каждый раз пропускала меня вперед летевшего со мной первого секретаря нашего посольства, подчеркнуто вежливо обращаясь ко мне «товарищ атташе». Скорее всего, в ее представлении в воюющем Вьетнаме атташе могут быть только военными, а старше их по званию – только «товарищ посол».

Отведенные на стажировку три месяца прошли быстро, в основном за изучением информационно-справочных материалов, ознакомлением с работой Отдела Юго-Восточной Азии и обсуждением с коллегами вопросов, которыми мне предстояло вскоре заняться в посольстве.

Успеть до полуночи. воспоминания военных лет

Когда в октябре 1966 года я снова прилетел в Ханой, на этот раз в должности атташе Посольства СССР в ДРВ, шел третий год необъявленной воздушной войны США против Северного Вьетнама.

Первый налет авиации США на ДРВ 5 августа 1964 года, когда был сбит первый американский самолет, я застал, работая тогда в Ханое в Представительстве ГКЭС. Вскоре после того, как 7 февраля 1965 года начались регулярные массированные бомбардировки и обстрелы населенных пунктов Северного Вьетнама самолетами 7-го американского флота, мне довелось дважды побывать в разных провинциях с нашими делегациями, своими глазами увидеть многочисленные разрушения в нескольких провинциях, побывать на позициях вьетнамских зенитчиков.

Интенсивность налетов на Ханой после октября 1967 года заметно возросла в январе 1968 года, как реакция на большие американские потери в ходе крупной военной операции подразделений ВНА и НФОЮВ, атаковавших базу морской пехоты США в долине Кхесань в 25 км от демилитаризованной зоны и больше месяца удерживавших освобожденный г. Хюэ.

Постоянным объектом ракетно-бомбовых ударов авиации США по Ханою был расположенный в паре километрах по прямой от нашего посольства мост через Красную реку, построенный еще в колониальные времена по проекту архитектора Эйфеля, автором названной его именем башни в Париже. Многократно частично разрушенный, он всякий раз восстанавливался героическими усилиями вьетнамцев и устоял, оставаясь на всем протяжении войны главной жизненно важной стратегической артерией, по которой осуществлялось снабжение всем необходимым армии на Юге.

Так называемые «точечные» удары американской авиации по военным объектам ДРВ – по мере роста военных поражений на Юге Вьетнама они, помимо шоссейных и железных дорог, все шире охватывали теплоэлектростанции и другие объекты жизнеобеспечения столицы – не миновали и дипломатический квартал в Ханое, расположенный вблизи упомянутого моста.

Первыми от попадания ракет «воздух-земля» пострадали здания посольств Румынии, Монголии и торгпредства Болгарии. Позднее одна из них разворотила угол жилого дома, где жил и в тот момент находился наш военный атташе, отделавшийся небольшими порезами на лице. Воздушной волной были вдавлены ставни окна внутрь моей комнаты в стоящем впритык к нему соседнем доме и, вернувшись с работы, мне пришлось еще долго выгребать разлетевшиеся по ней осколки разбитого стекла.

С активизацией налетов нам выдали каски, на территории посольства и у жилых домов были вырыты бомбоубежища, в связи с участившимися перебоями в подаче электроэнергии обзавелись дизельными движками.

Поначалу мы отнеслись к этим мерам со свойственной молодости беззаботностью и даже бравадой. Вне посольства и глаз начальства касками в первое время почти не пользовались. Каски надлежало постоянно носить с собой, но надевали их только после сигнала воздушной тревоги, когда во время налетов начинали сыпаться стекла выходящих на сторону упомянутого моста окон наших рабочих кабинетов и по инструкции надлежало укрываться подальше от них в коридоре у лестничных маршей.

Если воздушная тревога заставала ночью – это случалось все чаще – в бомбоубежище во дворе жилого дома поначалу спускался редко. Оповещение сиренами обычно запаздывало: американские самолеты, стартуя преимущественно с авианосцев в заливе Бакбо (Тонкинском), подлетали к Ханою вдоль Красной реки на низких высотах, чтобы избежать попадания ракетами советского производства. Ночью, разбуженный грохотом от разрывов бомб и зениток, я оставался лежать под москитной сеткой и чтобы защититься от стекольных осколков нащупывал в темноте приготовленную с вечера на кровати каску и, надвинув ее поглубже, заткнув уши, с мыслью будь, что будет, пытался снова заснуть.

Когда мост через Красную реку удавалось вывести из строя, на время его ремонта транспортный поток направлялся через понтонную переправу, наводимую по ночам как раз напротив расположенного рядом у берега реки Центрального госпиталя Ханоя, и на нее переносились основные удары авиации США, учащались попадания бомб и ракет на территорию госпиталя. (Не помогла защита Красного Креста, нарисованного на крышах госпитальных корпусов.)

Центральный госпиталь Ханоя, где я оказался в январе 1968 года, подхватив болезнь Боткина, был переполнен вывезенными с Юга ранеными участниками сражений в ходе тетской (новогодней) военной операции за город Хюэ и соседний Кхесань, где находилась база морской пехоты США. Не забуду живые, трогающие сердце рассказы о прошедших боях этих героических молодых парней (поражало количество военных с ампутированными конечностями), с которыми подружился за проведенные в госпитале дни. Это была подлинная, не известная мне ранее, правда о войне на Юге страны. Многие такие встречи проходили под грохот от разрывов бомб и зенитную канонаду в бомбоубежище, куда нас приводили или переносили после сигналов воздушной тревоги из разных отделений во время частых воздушных налетов. В земляном бомбоубежище у нашего отделения, куда пациентов спешно перемещали после сигнала воздушной тревоги, я провел немало часов, лежа под капельницей и прикрывая ладонью введенную в вену иглу от сыпавшихся сверху во время зенитных залпов комьев земли и глины.

Под влиянием военной обстановки мы, молодые сотрудники посольства, быстрее мужали, осознавая свою ответственность перед переживающими за нас родителями, отправленными домой семьями. Уже не взбегали, как в первые дни бомбардировок на крыши жилых домов, заслышав над головой хлопки от взрывов ракет, не обращая внимания на летящие вниз осколки.

Меня же немало образумил случай, когда едва не стал жертвой охранявшей наше посольство вооруженной вьетнамской охраны. Однажды утром сигнал воздушной тревоги застал меня по дороге на работу неподалеку от посольства. Когда, ускорив шаг и надев каску, я был уже у ворот, прямо над моей головой неожиданно просвистели автоматные очереди. Это солдат охраны, следуя инструкции, при первых звуках сирены прыгнул в вырытый перед постом окоп (мелкий бетонный колодец) и, не глядя по сторонам, разрядил рожок по пролетавшему самолету.

Большую часть времени приходилось проводить в пределах центральных районов города и дипломатического квартала, передвижения вне этой зоны были ограничены властями, а въезд во многие столичные районы для автомашин с посольскими номерами был строго воспрещен.

Своеобразной отдушиной для нас были несколько главных вьетнамских праздников в году, на время которых объявлялся мораторий на воздушные налеты.

В эти короткие паузы между бомбардировками, стараясь охватить как можно больше отдаленных районов страны, чтобы в первую очередь оценить состояние построенных с помощью Советского Союза экономических объектов, мы забирались на родных «газиках» по разбитым дорогам, далеко на Юг вплоть до демаркационной линии.

Возвращались в Ханой обычно впритык к окончанию моратория, торопясь поспеть до 12 часов ночи. Навстречу нам двигались по ночам на Юг нескончаемые колонны грузовиков и бензовозов. На узких дорогах со спешно залатанными воронками от бомб часто возникали заторы. Следуя распространенному в военное время лозунгу «превратим день в ночь, а ночь в день», эти колонны передвигались по ночам, хотя это не спасало от авиационных налетов с применением осветительных бомб.

Напряжение нарастало при подъезде к Ханою, когда время близилось к полночи. Помню, как продираясь сквозь встречные колонны грузовиков и бензовозов, выйдя из машины, разбудил уснувшего от усталости за рулем совсем юного, видно, только недавно севшего за руль водителя, и помог ему разъехаться со встречной машиной.

«Виновник» дипломатического инцидента

В октябре 1968 года мне, тогда третьему секретарю посольства, довелось стать очевидцем, если не сказать «виновником», дипломатического инцидента, получившего в то время широкую огласку в СМИ ряда азиатских стран, но неизвестного нашему читателю.

Произошло это на приеме, устроенном китайским посольством по случаю своего национального праздника. Готовились к нему и в посольстве СССР в Ханое, запросив указания Центра относительно нашего участия или неучастия в этом протокольном мероприятии. Набиравшая обороты острая идеологическая полемика и резкое ухудшение межгосударственных отношений с Китаем заметно охладили атмосферу наших прежде тесных дружеских отношений с коллегами из китайского посольства, привнося в них все больше взаимной настороженности и недоверия.

Подобные настроения подкреплялись личными наблюдениями. У меня, как и у других дипломатов нашего посольства, побывавших в годы «культурной революции» дома в отпуске (единственный тогда «установленный» для отпускников маршрут пролегал через Китай с ночевкой в Пекине), надолго сохранились в памяти красочные картинки пребывания в столичном аэропорту и гостинице. (В первое время мы останавливались на ночь в жилом комплексе посольства, но после его осады в январе 1967 года, нам запретили выходить в город и стали поселять в гостинице пекинского аэропорта.) Помню, как в здании аэровокзала вплоть до выхода на посадку нас буквально по пятам преследовали задиристо настроенные группы хунвэйбинов с транспарантами «Долой советских ревизионистов!» в руках, шумно выкрикивавших под барабанный грохот затасканные обличительные лозунги.

Не менее памятны живописные эпизоды, связанные с многочасовыми перелетами из Ханоя до Пекина и обратно с двумя посадками в Ухане и Наньнине на самолете ИЛ-14 китайской авиакомпании. После взлета и набора высоты повторялся один и тот же ритуал: две стюардессы с обеих сторон узкого прохода салона, в то время как пассажиры с нетерпением посматривали в сторону, откуда исходили щекочущие ноздри запахи ароматной китайской кухни, демонстрировали доселе неизвестный нам фольклорный жанр. Под бравурные мелодии с красными книжицами в руках они, танцуя, распевали цитаты от великого кормчего. И только после раздачи красных книжечек с его изречениями на иностранных языках и разноразмерных значков с изображением его профиля наконец следовало долгожданное угощение. За все полеты у меня собралась изрядная коллекция цитатников и значков, напоминающая о не виртуальности увиденного и пережитого в те, не столь уж далекие годы. (С 1969 года во избежание новых инцидентов наши граждане стали летать из Ханоя в Москву по новому маршруту в обход Китая через Индию с посадкой в Калькутте и Ташкенте.)

В Ханое при попустительстве городских властей, никак не реагировавших на неоднократные письменные и устные обращения с нашей стороны и официальные ноты в местный МИД, у здания советского посольства проходили шумные демонстрации проживающих во Вьетнаме этнических китайцев с лозунгами враждебного содержания.

Наши контакты с китайскими коллегами в тот период практически прекратились, двусторонние мероприятия больше не проводились, виделись с ними, обоюдно стараясь избегать общения, только на протокольных мероприятиях, устраиваемых вьетнамской стороной или посольствами третьих стран. На них, правда, случались мелкие стычки, когда, например, советский и китайский послы, невольно соприкасаясь, несколько раз обменялись дипломатическими колкостями. Впрочем, протокольные мероприятия проводились все реже. Из-за воздушных налетов по соображениям безопасности их количество было сведено к минимуму. Но ежегодные приемы по случаю своих национальных праздников посольства старались проводить, как и в довоенное время. Для этой цели обычно арендовали у местного МИДа просторный зал Дипломатического клуба.

Накануне китайского приема из Москвы пришел ответ на запрос посольства. Предписывалось направить на прием второе лицо посольства и в случае прямого выпада с китайской стороны в адрес нашей страны в знак протеста уйти с него. Меня вызвал советник посольства и передал указание посла сопровождать его на это мероприятие в качестве переводчика с вьетнамского языка.

На прием мы пришли одними из первых. С напряженными лицами обошли еще пустой зал. Я внимательно вчитывался в развешенные по стенам транспаранты и лозунги, переводя их содержание советнику. Ничего неожиданного в них не обнаружили: привычными клише они клеймили современных ревизионистов, обвиняли их в пособничестве мировому империализму и т. п. Не обнаружив упоминания нашей страны, решили остаться и дождаться речи китайского посла.

Шло время, уже в который раз начинались и заканчивались знакомые китайские мелодии, а начало приема все затягивалось. Ожидали главных гостей. Наконец, в зал вошли и встали по ранжиру за длинным столом для почетных гостей вьетнамские партийные и государственные руководители.

К установленной впритык к главному столу трибуне подошел и приготовился читать свою речь посол Китая, рядом у микрофона встал знакомый мне переводчик посольства с вьетнамского языка. Чтобы лучше расслышать, мы с советником продвинулись поближе в первый ряд стоявших напротив главного стола приглашенных на прием.

Обратившись к гостям на китайском, посол сделал паузу, и в дело вступил переводчик, который начал зачитывать по абзацам заготовленное. Напряженно вслушиваясь в его беглую речь, старался не пропустить самое важное. Начав с оценки международного положения, посол сразу же перешел к трафаретным нападкам на современных ревизионистов и вдруг – «неужели ослышался?!» – заклеймил советских ревизионистов, обвинив их в попытках навязать свою волю странам третьего мира, и добавил что-то еще в том же духе.

Помня о полученных инструкциях, я наклонился к советнику и перевел ему услышанное, добавив от себя: «Ну что, пошли?». «Пошли!», после минутного, как мне показалось, колебания отреагировал он. Под напряженные взгляды собравшихся мы направились к выходу. Предстояло пройти через весь зал вдоль главного стола по узкому проходу, отделяющему его от основной группы приглашенных на прием. Мельком скользнул по знакомым лицам высоких вьетнамских гостей – они оставались по-восточному непроницаемыми.

Не успели мы выйти из зала в примыкающую к нему комнату, в непогоду служившую гардеробной, как услышали за собой нетерпеливые голоса. Обернувшись, вздрогнул от неожиданности. За моей спиной стояла большая группа дипломатов. Вслед за нами прием покинули дипломаты всех, за исключением Румынии, восточноевропейских социалистических стран, а также, насколько помню, Монголии. Обступив меня плотным кольцом, они наперебой повторяли один и тот же вопрос: «Что он сказал?». Оказалось, среди них на приеме не было никого владеющего вьетнамским языком. «Советские ревизионисты…», – повторял я всё менее уверенно в ответ запомнившуюся фразу. Некоторые записывали. Все быстро разошлись, торопясь поскорее «отписаться» в свои столицы.

Вышли на улицу с советником. «Доложите послу, он ждет у себя в кабинете», – сказал он, прощаясь, оставив меня наедине со своими мыслями. Повторяя про себя заветную фразу, которую предстояло донести до посла, я незаметно оказался у ворот посольства, расположенного неподалеку в том же квартале. Увидел свет в кабинете посла на втором этаже, наверное, единственный во всем здании в столь позднее время. «Напишите, что было сказано в речи и о лозунгах в зале. В Москву сообщу я сам», – выслушав меня и не отрывая головы от кипы бумаг на рабочем столе, коротко бросил он. Выполнив поручение, протянул исписанный листок послу. «Вы свободны», – только и сказал он, прощаясь, в обычной для себя сдержанной манере.

Надо сказать, несмотря на некоторую сухость тона в отношениях с подчиненными, приобретенную, наверное, за долгие годы аппаратной карьеры в ЦК КПСС, Илья Сергеевич Щербаков, переведенный три года назад на посольскую должность из Пекина, где он недолго проработал в должности советника-посланника, пользовался неизменным уважением у молодых дипломатов. Не в последнюю очередь за его отеческое понимание и заботу о наших нуждах. Видимо, со скидкой на военное время и наше безсемейное положение, он нередко прощал нам мелкие шалости и не очень серьезные отступления от дисциплины, при этом ценя и поощряя за успешную работу. Трудоголик и аскет в быту, он был полностью лишен комчванства, что нас подкупало и отличало его от некоторых других знакомых нам начальников.

Вернувшись из посольства домой, остаток вечера и часть ночи провел в раздумьях о превратностях дипломатической карьеры. Посреди ночи мое полусонное воображение рисовало картины скорой встречи с Москвой. Отгоняя невеселые мысли, утешал себя неожиданно представившейся возможностью повидаться с родителями.

Утро следующего дня в посольстве начал со сбора информации о происшедшем накануне в дипломатическом клубе. С напряженным вниманием вслушивался в новостные выпуски радиостанций, вещавших в основном из Сайгона на Вьетнам и Юго-Восточную Азию, пробежал глазами странички «радиоперехвата» на французском (краткие выдержки из сообщений западных информационных агентств, рассылаемые в то время вьетнамским МИДом в некоторые иностранные посольства). Конечно же, те не упустили случая посмаковать – и не без доли злорадства – вчерашний инцидент, снабдив свои корреспонденции из Ханоя броскими заголовками: «Дипломатический скандал в Ханое», «Сенсационное происшествие на китайском приеме», «Впервые в дипломатической практике Ханоя» и т. п.

Только к концу рабочего дня, когда посольству удалось заполучить полный текст речи китайского посла, я, наконец, вздохнул с облегчением. В ней прямая критика в адрес Советского Союза была не только в начале текста, но и повторена позже, когда мы уже ушли в знак протеста с приема.