Текст книги "Парадокс великого Пта"

Глава 3
Сны наяву

Капитан Семушкин был щеголеват и самоуверен. Разговаривая с Ромашовым, он все время снимал двумя пальцами со своего кителя какие-то невидимые собеседнику пылинки, словно ощипывался. Иногда пальцы правой руки поднимались к усам. Создавалось впечатление, что капитан проверяет, целы ли они. Подумав об этом, Ромашов засмеялся. Капитан недоуменно похлопал ресницами и обиделся.

– А как вы полагаете, – спросил Ромашов, делая вид, что не заметил паузы и надутых губ капитана, – как вы полагаете, откуда все-таки взялся у старика пистолет, да еще немецкий – трофейный?

Пистолет был самым уязвимым местом в версии капитана. Если бы у него была уверенность, что оружие хранилось у старика, принадлежало ему, то это служило бы таким аргументом, который ничем не опрокинешь. Это плюс баллистическая экспертиза, в точности которой капитан не сомневался, положили бы конец всем дурацким вопросам. Но уверенности у капитана не было.

– Траектория пули, – сказал он. – Положение трупа… Э, да что говорить… Не забудьте, что дверь и окно были заперты изнутри… Не забудьте, что никаких посторонних следов в кабинете не обнаружено. На пистолете тоже… Только отпечатки пальцев старика…

– Один, – сказал Ромашов.

– Короче говоря, вы не хотите, чтобы мы закрыли дело? – прямо спросил Семушкин. – Вы считаете?.. А мне вот, к примеру, кажется, что старику просто надоело тянуть волынку. Девяносто восемь лет. Один как сыч. Осколок дворянского гнезда и вообще штучка. – Капитан помахал пальцами, пытаясь выразить, что он имеет в виду. – Вы его биографию знаете? Такой тип… Он никогда не был нашим человеком… Ни минуты… Потому и оружие немецкое подобрал… И застрелился поэтому… На богиню свою смотрел да и досмотрелся.

Капитан был великолепен и ослепителен. Ромашов усмехнулся. За этим великолепием явно просматривалось простейшее, как амеба, желание не «вешать» на отделение милиции нераскрытое дело. И Семушкин это желание не прятал. Он снова, в который уже раз, принялся извлекать из своей памяти разные факты и прочитал Ромашову целый курс провинциальной криминалистики. Он вспомнил, как недавно поймал проворовавшегося заведующего магазином, который, чтобы скрыть следы преступления, поджег здание, но не сумел спрятать бутылку из-под керосина. Капитан Семушкин блестяще уличил незадачливого преступника, припер его к стене и заставил признаться.

– Он у меня был мокрый как мышь, – горделиво заключил капитан.

Ромашов никогда не видел потных мышей. Он даже знал, что эти звери не имеют потовых желез. Но капитану он про это не сказал. Капитан считал себя специалистом по проведению баллистических экспертиз. В Сосенске, где темпы жизни были несколько ослаблены отдаленностью от крупных центров, Семушкин был на месте. Он мог установить связь между пустой бутылкой и вором завмагом. Тут действовали прописные истины. Капитан не хотел встать над ними. Беклемишев для него был просто вздорным стариком, которому «надоело тянуть волынку». И капитан легко выстроил свою непогрешимую версию, основанную на столь же непогрешимых аргументах. Параллельные не пересекались. Кабинет Беклемишева был заперт изнутри на задвижку. Окно закрыто на оба шпингалета. Никаких посторонних следов обнаружено не было. Ничего не украдено. Это, кстати, тоже было доказательством, на которое опирался капитан в своих рассуждениях.

Но были еще амазонские обезьяны, наделавшие шуму в мире. Был аптекарь Мухортов, который Утверждал, что покойный Беклемишев знал про этих обезьян. Какие-то параллельные, разделенные временным промежутком более чем в пятьдесят лет пересекались все-таки. И в точке пересечения были пистолет «вальтер», пуля, пробившая череп старика и еще не найденные отчеты и дневники Беклемишева, по поводу которых Ромашов собирался сделать запрос в Москву.

– Мухортов был близок с покойным, – сказал Ромашов капитану. – Он говорит, что Беклемишев не из тех людей, которые даже в критические моменты кончают жизнь самоубийством. Кроме того, этот пистолет… Аптекарь утверждает, что ему известна каждая щелка в доме старика…

Капитан Семушкин хмыкнул.

– За хранение оружия, – бросил он наставительно, – знаете, что полагается? Так вот… Разговорчики в пользу бедных… Хлынди-мынди… Сюсюканье и абракадабра. Подобрал на дороге, когда немцы отсюда драпали… Это же тип… Откуда мы знаем, что у него тогда на уме было? Во всяком случае, он в партизаны подаваться не собирался… А аптекарь – вот. – Капитан пощелкал по крышке стола. – Мало ли что он набормочет. Словом, мое мнение такое: дела тут нет. А если вы что-нибудь хотите, препятствовать не буду. Да и права такого не имею. Только напрасно все это… честное слово… Случай как стеклышко…

– Мутноватое, – заметил Ромашов.

– Вам виднее, – вздохнул Семушкин.

Ему надоел этот тягучий разговор, который можно было продолжать бесконечно. Дома капитана ждал ужин. Ему хотелось поскорее скинуть жмущие в носках ботинки, сунуть ноги в войлочные тапочки, а потом завалиться на диван. Субординация не позволяла капитану просто подать руку Ромашову и попросить его «закрыть дверь с той стороны». Он терпеливо страдал, бросая вопросительные взгляды на собеседника и на часы, которые показывали уже девять вечера. Правда, при этом он пытался сохранить на лице видимость заинтересованности. Но это у капитана получалось плохо, и Ромашов в конце концов заметил его страдания. Он извинился и поднялся. Семушкин проводил его до двери, вернулся к столу, постоял недолго, выжидая, чтобы гость отошел от отделения милиции, надел плащ и фуражку и быстро зашагал к дому.

На Сосенск спустилась ночь. Она не внесла ничего существенно нового в известные уже капитану – Семушкину и Ромашову события. Оба они крепко спали. Крепко спали в эту сентябрьскую сырую ночь и супруги Тужилины. Дневные волнения не отразились особенно на их самочувствии. Анна Павловна увидела во сне свою московскую квартиру. Василий Алексеевич – собачку Белку, которая помогала ему изучать условные рефлексы. Аптекарь долго вздыхал и ворочался. И прежде чем уснуть, принял таблетку веронала.

И никто из них не знал, что живет в Сосенске человек, который вторую ночь мается без сна.

Петр Иванович Бухвостов проснулся и сел на кровати, поджав ноги. Коротко всхлипнув, старик тревожно огляделся. В окошко засматривала желтая луна. В комнате висела густая тишина. Даже сверчок, обычно не дававший покоя, помалкивал. Но на душе у Бухвостова было скверно.

– Опять, прости Господи, – пробормотал он испуганно.

И вдруг мягко спрыгнул на пол, встал на четвереньки и подбежал к кошачьему блюдечку. Вылакав остатки молока, Бухвостов обежал комнату, обнюхал табуретку, на которой лежала его одежда, и улегся около постели. Проделывая все это, он отлично понимал: с ним творится что-то неладное. Его сознание протестовало, он пытался сопротивляться несвойственным человеку действиям. Но ничего не мог поделать с собой Бухвостов. Неведомая сила заставляла его вот уже вторую ночь внезапно просыпаться и сходить с ума. Чем иным он мог объяснить это? Конечно, старик слышал о лунатиках, с которыми иногда случается нечто в этом роде. Но он знал, что лунатики никогда не помнят, где они были во время припадков и что делали. А Бухвостов помнил. Мало того. Он противился непонятной силе. Но ничего из этого не получалось. И старик совсем упал духом.

Началось это неожиданно. Проснувшись, будто кто его толкнул в бок, старик внезапно ощутил, что он мчится на мохнатой лошади во главе огромной ватаги всадников к большому городу. Он словно раздвоился. Один Бухвостов сидит неподвижно в постели и осеняет себя крестным знамением. Другой несется во весь опор на коне, размахивая кривой короткой саблей. В лицо бьет жаркий ветер. Ноздри раздуваются, чуя запах незнакомых трав и лошадиного пота. На голове Бухвостова крепко сидит черная баранья шапка, из-под нее бегут в глаза и в рот теплые соленые струйки.

Широко разинув рот, Бухвостов издает протяжный вопль и врывается на коне в пролом белой городской стены. Мчится по узкой, мощенной плитами улице, рубит чьи-то головы…

И видение обрывается. Старик крестится, встает с постели и, шаркая босыми пятками по полу, тяжело бредет на кухню. Долго стоит над ведром, глотая холодную воду. Потом, дрожащий и испуганный, забирается под одеяло, пытается согреться и уснуть. И вновь просыпается от толчка…

Желтая пустыня озарена бледным лунным светом. Позади слышится шорох. Бухвостов вздрагивает и оглядывается. Никого нет. Но он знает: кругом враги. Они могут неожиданно выскочить из-за любого камня. И тогда произойдет что-то страшное. А Бухвостову надо еще долго идти, ему надо донести до храма сокровище, которое он добыл дорогой ценой.

И вот он почти у цели. Тень храма падает на него. Враги обмануты. Бухвостов входит в высокое здание. Лес колонн из белого камня окружает его. Мягкий свет струится между ними. На полу лежат причудливые блики. Бухвостов в длинной хламиде, с голыми догами, на которых надеты только ременные сандалии, идет в глубину помещения, где ждут его три человека в такой же одежде. Трое падают перед ним ниц. Открывается тяжелая дверь, и Бухвостов входит в узкую длинную комнату, у противоположной стены которой возвышается статуя человека со свирепым лицом.

Тихо ступая, Петр Иванович приближается к статуе и опускается на колени. Он вынимает из складок одежды большой блестящий шар и аккуратно кладет его к ногам человека со свирепым лицом. Затем опускается на пол, вытягивает вперед руки и лежит неподвижно.

Проходит час, другой, третий. Бухвостовым овладевает оцепенение. И в это время внутри шара вспыхивает красная точка. Она увеличивается в размерах, и вот уже весь шар пылает нестерпимо ярким светом. Бухвостов открывает глаза.

Внутри шара начинается движение теней. Они постепенно сгущаются, и старик видит странную процессию. Перед ним проходят люди в длинных балахонах. На их лицах написана обреченность. Глаза опущены, руки связаны за спиной. Процессия входит в большие ворота. Захлопываются узорчатые створки. И шар гаснет.

Бухвостов поднимается на ноги, целует руки статуе и медленно, пятясь, уходит.

А настоящий Бухвостов мечется по кровати и жалобно стонет, призывая в свидетели своей невиновности всех известных ему угодников.

Если бы Бухвостов обладал знаниями хотя бы в объеме средней школы, то он мог бы заметить, что его сны наяву с каждой ночью как бы эволюционируют в глубь веков. Но он такими знаниями не обладал. За душой Бухвостова числилось четыре класса, с грехом пополам законченных в начале двадцатых годов. Его почтенный родитель, крепкий хозяин, по этому поводу не волновался. Родителя заботила другая мысль: приохотить сына к земле, к крестьянскому труду. И его усилия не пропали даром. В четырнадцать лет молодой Бухвостов уже цепко держался за ручка плуга. В шестнадцать мечтал о том, чтобы всунуть эти ручки в руки батраков, а в двадцать угодил под раскулачивание. И поехал рубить лес в Коми АССР.

В Сосенск он вернулся после войны. Устроился работать на мебельную фабрику. Строгая доски, поджимал губы и думал о том времени, когда построит собственный дом. Каждый месяц клал на книжку рубли, вырученные у жителей поселка за мелкие столярные работы, и те, что удавалось сэкономить от зарплаты. Наконец на краю Сосенска вырос новенький пятистенок. Бухвостов окружил дом плотным забором, купил корову и женился. С коровой ему посчастливилось. С женой – нет. Гнойный аппендицит в одну ночь унес жену, и Бухвостов снова остался один. Знакомые полагали, что старик сопьется. Но он удержался. К шестидесяти годам благополучно покинул фабрику и уединился в своем пятистенке. Летом пускал дачников. Зимой приторговывал молоком. По вечерам подолгу молился Богу, выпрашивая у него достаток и благополучие. И в общем-то был доволен. Жизнь обтекала его домик, как река, бурля на перекатах и толкаясь в берега, а Бухвостов смотрел на ее течение дальнозоркими старческими глазами и изредка вылавливал что-нибудь с поверхности. Чаще всего этим «что-нибудь» были деньги. Иногда вещи. Они приносили старику и радость и испуг одновременно. Потому что он боялся, как бы река-жизнь не подмыла, не опрокинула домик-пятистенок, а вместе с ним и его самого. Поэтому он сторонился соседей, дачников пускал с опаской и осторожно, хотя всегда без прописки. Налоги платил аккуратно. Никогда не хворал. И надеялся прожить так еще лет сорок. Да не тут-то было.

В эту ночь Бухвостов очнулся в объятиях женщины. Они лежали на широкой мягкой постели, стоящей в углу огромного светлого помещения с треугольными окнами. Посреди зала бил фонтан. Струи воды с мягким журчанием падали на дно бассейна, окруженного цветами. И так же мягко журчал голос красивой женщины, обнимавшей Бухвостова. Она, приподнявшись на локте, печально щурила миндалевидные черные глаза на Бухвостова и ласково гладила его щеки смуглой тонкой рукой, на пальцах и запястье которой сверкали камни и браслет из золота.

– Изыди, дьяволица, – заревел старик и сделал попытку вывернуться из объятий.

И тут же понял, что женщина эта не слышит его, что ее нет, что все это только мерещится ему. И в то же время он ощущал прикосновение руки женщины и понимал ее слова. Она говорила, что ей не хочется отпускать его в плавание. А он ее утешал и ласково погружал пальцы в пышные рыжие волосы.

Сам Бухвостов ерзал по кровати и, стеная, жаловался Богу, что это наваждение дьявола. А женщина все теснее прижималась к нему и шептала, шептала…

Затем все исчезло. Бухвостов с опаской оглядел комнату и опустился на колени перед иконой. Молитва облегчила его страдания. Но ненадолго. Через час им вдруг овладел приступ отчаянной, бесшабашной радости. Он пустился в пляс. Перед глазами сверкало пламя костра, а рядом он видел косматые мечущиеся фигуры. Он одним прыжком выскочил в сенцы, ударом ноги сорвал дверь с крючка и выбежал во двор. Рыча от возбуждения, развалил поленницу дров, которую вчера складывал. Заметив топор, вонзил его с маху в стену сарая. А услышав мычание за дощатой стенкой, ворвался в коровник и схватил скотину за рога. Перепуганное животное попыталось вырваться, но Бухвостов пригнул голову коровы к земле и повалил ее на бок. Удовлетворенно хмыкнув, он выскочил во двор и огромными прыжками понесся к дому. В кухне опрокинул ведро с помоями, поскользнулся на картофельной шелухе и угодил головой в печку. И все время ему казалось, что около него кто-то есть, что этот кто-то радуется так же, как и он, и что эта радость будет длиться вечно.

Но приступ кончился так же внезапно, как и начался. Бухвостов с трудом доплелся до постели и без сил повалился на нее, чтобы ровно через час вскочить снова и прыгнуть к кошачьему блюдечку.

– К доктору, – шептал он под утро, испытав еще два потрясения. С полчаса на него пялились мутные рыбьи глаза, а потом окружила кромешная тьма, в которой мерцали бледные звездочки. И он все время чего-то боялся. Страх сжимал сердце, давил на горло. А под конец Бухвостову показалось, что он умер. Но и эта ночь кончилась относительно благополучно. Ему удалось даже немного поспать.

Корова, когда Бухвостов принес ей пойло, бросилась из загородки и чуть не сшибла его с ног. Старик, виновато пряча глаза, долго уговаривал свою любимицу.

– Ведь теперь доить не подпустит, треклятая, – бормотал он, соображая, что можно предпринять в таком необычном деле.

Потом, тяжело вздохнув, принялся складывать поленницу. Работа шла вяло. Измученный бессонной ночью, Бухвостов решил передохнуть и немного подкрепиться. Затопил печку, вылил на сковородку два яйца и пошел к рукомойнику. Намылил руки и вдруг увидел такое, что смог только тихо ойкнуть.

Яйца сгорели, кухню наполнил едкий смрад. А старик ничего не замечал. Он тупо смотрел на свои руки и тихо гнусил:

– Господи! За что же это, Господи?

Капитан Семушкин утром жаловался жене:

– Работаешь как проклятый. И никакого, понимаешь, никакого тебе сочувствия. Этот долговязый очкарик меня вчера до умопомрачения мозгов довел. Я ведь как баллистическую экспертизу провел? На самом высшем классе. А он не доверяет. Откуда, видишь ли ты, пушка у старика взялась? А я знаю откуда? Он знает? Ни черта он не знает! И никто никогда знать не будет. Тюкнулся старый хрыч, поди спроси теперь у него.

Капитан энергично отхлебнул из стакана, поперхнулся и закашлялся. Потом сердито взглянул на жену. она подала ему носовой платок. Семушкин высморкался, вытер усы и потрогал их пальцами.

– Вот я и говорю, – продолжал он. – Приехал ты, к примеру, в наш город на работу. И работай себе. По своей линии. Чего же ты в чужую линию нос суешь? Если делать нечего, играй в шахматы. Или, к примеру, за девушками ухаживай. Так нет, в самоубийство полез. А чего в него лезть, спрашивается? Глупые тут одни собрались. Один товарищ Ромашов – умник. Прицепился к пистолету и жужжит как оса.

– Ты бы, Петя, поаккуратнее, – попросила жена. – Он человек московский, с образованием. Мало ли…

– Сорок лет мне, – побагровел от подступившего возмущения капитан. – Поздно в академию. В пользу бедных разговорчики, – употребил он свою любимую фразу и, успокаиваясь, уже мягче спросил:

– К Дарье ходила?

– Была.

– Ну и что?

– От Васяткиных дачник съезжать собрался.

– Писатель? Черт с ним, пусть съезжает. За этими тянется, за беклемишевской родней.

– В магазин, говорят, три холодильника привезли. Два продали, а один продавщица в кладовку затащила.

– Ишь ты, – сказал капитан. – Неужто интерес имеет?

– И рыбу, – заметила жена.

– Что рыбу?

– С завода сто кило рыбы доставили. А продала, говорят, восемьдесят.

– Чепуха, – отрубил капитан. – Это Дарья со злости брешет. Ее тоже понимать надо. Старуха склизкая. Ну а еще что?

– Все будто. Да, чуть не забыла. Из дома этого, ну из того, где покойник, ночью сияние было.

– Какое еще сияние? – хмыкнул капитан.

– Обыкновенное. Свет, значит, – стала объяснять жена. – Как раз в ту ночь, когда убийство…

– Самоубийство, – поправил капитан.

– А какая разница? – отмахнулась жена. – Человека-то все равно нет.

– Есть разница, – наставительно сказал капитан и похлопал себя ладонью по шее. – Вот она где, эта разница, сидит. Ну-ну?

– Свет, значит, был, – снова начала жена. – В аккурат из сада. Столбом. Постоял недолго. И пропал.

– Кто же его видел?

– А Дарья же. Говорит мне: «Шепни своему, я там человека видела. Метнулся он от дома…»

– Ты что? – насторожился капитан и даже привстал. – Ты думаешь, что говоришь?

– А потом Дарья смотрит и видит: пьяный Бухвостов качается. Прет прямо на нее и руками машет. Она и убежала.

– Что ж ты раньше-то? Где ты вчера была? – засуетился Семушкин. – Хотя… Хотя…

Произнеся эти слова, капитан Семушкин задумался. Сообщение о пьяном Бухвостове, шатающемся по ночам по улицам Сосенска, на него особенного впечатления не произвело. Странный свет, который видела Дарья, его заинтересовал. Но ведь с этим светом никуда не сунешься. Скажи он, допустим, тому же Ромашову, начнет допытываться: от кого услышал? Узнает про Дарью, хлопот и смеху не оберешься. Да и брешет, поди, карга…

Капитан считал себя антирелигиозно подкованным. Свет над домом самоубийцы припахивал чем-то кладбищенским. В голове капитана этот свет ассоциировался с огоньками на могилах. А огоньки на могилах – религиозный дурман и поповское шарлатанство. Вурдалаки – тоже из этой оперы. Ишь куда может потянуть, только зацепись. Нет уж. Пусть Дарья треплется, а капитана на эту удочку не возьмешь. Не такой человек капитан Семушкин, чтобы его простым вурдалаком купить можно было.

– Так, – сказал он жене. – Я сейчас пойду. В отделение пойду. Как, что, чего… Сама понимаешь. А про свет ты забудь. Врет Дарья. Не может над покойником светить. Ненаучно это. А ежели что и бывает, так это все в книжках объяснено. Молнии там или электричество. Теперь вот я про плазму читал. Ее магнитом ловят.

Тут он почувствовал, что залез слишком далеко, и пошел в спальню. Снял со спинки стула отглаженный китель, надел его, потрогал усики и двинулся к выходу. Дорогой он еще раз продумал вопрос о Дарьиной информации и еще раз твердо решил никому об этом не болтать. Дарья новости не копит, в чулок не складывает. Не сегодня-завтра об этом свете будет знать половина Сосенска. Дойдет до аптекаря. А у того тоже не задержится. Так что товарищ Ромашов получит еще тепленькое известие. Интересно бы знать, как он на это посмотрит.

Приняв окончательное решение, капитан тут же выбросил из головы старухины бредни и стал соображать, как бы похитрее подкопаться под продавщицу. В том, что она нечиста на руку, Семушкин не сомневался. Тут Дарья маху не даст. В этих вопросах капитан ей верил безраздельно.

На этом месте мысли капитана приняли другое направление. Впереди блестела лужа, которую надо было обойти, не запачкав ботинок. Капитан, стрельнув глазами по сторонам, выбрал кратчайший путь и вскоре стоял уже перед крыльцом отделения. Ботинки блестели. На них не попало ни одной капли воды, ни одного комочка грязи.