Текст книги "Бонжур, Антуан!"

– А что они делали в этой группе?

– Они выполняли самые опасные операции: саботажи, расстреливали предателей, освобождали патриотов. Их прозывали «кабанами» за то, что они проживали в глухом лесу на горе. Он хочет объяснить тебе, что кабаны – это ихние звери, они тёмные, волосатые, и нос у них франком. «Кабанами» руководил шеф Виль, только он один знал об этом отряде, что он делает и где скрывается. Президент очень жалеет, но после войны этот шеф Виль сам скрылся со всеми бумагами и деньгами, удрал.

– Так просто и удрал? Куда же?

– Эту историю я тебе потом расскажу, – отозвался Иван, не переводя вопроса. – Об этом Виле вся Бельгия знает.

– Но, возможно, есть другие люди, которые были связаны с группой «Кабан»? – спросил я, не теряя надежды. Мне казалось, что президент что-то недоговаривает, хотя я не имел никаких оснований думать так.

– Он тебе отвечает, – переводил Иван, – что будет искать справки, возможно, ему удастся найти интересных свидетелей. Когда они погибли на мосту, то делали важную операцию, о которой тоже стало известно только потом. Они погибли как герои, и вся ихняя Бельгия почитает их, но историю группы «Кабан» никто специально не изучал. Армия Зет не располагает такими большими деньгами для истории. Но Антуан тоже был связан с «кабанами», он тебе расскажет.

Ничего, сказал я себе, могло быть и хуже. Что же всё-таки выясняется? Три периода отцовской жизни в Арденнах у меня выясняются. Когда мы приехали в Ворнемон, Антуан рассказал, что несколько раз бывал на могиле отца в Ромушан, там лежат три белых плоских камня, подогнанных один к другому. Три периода, три белых могильных камня, на которых пока ещё ничего не написано. Первый камень: побег из немецкого лагеря и все, что было до партизанского отряда, надписи на этом камне сделает Антуан Форетье. Второй камень: партизанский отряд, это связано с Луи Дювалем. И, наконец, третий камень, самый главный, потому что он связан с последним днём жизни отца – группа «Кабан», третий камень, самый белый и чистый, ни одного имени на нём. И самого главного вопроса некому даже адресовать.

– Решено! – объявил я. – С этой минуты я сам займусь историей группы «Кабан».

Президент демократично похлопал меня по плечу.

– Он тебе поможет, – сказал Иван, – потому что ты его друг, он говорит, что вся его Армия Зет будет тебе помогать, и все будут рады, если тебе удастся открыть новости, тогда он опубликует их в ихних прессах. Он спрашивает, есть ли ещё вопросы?

– Только один. Когда познакомились Луи Дюваль и Антуан Форетье?

Иван удивился, но перевёл. Они говорили довольно долго, ответ был короче.

– Они три дня знакомы, когда Антуан получил твою телеграмму о выезде и поехал в Льеж. Их познакомил президент. А раньше они знакомства не имели.

– А ты, Иван, когда с ними познакомился?

– Тоже три дня. Президент позвонил ко мне на дом и сам просил, чтобы я тебя встретил. Я сказал, что я согласный помочь моей родине.

Примерно так я и думал: ещё три дня назад они и вовсе ничего не знали. Значит, отыщутся следы и в группу «Кабан», не могут не отыскаться.

Президент посидел с нами, а потом уехал в Льеж на собрание, но тут же начали наезжать другие гости – застолье продолжалось. Я едва успевал улыбаться и пожимать руки. Скоро весь дворик перед домом оказался заставленным машинами, как стоянка на городской площади. Первой явилась мадам Люба. Прикатила на длинном роскошном «марлине» Ирма со всей своей семьёй, приехал из Уи Оскар, двоюродный брат Антуана. Они названивали во все концы по телефону, скликая новых гостей. Я подивился было такому обилию новых знакомств, но Иван коротко объяснил:

– Ты же из Москвы прилетел. Поэтому они имеют интерес до тебя.

Но никто ни о чём меня не расспрашивал. Они просто подходили ко мне и улыбались. А Ирма села за стол и долго смотрела на меня размытым взглядом. На её руке предательски синела наколка: сердце, пронзённое стрелой, а под сердцем её бывшее имя – Ира. На той же руке нацеплены и перстни, и дорогой браслет.

Потом глаза у Ирмы растуманились, и она принялась рассказывать, как ей удалось – и совсем недорого – купить в Лондоне подержанный «марлин», вполне приличный и ещё не старой модели. У её Виллема много богатых клиентов, он должен иметь хорошую машину, иначе будет мало прибыли.

Мадам Люба подсела к ней, и они дружно взялись за прежнюю тему: «Бельгия – это перезрелая роза».

– Голландия – перезрелый тюльпан, – подпевала Ирма. – Лепестки его красивы, но уже осыпаются…

Я слушал их и дивился: на родину не вернулись и в новом доме не прижились – где же их сердце?

Поздний обед перешёл в ранний ужин. Я находился в приподнятом настроении, я верил: и завтра, и послезавтра все пойдёт так же хорошо и удачно. Даже Ирма перестала меня раздражать, когда притащила «грюндиг» и заявила, что не может жить без русских песен.

Хриплый голос запел под бренчащую гитару: «Жулик будет воровать, а я буду продавать, мама, я жулика люблю», – вот без каких русских песен она не может жить, бог с ней, нет мне до неё никакого дела!

Иван подсел к нам, обняв меня за плечи:

– О чём вы тут секретничаете? Или ты нашёл себе лучшего переводчика?

– Программу мою изучаем. Луи волнуется, когда я к нему приеду?

– Твой визит к Луи предвиден на субботу, он тебя с собрания заберёт в свой дом.

– Ай да Иван. Ты молоток, Иван. Мигом разрешил все проблемы. Выпьем по такому случаю.

– Как ты разговариваешь по-русски? – удивился Шульга. – Почему ты назвал меня молотком? Разве я такой глупый?

– Что ты, Иван? Совсем наоборот, Иван. Молоток значит молодец, так сейчас в Москве говорят.

– Ну раз я молоток, – улыбнулся Иван, – тогда ладно. За наших «кабанов». Чтобы ты всё узнал про них.

– Подождите меня, – сказала мадам Люба. – Я тоже с вами. Только узнавать там нечего. В этой группе «кабанов» был предатель, потому они все и погибли на мосту.

Я выпил, но закашлялся. Иван пронзительно засмеялся, хлопнув меня по спине. Это мне помогло, я окончательно пришёл в себя.

Странно, но в мире все оставалось по-прежнему. Мадам Люба глядела на меня с осуждением. Магнитофон продолжал свою песню: «Что нам горе, жизни море надо вычерпать до дна». Сюзанна спешила с шампиньонами. Ничего не изменилось в мире, только я сделался другим человеком, хотя моя рука продолжала двигаться по инерции, опуская на стол рюмку. Я знал, что так останется до тех пор, пока я не узнаю всего. Сначала возникла женщина, теперь предатель. Недаром Скворцов сказал: «Там странная история». Как в воду глядел.

Продолжая улыбаться, я повернулся к Ивану.

– А ты и в самом деле молоток, Иван. Что же ты мне сразу не рассказал, что там был предатель?

– Какой предатель? – невинно удивился Иван.

– Ты что, не слышал, что Любовь Петровна сказала? Повторите ему, Любовь Петровна.

– Разве я что-нибудь сказала? – удивилась, в свою очередь, мадам Люба.

– Сейчас я у неё спрошу, – быстро сказал Иван и тут же перешёл на французский.

Я ничего не понимал. Ловко же они меня провели.

– Что происходит? Теперь вы засекретничали? – спросил я, стараясь говорить так, чтобы голос мой звучал непринуждённо и весело.

– Я спрашиваю у неё, откуда она узнала это? – ответил Иван, не оборачиваясь.

– Так спрашивай же по-русски, чёрт возьми, – не выдержал я. – Есть же нормы общения. Кто же всё-таки вам сказал, Любовь Петровна?

За Любу ответил Иван:

– Она говорит, что слышала это от людей.

– А ты? – взбесился я. – Что ты говорил ей?

– Я спрашивал: у каких людей она слышала это?

– И дальше. Только все говори. И по-быстрому.

– Слушай, Виктор, – Иван посмотрел на Любу, положил руку на моё колено. – Ты сам подумай, откуда она может знать про это дело? Она к нам сюда приехала только в сорок пятом году, когда война уже перестала. Про нашу войну с бошами она ничего не знает. Она пришла сюда на все готовенькое, а теперь берётся судить о наших делах.

– Я собираю материалы, – невозмутимо заявила мадам Люба.

– А где ты раньше была? У кого ты забираешь наши материалы? – обиделся Иван.

– Ты был здесь на свободе, а я в немецком лагере сидела.

– Ты в немецком лагере сидела? – Иван задумался. – Я слышал, ты на ферме работала.

Люба презрительно поджала губы. Ирма подошла ко мне и запустила в волосы руку, ту самую, с наколкой. Но я терпел.

– Любочка, зачем ты лезешь в эти мужские дела? – пропела Ирма. – Кто-то кого-то предал, подумаешь. Будто у них в России предателей не было.

– Вы всё-таки не ответили на мой вопрос, Любовь Петровна, – сказал я мягко, но настойчиво.

– Давно я слышала, лет десять назад, – в голосе Любы звучало притворное равнодушие. – Кто-то из бельгийцев говорил, я не помню. Я ж про «кабанов» материалы не собираю…

– Вот видишь, – оживился Иван, – слышала звон, а не знает, откуда он звонит.

Они снова перешли на французский. Я верил им и не верил. Если я от русских не могу правды добиться, то с бельгийцами ещё труднее будет. Но погоди, Иван. Есть человек, который скажет мне правду. Я огляделся. Антуана в комнате не было.

Луи увлечённо беседовал с Оскаром. Шарлотта задумчиво листала журнал, подаренный президентом, «рыжий» полицейский посапывал на диване.

– Хорошая встреча, – сказал вдруг по-русски Виллем. – Акцент у него был ужасный, но я обрадовался и этому.

Мы разговорились по-немецки. Перед поездкой я пополнил свои прежние знания в надежде, что немецкий поможет мне здесь, однако первый опыт оказался решительно светским.

– Мы едем во Францию, – говорил Виллем, – у Ирмы там тоже есть русские подруги. А на обратном пути заедем в Кнокке, там живёт её приятельница. У меня гараж и три машины, я вожу товары в Германию. Работы много, но раз в год всё-таки удаётся вырваться. Посмотрите на мои руки. – И он раскрыл могучие ладони, пальцы в ссадинах и буграх, под ногти навсегда въелась маслянистая копоть. – Но я люблю своё дело.

– Молодец, Виктор! – крикнула через стол Ирма. – Виллем очень любит русских. К нам часто приходят люди с корабля, и мы с ними вспоминаем родину.

– О, я люблю русских, – подтвердил Виллем.

Вот сколько замечательных вещей узнал я о Виллеме, вот как легко, оказывается, узнать о человеке, который сидит рядом с тобой. Вы просто болтаете и узнаете друг друга. А если вас разделяет двадцать с лишком лет и белая могильная плита – как тогда узнать правду? Отец-то уж ничего не узнает, он даже не знал, что я буду и есть. Он ничего не узнает и не расскажет. Но я-то могу узнать о нём, хочу знать, должен знать.

– Я тоже участвовал в Сопротивлении, – говорил Виллем. – Правда, у нас не было такого размаха, как в Арденнах, но мы тоже не сидели сложа руки.

Я заинтересовался:

– Сколько человек было в вашем отряде?

– Шестнадцать. Мы жили в деревнях, каждый в своём доме. Собирались только перед операциями. У нас в отряде был пароль, по которому человек обязан помочь тебе.

– Какой?

– Честь и свобода. И ещё мы складывали два пальца в виде буквы V – виктория. Так делали все голландские партизаны. А пароль был только у нас.

– Интересно, как он по-голландски звучит?

– Феер ен фрейхайт.

– Феер ен фрейхайт, – повторил я задумчиво. – Честь! Честь хороша до тех пор, пока не появится предатель.

– У нас он был, – живо отозвался Виллем. – Его расстреляли. Правда, не я приводил приговор в исполнение. Я не решился.

Иван с грохотом отодвинул стул и плюхнулся между нами.

– Ты мне не веришь, Виктор?

– А, Иван? Оказывается, ты ещё не разучился говорить по-русски. Я тебе верю, Иван. Ты молоток, Иван.

– Нет, я вижу, ты мне не веришь, – обиженно упорствовал Иван. – Но если ты мне не веришь, давай спросим Луи.

– С Луи я уже говорил. Все, что Луи знает, он мне расскажет. Но про «кабанов» он не знает. Я сам знаю, кого надо спросить.

– Кого?

Антуан стоял в дверях, держась одной рукой за косяк, и внимательно глядел на меня. Взгляд его был спокойным и изучающим. Странно, но я до сих пор как бы не замечал Антуана. Он был тут хозяином, но это никак не обнаруживалось. Он почти всё время молчал, но видел все. А теперь он посмотрел на меня – и я будто заново узнал его. Он был невысок и крепок. Я перевёл глаза на фотографию, прикреплённую к стене, Антуан был там в борцовской майке с глубокими вырезами, в мягких башмаках, снимок сделан в Будапеште, где Антуан выступал в полусреднем весе на европейском первенстве. И сейчас он стоял в той же позе, крепко упёршись ногами, и глаза его видели все. Только взгляд был у него сейчас иным, нежели на фотографии. Он смотрел на меня спокойно и твёрдо, словно знал, о чём я думаю, но ещё не решил, стоит ли говорить мне о том, что знает он сам. Встретившись с моим взглядом, он не дрогнул, а продолжал смотреть так же уверенно и пытливо. Конечно, он слышал разговор Ивана с Любой и имел своё суждение на этот счёт – так говорили его глаза. Но он ещё раздумывал и решал. Ну что ж, решай, Антуан!

Меня словно подбросило к нему.

– Поборемся, Антуан?

Он легко отделился от двери и сделал шаг навстречу.

– Давай поговорим, Виктор, – сказал он, и это было его ответом.

Мы сели. Виллем потянулся к нам с бутылкой.

– Выпьем по маленькой.

– Чуть позже, герр Виллем, – ответил я. – Сейчас мы немного поговорим.

– Я понимаю, – сказал Виллем, улыбаясь добродушной улыбкой. – Серьёзный мужской разговор.

– Да, Виллем, серьёзный мужской разговор. Садись сюда, Иван, и не вздумай переводить отсебятину. Только то, что я буду говорить. Иначе обойдусь без тебя.

– Сидишь и сиди, – отругнулся Иван. – Я буду переводить точно.

Антуан передвинулся на стуле, подался вперёд, поставил локти на колени, сцепил пальцы рук и снова посмотрел на меня тем же спокойно-пытливым взглядом.

– Иван, спроси Антуана, – начал я, – знает ли он, что в группе «Кабан» был предатель и потому эта группа погибла?

Антуан ответил тут же. Голос его был задумчивым, словно он размышлял наедине с собой.

– Он говорит, что не знает фактов, хотя и думал об этом. Но теперь ты сам приехал сюда и сам должен узнать это. Завтра ты поедешь на мост и сам увидишь, как это случилось.

У меня от сердца отлегло: да, теперь я знаю, кому надо задавать мой главный вопрос. И вопрос свой главный знаю – что было на мосту? И каким бы ни был ответ, я его выслушаю. И после этого я поступлю так, как повелит мне сыновний долг.

– Хорошо, Иван. Скажи ему, что я доволен ответом. Но не совсем. Меня интересует собственная точка зрения Антуана. Переводи.

– Он сказал тебе все, что мог сказать, – перевёл Иван. – Он хорошо понимает, что ты сейчас чувствуешь. Ты сын Бориса и имеешь право узнать всю правду. Но ты должен узнать её сам. Та женщина, о которой он тебе говорил, знает много. Надо сделать так, чтобы она рассказала тебе, что знает. Это будет зависеть от тебя. И в лесной хижине он надеется найти что-нибудь, он давно там не был. Вот как ты будешь узнавать свою правду. А он будет тебе помогать. Его дом, его время, машина, память – все находится в твоём состоянии. Все, кроме Сюзанны, так он сам говорит, – заспешил Иван, увидав, что я нахмурился. – Он говорит, что ты очень понравился его Сюзанне. Но он только рад, что ты понравился Сюзанне. Поэтому он верит, что ты узнаешь все, как надо. Женщины в таких делах лучше понимают. Надо только набраться терпения. Ты согласный?

– Спасибо, Антуан. Иного ответа я не ждал. У каждого в жизни случается свой мост, и надо пройти по нему достойно.

– В таком случае он говорит тебе «бонжур» и хочет пожать твою верную руку.

– Бонжур, Антуан.

Он стиснул мою ладонь так, что я едва не присел, но вовремя успел перехватить пальцами его кисть и ответил как следует.

Антуан выдержал и улыбнулся.

ГЛАВА 4

– Быстро нашли меня? – спросил кюре.

– Сюзанна так хорошо объяснила, что я ни разу не ошибся. Всё-таки я штурман.

– Пошли по стопам отца и тоже летаете? – Он ничуть не удивился.

– Вы и про это знаете?

– Сын мой, когда вам будет под восемьдесят, вы поймёте, что знаете слишком много и что большинство ваших знаний, увы, уже бесполезны для вас.

– Зачем же так, мсье Мариенвальд, вы так молодо выглядите.

– Спасибо, Виктор, вы мне льстите. Только к чему это «мсье»? – продолжал он. – Мы с вами соотечественники. Зовите меня просто Робертом Эрастовичем. Я весьма рад, что вы нашли время заглянуть к старику.

– У нас в училище тоже был Роберт Эрастович, – ответил я с облегчением. – Преподаватель навигации, герой войны.

– Ваш отец тоже был героем, – живо отозвался он. – Я рад, что теперь тайна его раскрылась, и вы прибыли к нам.

– Что говорить, мы с матерью были ошеломлены, когда прочитали в газете.

– Ах вот как вы узнали об этом? – Он оживился ещё более. – Расскажите, это весьма интересно. Конечно, это была советская газета?..

– «Комсомольская правда», – ответил я. Как судорожно я вцепился в неё, когда мать позвонила мне перед самым вылетом и незнакомо выкрикнула в трубку: «Боря нашёлся, читай сегодняшнюю „Комсомолку“. Я успел схватить газету в киоске, и мы полетели в Норильск. Лишь после того как легли на курс, я принялся за неё. Статья называлась „Герои Арденнских лесов“, и я удивился: при чём тут Арденны? Но и статья мало что объяснила. О Доценко и Шишкине там говорилось более чем достаточно, а про отца, и то среди других, упомянуто только имя. Борис Маслов – и все. В сущности, ничего, только имя и факт, но вместе с тем так много, что даже не верилось.

И подпись стояла – А.Скворцов. Мы прилетели из Норильска, и я помчался к Скворцову. Тогда-то и сказал он про женщину. И дал координаты отцовской могилы: Ромушан, провинция Льеж, Бельгия. Я написал в Ромушан кюре, потому что Скворцов вспомнил, что там была церковь. Кюре ответил и сообщил адрес Антуана.

– Значит, кроме публикации в этой газете, вы о судьбе отца больше ничего не знаете?

– Почти ничего. Но надеюсь.

– Разумеется, я первый же расскажу вам все, что знаю. Я хорошо помню вашего отца.

Мы продолжали стоять у ворот, где он меня встретил. Кюре изучающе глядел на меня: все тут глядят на меня изучающе. Я тоже на него посматривал: что-то он расскажет? Глаза у него живые и быстрые, хотя лицо изъедено морщинами, нет, не вислые складки на дряблой коже, а именно морщины, неглубокие, но резкие, сплошная сеть морщин. Чёрная сутана до пят с откидным капюшоном, с широкими рукавами. Он поднял руки, приветствуя меня, и стал похож на чёрную птицу. Большая чёрная птица – что-то вроде птеродактиля. И вовсе он не кюре, он чёрный монах. В монахах я разбирался неважно и потому решил уточнить.

– Какого направления вы придерживаетесь? Или имеете сан?

– Я монах бенедиктинского ордена, это очень древний орден, может быть, самый древний из всех ныне существующих, ему уже тысяча триста лет. Древляне ещё ходили в звериных шкурах, а наш орден уже придерживался устава. Впрочем, он никогда не был особенно строгим, труднее попасть к нам. Однако что же мы стоим, оставьте мотоцикл, проходите в дом, Виктор Борисович, – он говорил по-русски чисто и протяженно, сохранив речь старого русака.

И домик у старика был что надо, не дом, даже не вилла, а «шато», как сказала Сюзанна, объясняя дорогу, – двухэтажный «шато» с колоннами, галереями, парадным маршем у входа.

За домом оказалась обширная молельня со стеклянными стенами, перед алтарём были расставлены широкие дубовые скамьи. Из дома в молельню вела галерея, молиться здесь можно со всеми удобствами.

Мариенвальд шагал впереди, всё-таки он немного шаркал, и сутана волочилась по земле. Сутана была старая и пыльная.

Прошли по коридору и оказались в просторной комнате, заставленной книжными полками. Запах пыли и затхлости бил в нос. Я едва не чихнул и с трудом притерпелся.

– Садитесь, Виктор, – он указал на старомодный диван с высокой спинкой, покрытый облысевшей медвежьей шкурой.

– Давно вы из Москвы? – Он грузно опустился на другой конец дивана, пружины снова печально взвизгнули, и снова всклубилась пыль, но он этого не замечал.

– Вчера прилетел. Три часа лета.

– За три часа вы перенеслись из Москвы в Бельгию? – Он картинно всплеснул руками, продолжая разгонять пыль над диваном. – Подумать только, всего три часа! В девятьсот двенадцатом году я добирался сюда четыре дня, а теперь всего три часа…

– Так вы уехали из России до революции? И с тех пор не бывали на родине?

– А зачем? – ответил он вопросом. – Когда началась первая мировая война, я понял, что в Россию уже не вернусь. Капиталы мои лежали в швейцарском банке, я путешествовал по разным странам и в конце концов облюбовал этот прелестный уголок в предгорьях Арденн. В маленькой стране всегда больше свободы, и жизнь экономнее. Сразу после войны я построил этот дом, приобрёл кое-какую недвижимость. Мой капитал с тех пор учетверился. Мне здесь нравится. А в России уже тогда было слишком много правил…

– Кстати, Роберт Эрастович, – прервал я его, – разрешите вручить вам подарок: виды социалистической Москвы, – я протянул ему конверт с цветными открытками, но он лишь мельком глянул на них и отложил в сторону.

– Да, Россия сейчас великая страна, – небрежно бросил он. – Запускает спутники, строит гигантские гидростанции, взрывает бомбы, но какой ценой достигнуто все это?

– Ценой революции, – парировал я.

– Да, да, именно ценой революции, – снисходительно согласился он. – Впрочем, не будем заострять наш политический диспут, вы ведь не за тем сюда прилетели, чтобы обращать меня в свою веру.

– Ни в коем случае! Мой визит носит частный характер.

– Весьма похвальное деяние. Дети должны знать про своих отцов. Я ещё позавчера узнал о вашем предстоящем приезде и был уверен, что вы не минуете меня.

– Антуан вам сказал?

– Не помню, кажется, он, – чёрный монах помедлил. – Да, да, именно он. Кто же ещё мог мне сказать? Итак, я готов выслушать ваши вопросы.

– Когда отец пришёл к вам?

– Это было в сорок третьем, в марте, – он соединил ладони и на мгновенье задумался. – Да, в марте, я хорошо помню, потому что на улице ещё лежал снег, а в комнате топился камин. Его привёл ко мне полицейский. У вашего отца были обморожены ноги, он еле двигался. Одежда висела клочьями, ни разу в жизни я не видел человека в таком горестном состоянии. Он вошёл сюда с опаской и даже кричал, что лучше погибнет, но не дастся в руки бошей. Я объяснил ему, что в этом доме ему нечего бояться. Услышав русскую речь, он несколько успокоился. Я сказал, кто я такой, обещал помощь и сочувствие. Тогда он признался, что убежал с товарищем из угольной шахты, это севернее Льежа. В первую же ночь они потеряли друг друга. Несколько суток Борис, хоронясь от людей, шёл к югу, в арденнские леса, и ничего не ел. Наконец он не выдержал, высмотрел дом победнее и постучался. Так он попал в нашу деревню. Я ещё раз успокоил его, и он заснул. На другой день я дал ему одежду. Однако оставаться в моём доме было все же опасно, потому что меня иногда посещали гестаповские офицеры, хотя ещё в сороковом году я согласился сотрудничать с английской разведкой. К сорок третьему году мы уже имели довольно разветвлённую сеть, в каждой деревне находился свой человек, а динамит и бикфорд мы прятали в лесу. Поэтому на другой день, когда Борис отдохнул и переоделся, я отвёл его в дом Эмиля Форетье, отца Антуана. Этот дом стоял на отшибе, там было безопаснее всего. Но Борис несколько раз приходил ко мне по ночам, я давал ему уроки языка. Он был очень сообразительный и мгновенно все схватывал. Каждый раз он спрашивал: когда же ему дадут оружие?

На столе зазвонил телефон. Звонок был так резок, что я невольно вздрогнул.

Мариенвальд взял трубку и, красиво грассируя, заговорил по-французски. Я вылавливал из его речи отдельные слова: свидание, адвокат, подарок, гостиница, море. Похоже, Мариенвальд был чем-то недоволен, впрочем, я не особенно понимал, да и размышлял больше о своём. Отец пропал без вести в августе сорок первого, а сюда пришёл в марте сорок третьего. Двадцать месяцев плена. И я никогда не узнаю о том, что там было. Двадцать месяцев, шестьсот дней, невозможно даже представить это…

Он снова опустился на диван, взметнув пыль.

– Итак, на чём же мы остановились?

– Отец не рассказывал вам, как ему удалось бежать из плена?

– О да, это было сделано весьма остроумно. Бельгийские шахтёры помогли им забраться в вагонетки и забросали углём. Таким путём им вместе с вагонетками удалось подняться на поверхность, остальное было проще. Он рвался к борьбе. Ни одного нашего разговора не проходило без того, чтобы он не спросил: когда же? А мы могли получить оружие только из Лондона. Каждую неделю мы направляли рапорты в Льеж: где расположены немецкие гарнизоны, зенитные батареи. Разведка наша работала образцово. Из Льежа специальный связной вёз рапорты в Брюссель, а оттуда их посылали голубями в Лондон. Англичане сбрасывали нам голубей на парашютах в больших деревянных ящиках. Тем же путём мы должны были получить и оружие. Я говорил Борису, что надо подождать, но он был слишком нетерпелив. Ваш отец был умным человеком, с ним было приятно разговаривать и даже спорить, но он был слишком горяч, до безрассудства. По-моему, именно это и погубило его впоследствии.

– Как погубило? – не удержался я.

– Он чересчур ненавидел немцев и потому был опрометчив. А с врагом надо драться, имея трезвую голову. Судите сами. Однажды он даже сбежал из дома Форетье, заявив, что не верит нам и сам найдёт партизан. Через три дня он вернулся обратно, отрядов в нашей округе тогда действительно ещё не было, они только организовывались. Но он думал, что мы его обманываем.

Борис рассказывал мне о том, как немцы обращались с военнопленными в лагерях. Его рассказы звучали как дикий кошмар. Он говорил, что немцы пытают людей, травят их собаками, заживо сжигают в специальных крематориях. Я всегда полагал, что тех, кто работает, надо хорошо кормить, одевать, развлекать зрелищами. Государство, использующее рабский труд, неизбежно должно погибнуть, так было, начиная с Древнего Рима…

– Когда же отец ушёл от вас в отряд? – перебил я, не до Рима мне было.

– В конце мая. Мы получили указание начать активные действия против немцев. Бориса передали по цепочке в Бодахинесс. Он уехал туда на велосипеде.

– И больше вы его не видели?

– Увы, с тех пор мы не встречались. Партизанских отрядов тогда было уже много, несколько десятков.

– А как вы узнали, что отец погиб?

– Это было уже после освобождения, когда люди перестали прятаться по лесам и передвигаться стало свободнее. Не помню уже, кто мне тогда сказал, но я очень переживал эту смерть. – Он посмотрел на меня с хитрецой и улыбнулся. – Вы задаёте очень точные вопросы, буквально как следователь. Но в таком случае разрешите и мне задать вам один вопрос: вы уже были на могиле отца?

– Ещё не успел, но буду непременно. Вот только документы оформлю нынче с Антуаном – и я свободный человек.

– Какова же вообще программа вашего пребывания? На сколько вы приехали?

Я рассказал вкратце.

– Президент де Ла Гранж – достойный человек, – отозвался он. – Надеюсь, он сделает ваше пребывание в Бельгии приятным. Со своей стороны и я готов предложить вам свои услуги. Я тоже давно не был в Ромушане. Буду признателен, если вы возьмёте меня с собой, сочту за честь быть вашим переводчиком. Кроме того, у меня есть вилла на побережье, вы могли бы провести там несколько дней, сейчас самый сезон. Море, казино, женщины – что может быть прекрасней! Если пожелаете, мы поедем вместе, я познакомлю вас со своей невестой.

Наверное, мой ответный взгляд выразил недоумение, ибо он быстро возразил:

– Нет, нет, не думайте, что я хочу вогнать вас в расходы. Вам это обойдётся совсем недорого. Разве кое-какие расходы на питание.

Я улыбнулся: я же о невесте подумал. Представляю, какая у такого старца невеста – старушенция, хотел бы я на неё посмотреть! А вслух ответил:

– Благодарю вас, Роберт Эрастович, возможно, я воспользуюсь вашим любезным приглашением. Всё будет зависеть от того, как пойдут дела.

– Однако что же я сижу и пичкаю вас приглашениями? Хорош хозяин! – Он поднялся и вышел в коридор.

Я прошёлся по комнате. Над камином висело распятие, под ним – веер из фотографий, поблекших от времени. Может, у этого самого камина и грелся отец, когда его привёл сюда рыжий полицейский.

Не оставил я без внимания и полки с книгами, прошёлся взглядом по рядам. Здесь были альбомы с марками, книги на всех языках.

Мариенвальд вернулся, держа в руках бутылку шампанского.

– Смотрите, что я обнаружил в чулане, – говорил он, любовно глядя на бутылку. – Подлинная «Клико». Стоит четыреста франков. Мне подарила её на день рождения сестра-настоятельница из соседнего монастыря. Вот и дождалась своей очереди. Но вряд ли мы её всю выпьем.

Стоя у столика, мы выпили немного шампанского.

Я показал глазами на полки:

– У вас неплохая библиотека.

– Что же ещё делать старику? Кроме всего прочего, – объявил он, обводя рукой по полкам, – книги – это ценность. Они стоят на вашей полке, стоят как бы вовсе без движения, а цены на них тем временем поднимаются. Вы вряд ли можете представить себе, как выросли цены на книги за последние сорок лет. Сейчас моя библиотека стоит не меньше миллиона. Кроме того, на старости лет я стал увлекаться филателией. Переписываюсь со всеми континентами. Некоторые мои марки отмечены даже в швейцарском каталоге. У меня самая полная «Австралия» в Бельгии. Одна эта «Австралия» стоит около ста тысяч франков.

«Вот, оказывается, кто он! – мысленно улыбнулся я. – Только о деньгах и толкует. Пригласил меня на приморскую виллу и тут же испугался, что может понести расход».

У меня с собой были марки, я достал пакетик. Чёрный монах с жадностью ухватился за серию «Космос», а мне предложил на выбор пять современных «Австралии».

Я подошёл к камину.

Под распятием висела большая фотография, изображавшая представительного мужчину в генеральской форме, рядом ещё портреты в парадных мундирах, семейная группа с детьми, полковник на коне.

– Занятные фотографии. Тут и автографы есть.

– Да, они мне дороги, – ответил он, подходя к камину. – Посмотрите, вот личный автограф Николая Александровича.

– Николай Второй, его автограф? – я был несколько озадачен: что-то до сих пор мне не попадались птеродактили-монархисты.

– Вы не ошиблись. Мы были близки с царствующей фамилией. Трехсотлетняя династия, одна из древнейших в Европе, и – подумать только – такой трагический конец…

– А это кто? – продолжал допытываться я, указав на центральную фотографию.

– Мой дядя, барон Пётр Николаевич Врангель, генерал армии его императорского величества.

– Тот самый, которого из Крыма вышибли, – не удержался я, однако тут же поправился: – Простите, что я так о вашем родственнике.

Он снисходительно улыбнулся.

– Если хотите, его действительно вышибли, как вы изволили выразиться, но я до двенадцати лет воспитывался в его доме и смею утверждать, что это был высококультурный человек, честный и благородный. В двадцать втором году он приезжал сюда, провёл неделю в этих стенах. Он подарил мне тогда этот значок. – Монах показал на медный крест, покрытый чёрной эмалью. – Видите надпись: «Лукул». Так называлась личная яхта Петра Николаевича. Значок выпущен всего в нескольких экземплярах, ему цены нет. Дядя умер в Брюсселе совсем молодым, сорока девяти лет от роду.