Текст книги "Именинница"

Мальчики не доверяли чужому мужчине, который впереди них спускался по внутренней лестнице, и шли за ним только потому, что так велела мать. Они не зажигали света, пробирались в темноте. Только на пути в подвал, к кабинету Пита, Хюго не выдержал.

– Это папина комната, мы не должны туда входить.

Хоффман почувствовал, как от гордости зарделось лицо. Так захотелось обнять старшего сына, но он сдержался.

– Это твой папа попросил меня проводить вас. Он разрешил мне и даже объяснил, как открывается дверь.

Пит сделал приглашающее движение в сторону гардероба. Потом потянул потайной рычаг и открыл дверь в тайную комнату. Он сразу понял, что Расмус и Хюго побывали здесь в его отсутствие. Мальчиков выдал пистолет, развернутый дулом не в ту сторону. Лицо Зофии выражало крайнюю степень изумления. Похоже, она чувствовала себя обманутой, но Пит не оставил ей времени задавать вопросы. Пусть сделает это позже. Заодно расспросит о следующей двери, о существовании которой не знали даже Хюго с Расмусом. Потому что за оружейным шкафом, который Пит осторожно отодвинул в сторону, была еще одна маленькая белая кнопка, нажав которую, Пит привел в движение механизм, открывший вовнутрь часть стены. Эта дверь оказалась достаточно широка, чтобы взрослый мужчина без проблем вышел в туннель, прорытый под гравийной дорожкой. В подземный ход между домом и сараем для садовых инструментов, тот самый, по которому Пит несколько минут назад проник в дом.

Они пробирались в темноте, мимо раскидистого дерева и колючего малинника. Зофия смотрела прямо перед собой. Давным-давно, когда они только купили этот дом и Зофия была беременна Хюго, Пит перестроил подвал и получил бумагу с разрешением земельных работ на участке. Тогда они жили в тесной квартире в городе, и Пит был другим человеком из параллельной реальности, которую Зофия уговорила его оставить. Но прошлое никогда не уходит просто так. Оно дает о себе знать – будь то в виде документов с угрозами или секретного туннеля, по которому сейчас семья Пита бежала из собственного дома.

Они приблизились к машине, припаркованной в другой части спящего квартала, и погрузили в багажник рюкзаки, которые Зофия собрала в спешке. Уговаривая мальчиков сесть на заднее пассажирское сиденье машины с незнакомым водителем, Пит так стиснул зубы, что чуть не прикусил себе щеку. Когда же рядом с ним устроилась Зофия с Луизой на коленях, стиснуть зубы оказалось недостаточно, и он включил радио на полную громкость, потому что только так и можно было выдержать все это и не выдать себя.

Дорога от Эншеде до Тильбакена, к тридцать седьмой квартире на первом этаже, проходила в полном молчании.

Но уже на подъезде к дому Хюго не выдержал:

– Кто ты?

Хоффман поймал взгляд сына в боковом зеркальце.

– Друг. Твоего папы.

– Если ты друг, почему мы никогда не виделись раньше?

– Мы виделись.

Хюго покосился на мать, и та кивнула.

– Когда?

Хоффман развернул зеркальце, чтобы лучше видеть своего рассудительного сына.

– Что «когда»?

– Когда мы виделись?

– В первый раз, ты имеешь в виду? Ты был совсем маленький.

– И почему нас привез сюда ты, а не папа?

– Честно говоря, я и сам этого толком не понял. Но твой папа попросил меня помочь тебе, твоему брату, маме и сестре – вот все, что мне известно. Он все объяснит сам, как только уладит свои дела и вернется домой.

Теперь Пит не спускал глаз с Хюго. Лишь убедившись, что тот снова откинулся на спинку сиденья, сжал руку Зофии.

Как видно, Тильбакен просыпался раньше, чем Эншеде. В доме с подковообразным подъездом горели почти все окна.

Расмус и Луиза уснули за время короткой поездки, в то время как Хюго не оставлял упорных попыток прояснить ситуацию.

Он посмотрел в окно.

– Что… зачем это все?

– Папа сказал, что сегодня вы будете ночевать здесь.

– Почему?

– Этого он не объяснил. Но попросил меня помочь вам, привезти сюда, все показать.

– Мама… – Хюго обеими руками схватился за спинку переднего сиденья и потянулся к Зофии. – Это правда, мама? Мы будем здесь ночевать?

Пит Хоффман с новой силой сжал руку жены, не решаясь встречаться с ней глазами.

– Да, мой мальчик. Мы останемся здесь на эту ночь и, может, еще на следующую.

– И ты об этом знала? Тогда почему не сказала раньше?

Зофия сглотнула, но Пит опередил ее с ответом:

– Твоя мама тоже этого не знала. Это твой папа во всем виноват. Он должен был хоть как-то предупредить ее и вас. Так он сам мне говорил, когда просил вам помочь. Он жалеет, что забыл об этом.

Зофия несла Луизу, Пит Расмуса и обе небольшие сумки. Хюго демонстративно шагал позади, выбрав кратчайший путь между машиной и домом.

– Здесь? Серьезно?

Хюго успел осмотреть все три комнаты, пока родители укладывали младших брата и сестру досыпать.

– И как мы будем здесь жить почти без мебели?

– Только одну ночь. И, может, еще одну, как сказала ваша мама.

К кроватям претензий не было, это главное. Кухонный стол, еда в холодильнике, а здесь…

– Смотри, Хюго, – Хоффман проводил сына в гостиную, – здесь диван и телеэкран. А в сумках компьютерные игры для вас с Расмусом. Вы сможете играть как обычно и когда захотите.

Пит распаковал консоль, дистанционный пульт, а потом и пакет с играми, в которых мало что понимал. Выложил все на ночной столик перед старшим сыном. Открыл гардероб и осторожно поставил сумки на его но– вое дно.

И уже спустя некоторое время, после того как Пит сходил в туалет, где долго разглядывал себя в зеркале, после того как шепотом попросил Зофию сообщить завтра в школу о внезапной болезни мальчиков, запер дверь в подъезд, вышел на проливной дождь и возвращался в квартиру, его догнал Хюго.

– Это ведь ты, да?

Хоффман остановился.

– Что?

– Я знаю.

– Прости, не понял.

Хюго дернул отца за рукав.

– Я знаю, что это ты, папа.

– Послушай, тебе не кажется…

Мальчик еще сильней дернул его за руку.

– Хватит, папа. Я догадываюсь, что знаю не все. Что-то случилось, это понятно. Но там, дома… ты двигался, как мой папа, как двигаюсь я… руками, ногами – мы же с тобой ходим одинаково.

Пит почувствовал, что обессилел, что не мог и дальше сдерживаться, чтобы ненароком не обнаружить свой страх. Что пришел наконец момент истины.

– Это я, Хюго, но обещай, что не скажешь об этом Расмусу.

Старший задумался, а потом кивнул. Совсем как Зофия, когда Пит зажимал ей рот в постели.

– Но зачем, папа? Почему ты так выглядишь и так говоришь? Зачем мы вообще сюда приехали?

– Этого я тебе сказать не могу.

Хюго глубоко вздохнул. Он не испугался, потому что был очень серьезный мальчик.

– Нам угрожает опасность, да?

– Что ты сказал?

– Опасность, папа. Поэтому мы здесь.

Хоффман поймал руку сына, притянул его к себе.

– Нет никакой опасности, Хюго. Просто так надо.

– Хватит, папа.

Хоффман прижал мальчика к себе, обнял и прошептал ему на ухо:

– Ты прав, сын. Нам угрожает опасность. Поэтому мы здесь, и я прошу тебя вернуться в квартиру и оставаться там, пока все не утрясется.

Пит разжал объятья, и они с Хюго долго еще смотрели друг на друга. Мальчик сглотнул, опустив глаза в мокрый асфальт, а потом повернулся и убежал, ни слова не говоря.

Давно Пит Хоффман не чувствовал себя таким одиноким.

Часть третья

Бух-бух-бух.

Она прыгает, выше и выше.

Бух-бух-бух.

Это она, малышка, прыгает у него на животе.

На ее платье грязные пятна, она смеется и поет.

С днем рожденья те-бя-я…

У нее такой высокий и чистый голос. Здорово поет, хотя и фальшивит.

Но вот прыжки становятся тяжелее.

Бух-бух-бух.

Это не прыжки, а выстрелы – оглушительные, как камнепад или извержение вулкана.

Вот и они – совсем близко.

Он видит детскую голову, которая хочет уклониться в сторону и не успевает. Одна пуля пробивает лоб, другая висок.

Бух-бух-бух.

Клочья кожи и кровь летят в разные стороны под взглядом холодного металлического дула.

А палец снова и снова жмет на курок.

Он просыпается в холодном поту. Сердце в груди как молоток. Он смотрит на потолок – такой знакомый. На стены, которые защищают его. Потом поднимается с вельветового дивана. Резкая боль в ноге отдается покалываниями в мышцах спины и затылке.

Что-то изменилось – Эверт Гренс еще не понял, что именно.

Он подходит к окну, прихрамывая, оглядывает опустевший внутренний двор.

Потом слышит выстрелы – еще и еще. Кто-то стреляет, кто-то бежит.

Совсем как во сне.

Наконец Эверт Гренс понимает, что произошло – стало легче дышать.

Небо заволокло тяжелыми, серыми тучами, и в них уже что-то блеснуло.

Сейчас ливанет – можно спорить на что угодно.

Вода обрушивается стеной – стучит в окна, о карниз.

Бух-бух-бух – так вот что за выстрелы он слышал.

Вот что разбудило его.

Комиссар улыбается путаным мыслям. В конце концов, это его мысли, они родились и мечутся в его голове. Он почти ничего не видит из-за ливня, слушает его шум. Очертания зданий быстро размываются, контуры крыш растворяются в тумане. Он открывает окно, выставляет наружу сложенную «лодочкой» ладонь. Умывается – лоб, щеки – и духота отступает. Смачивает волосы на макушке – мутное отражение на покрытом каплями стекле повторяет жест.

Стокгольмская ночь подходит к концу, отступает, теснимая рассветом.

Он прилег вздремнуть что-то около двух часов ночи. И, похоже, действительно уснул. Теперь Эверт Гренс возвращается к столу и двум папкам из особого архива. Листает протоколы более чем двадцатилетней давности и не видит ничего нового.

Совсем ничего.

Выходит, за эти двадцать лет комиссар не продвинулся ни на йоту.

Он поручил Нильсу Кранцу – криминалисту и ветерану участка, проработавшему здесь почти столько же, сколько сам Гренс, – еще раз прочесать квартиру по Далагатан, 74 – отпечатки, волосы, ДНК. Сам Эверт Гренс вот уже в который раз прокручивал в памяти визиты в архив за последние несколько месяцев. Он отдал криминалистам чистые листы из выпотрошенных папок, и не только на предмет отпечатков пальцев. Проверили бумагу, ее производителя, дистрибьютерскую сеть – все впустую.

Эверт Гренс бродил по комнате, как и всегда, когда хотел подстегнуть работу мыслей. Круг за кругом, уворачиваясь от столкновений с гардеробом и книжными полками. Когда круги сузились настолько, что комиссар стал натыкаться на самого себя, он вышел в коридор, – к кофейному автомату и пластиковым чашкам с черным, дымящимся напитком. Отсюда было недалеко до комнат Свена и Хермансон, куда и направился Гренс, чтобы открыть окна – настежь, как только что сделал в своем кабинете. Сквозняк – отличная идея! Свен Сундквист и Марианна Хермансон единственные в этом участке умели ладить с Эвертом Гренсом. Сейчас они нежились дома в теплых постелях, а комиссар мог только мечтать о том времени, когда у полицейских отпадет необходимость ночевать на потертых вельветовых диванах в участке.

Вторая папка с программой защиты свидетелей лежала на столе Хермансон, потому что именно ей комиссар поручил обследование чистых листов. Он не мог упустить возможности лишний раз туда заглянуть, хотя каждая такая встреча поднимала в нем волну ярости. Оно должно быть здесь, продолжение истории маленькой девочки, – кем она стала и куда привела ее жизнь.

Но эти страницы так и остались незаполненными, и то, что должно было стать их содержанием, скрыто за пеленой этого дождя.

Потому что сразу по завершении решающего судебного заседания и оглашения приговора полиция теряет всякий интерес как к свидетелю, так и к его защите. Отныне она или он остается один на один со смертельной угрозой, в другой реальности, где на их след можно напасть разве через реестры налогового ведомства, куда непременно будут вписаны их новые персональные данные. С этого момента им предстоит выкручиваться самим. Но пятилетняя девочка? Она была помещена в дом ребенка, а потом? Обрела новую семью, получив возможность расти, как все нормальные дети?

У Гренса были свои каналы в налоговом ведомстве, – информатор, которого мафия не могла ни подкупить, ни запугать. Время от времени они оказывали друг другу услуги, так что интерес был взаимный. Иногда нужные налоговому инспектору сведения оказывались в полицейских реестрах, иногда наоборот. Не совсем законно, зато превосходно работало. Трудно бывает удержаться в рамках закона тому, кто призван принуждать к этому других.

Гренс ждал – информатор должен был перезвонить с минуты на минуту. Почему же он этого не делает, неужели спит? Гренс захлопнул бесполезную папку. Никогда раньше не сидел он за этим столом. За без малого десять лет работы с Хермансон он всего-то несколько раз переступил порог ее кабинета. Таковы были условия их негласного соглашения. Хермансон могла врываться к Гренсу когда угодно и говорить что вздумается, между тем как он уважал ее личное пространство. Так потакают ребенку, который дистанцируется от бдительного родительского ока. И Гренсу это нравилось, иначе он ни за что не стал бы играть по чужим правилам.

Ведь Хермансон в каком-то смысле заменяла комиссару несуществующую дочь. И знала об этом, хотя вслух это никогда не обсуждалось.

Откуда все-таки это неприятное чувство?

Точно не оттого, что Гренс сидит в кабинете Хермансон, где ему вполне комфортно.

Это навязчивое гадливое ощущение появилось, как только Гренс обнаружил в папке чистые листы. Документы мог вытащить только полицейский и передать тем, кто ему за это заплатил. Посторонним в архив доступа не было. Именно это и мучило сейчас Гренса. Коррумпированный коллега? Все сорок лет службы Эверт Гренс избегал браться за подобные расследования. Но теперь у него не оставалось ни выбора, ни времени. Гренс искал ту, на чьих глазах убили четырех человек. Маленькую девочку, которая тогда ничего не помнила, но могла вспомнить позже. Молодую женщину, ставшую опасной свидетельницей для жестоких убийц, получивших доступ к ее бумагам.

Еще с полчаса Гренс бродил по обезлюдевшему отделу уголовных расследований в ожидании звонка, которого все не было. А когда беспокойство стало невыносимым, сел в машину, как нередко делал в таких случаях, и поехал на Северное кладбище. И там сидел на скамейке возле могилы номер 603, которую так долго не решался навестить. Белый крест как будто покосился, и на медной табличке с выгравированным именем появился зеленый налет. Гренс налег всем телом, вгоняя крест глубже в землю. Потом принес воды в лейке, висевшей на ручке крана, смочил табличку и вытер рукавом рубахи.

Анни Гренс – так было написано на медном щитке. Как крепко она сжимала его руку, прежде чем все закончилось, так толком и не начавшись. Лишь спустя тридцать лет Гренс оправился настолько, что допустил мысль о другой женщине. Ею оказалась Лаура, судмедэксперт с лучистыми глазами и теплой улыбкой на губах. Рядом с ней комиссару становилось тепло, даже в прозекторской. Он все не мог взять в толк, откуда в этой женщине столько жизни при такой-то работе?

И вот Гренс, как и сейчас, приехал к Анни и задумался над тем, не пора ли начать встречаться с кем-нибудь вроде Лауры? А спустя полгода собрался с духом и решил снова вернуться к одинокой жизни. Он не скучал по Лауре, с которой сам разорвал отношения. И все-таки с женщиной было бы проще убежать от самого себя, из той внутренней тюрьмы, где ему было суждено отбывать пожизненный срок.

Гренс уже возвращался к машине, когда наконец раздался долгожданный звонок.

– Да?

– У меня не так много времени, но достаточно, чтобы тебя сориентировать.

Это был его знакомый из налогового ведомства. Они никогда не обращались друг к другу по имени и разговаривали так, словно боялись, что их подслушивают. Наверное, потому, что последнее грозило катастрофой им обоим.

– Пришлось попыхтеть, поскольку не все документы тех лет оцифрованы. Но у нас был год, даже месяц, что существенно сузило зону поиска. Из рукописных бумаг следует, что она получила новое имя и персональный номер.

– Скажи мне что-нибудь, чего я не знаю.

– К сожалению, ни того ни другого обнаружить не удалось.

Гренс остановился на тщательно вычищенной дорожке. Кругом одни могилы, но его это больше не пугало.

– И это все? Ты шутишь? И как это может меня сориентировать, по-твоему? Лбом в стену?

– Но…

Гренс слышал, что его собеседник раздражен. Хотя, возможно, знакомый из налогового ведомства просто не выспался. Или же и то и другое одновременно.

– …есть сведения, что ее поместили в приемную семью.

– Повторяю тебе еще раз, скажи мне что-нибудь, чего я не знаю.

– К сожалению, никаких сведений об этом нет.

– Черт…

– Зато известно, в какую коммуну ее отправили, и это то, что может тебя сориентировать.

Гренс пошел дальше. Вошел в мемориальную рощу, оставив могилы позади. Здесь было гораздо спокойнее.

– Я слушаю…

– Сёденчёпинг, совсем небольшая коммуна, нахо– дится…

– Я знаю, где это находится. Что-нибудь еще?

– Я как раз собирался об этом сказать. На полях одного из документов от руки написан персональный номер чиновницы, ответственной за удочерение девочки. Сейчас эта женщина наверняка на пенсии. Я скину тебе ее данные… И еще…

Комиссар собирался было дать отбой, но задержался.

– Как звали девочку до того, как все случилось?

– Фамилия Лилай, как и у остальных, а имя… так и не вспомнил, как ни пытался.

– Зана.

Точно! Зана Лилай.

Так она и выглядела – нежный цветок с взъерошенными волосами.

До утреннего часа пик еще оставалось время, поэтому обратный путь до полицейского квартала в Крунуберге занял всего пару минут. Гренс припарковался возле маленького кафе на Бергсгатан, где были замечательные булочки с корицей, прямо из духовки.

Комиссар любил посидеть здесь утром, понаблюдать за коллегами перед началом рабочего дня.

Итак, у него было имя девочки. И имя чиновницы, давшей ей новое. Знакомый из налогового ведомства сообщил Гренсу, что женщина до сих пор живет по старому адресу в центре города. Она занималась детьми в муниципальном департаменте и по долгу службы несла ответственность за судьбу Заны Лилай. Ей должно быть известно, в какую семью попала девочка, в мгновенье ока лишившаяся всей семьи. Что за люди ее воспитывали, пытаясь превратить в самую обыкновенную девушку.

Гренс обмакнул булочку в кофе – жест, который внушал ему чувство надежности.

Итак, Сёдерчёпинг, немного вглубь Эстергётланда. Не так далеко от трассы Е4 и от моря. Гренсу не раз доводилось бывать в этом городе на Гёта-канале, потому что время от времени убийства случались и там. К примеру, именно в Сёдерчёпинге один молодой человек перерезал горло своим лучшим друзьям, а две пожилые женщины из-за соперничества лишили жизни общего любовника и потом на допросах обвиняли друг друга. В тот раз Гренс ездил туда через Норрчёпинг… или это все-таки был Линчёпинг? Так или иначе, ему предстояла третья поездка в эту провинциальную идиллию, на этот раз летом.

Комиссар взял еще чашку кофе и кусок яблочного пирога с жидким ванильным кремом, это всегда кстати.

– Эверт?

Комиссар обернулся.

Как так получилось, что этот рослый, плечистый мужчина через весь зал незаметно пробрался к его столику?

– Думаю, ты можешь присесть.

Короткие темные волосы, угловатое лицо с точеным носом и словно вычерченным подбородком – ни дать ни взять герой комикса. Таков был Эрик Вильсон, шеф отдела уголовных расследований, то есть и его, Гренса, тоже. Одно время занимался осведомителями, которые работали на полицию, внедряясь в банды. Но потом очередная операция полетела к черту и кончилась киднеппингом в одной из тюрем строгого режима. Начальника полицейского участка турнули, и Вильсон сел на его место. Странно, но после этого Гренсу стало гораздо проще с ним ладить, чем когда они были равноправными комиссарами. Быть может, потому, что двум правдам не место в одном полицейском коридоре.

– Садись, здесь свободно.

– Эверт, я пришел сюда не ради кофе.

– Тогда зачем, черт тебя побери?

– Сорок пять минут назад меня разбудил дежурный. Убийство в подъезде дома на Бреннчюркагатан.

Гренс подлил в блюдце ванильного крема. Пирог угрожающе накренился, но не рассыпался.

– Я не успеваю.

– Эверт, я хочу, чтобы ты этим занялся.

– Сожалею, но я уже занят другим расследованием. Хочешь пирога?

Эрик Вильсон покачал головой. До последней секунды он силился стоять, но потом все-таки выдвинул стул и сел напротив Гренса.

– Что за расследование?

– Взлом квартиры, я получил это дело вчера.

– Я говорю об убийстве, Эверт. Это важнее.

– А я о четырех убийствах, – невозмутимо возразил Гренс, – и назревающем пятом. Не говоря о преступлении, совершенном в стенах полицейского участка. Я уезжаю в Сёдерчёпинг. Надеюсь, буду знать больше по возвращении.

Вильсон огляделся и взял чистую салфетку с соседнего столика. Вытер выступившие на лбу и щеках капли пота. После дождя жара несколько спала, но духота держалась.

– Я не так часто приказываю тебе, Эверт, потому что в качестве равноправных напарников мы эффективнее, и это известно нашим работодателям. Но сейчас я вынужден прибегнуть к этой крайности. Эверт, ты никуда не едешь. Вместо этого ты немедленно отправляешься на Бреннчюркангатан, 37, и, как начальник подразделения, берешь это расследование на себя, кто бы им сейчас ни занимался.

Что-то здесь было не так.

Эверт не имел привычки фамильярничать с начальством, тем более делить пирог с шефом участка. Но за годы совместной работы он узнал об Эрике Вильсоне нечто важное.

А именно, что его шеф не был идиотом. Сам Гренс – другое дело, но Вильсон просто не мог быть идиотом, потому что не имел к тому ни малейшей предрасположенности. Кроме того, Вильсон доверял Гренсу. А значит, не мог не понимать, что если Гренс собирается ехать в Эстергётланд в связи с расследованием, то так будет лучше и для расследования, и для всех. Поэтому приказ шефа показался комиссару как минимум подозрительным.

Что-то здесь было не так.

– Ты чего-то недоговариваешь…

Эрик Вильсон махнул рукой.

– В чем дело, Вильсон?

– Ты должен составить свое представление о ситуации на месте преступления. Без предубеждений.

– Но если ты приказываешь отложить поездку, которую я жду вот уже много лет, я имею право знать причину.

Шеф вздохнул, наклонился через стол и понизил голос, хотя в зале больше никого не было, а владелец заведения за стойкой занимался своими делами.

– Вчера я беседовал с Хермансон. Она сама меня об этом просила, потому что нуждалась в этом. И она рассказала мне о взломе, который ты сейчас расследуешь. И о том, что случилось в той квартире много лет тому назад, тоже… Так вот, Хермансон беспокоится за тебя.

– Вот как?

– Она рассказала мне о семье, погибшей от пуль с мягким наконечником, наполовину свинцовых, наполовину титановых. Одна в правую сторону лба, другая в левый висок.

Вильсон понизил голос еще на полтона, как будто опасался сам себя услышать.

– Так вот, у мертвеца с Бреннчюркангатан, как его описал мне дежурный, по крайней мере, все то же самое.

– То же самое?

– Да. Одна в правую половину лба, другая в левый висок. И пули – наполовину свинцовые, наполовину титановые.

Эрик Вильсон скомкал бумажную салфетку и бросил на пустое блюдце перед Гренсом.

– Ты связался со взломом квартиры, где ничего не украли, – и по уши увяз в прошлом. И вот спустя два дня появляется мертвец, убитый тем же способом. Это может быть случайным совпадением, иногда бывает и такое. Но, как полицейский, я никогда не верил в совпадения. А ты в них веришь, Гренс?

Он прилег отдохнуть – такое было первое впечатление. Не умер, просто уснул, чтобы потом пробудиться. Возможно, все дело было в улыбке, она всегда оставляет ощущение жизни. Но стоило Гренсу приблизиться, как все изменилось. Мертвец больше не улыбался. На лице застыла гримаса ужаса.

Или же сам момент смерти, осознание того, что сейчас все закончится.

Навзничь, на бетонном полу подъезда, в котором не сразу нащупаешь выключатель света. И в такой обстановке тоже может закончиться жизнь.

Гренс опустился на корточки рядом с трупом. Чертово колено не слушалось и скрипело, бедро протестовало, но боль означала жизнь, и сейчас Гренс принимал ее чуть ли не с благодарностью. Лицо разбито и окровавлено, взгляд комиссара упал на пулевые отверстия на правой стороне лба и левом виске.

Нет, это не было случайностью. Потому что Гренс, семнадцатью годами моложе, вдруг оказался в квартире на третьем этаже дорогого особняка, с прыгающей девочкой и четырьмя мертвецами. Его отбросило туда, словно ударной волной. Два пулевых отверстия тоже не были случайностью. И когда позже криминалисты измерили расстояние от носа до смертельной раны во лбу и от верхнего края лба до другой, на виске, пропорции оказались те же самые, Гренс готов был спорить на что угодно.

Тот же стрелок, тот же почерк.

И снова расследование ведет Эверт Гренс. Пусть старый и не такой проворный, как раньше, зато опытный и мудрый.

Именно он руководит операцией на месте. Ставит задачи, которые должны быть решены, и отвечает за все. И на этот раз комиссар просто не может не заметить тайник четыре на четыре сантиметра под паркетным полом.

– Его удостоверение личности, Эверт

Марианна Хермансон, в тонких латексных перчатках, протягивает набитый бумажник из черной кожи.

Гренс задается вопросом: как так получилось, что она и Свен Сундквист оказались на месте раньше него? Даже если Хермансон живет в центре города, Свену из дома не меньше двадцати минут езды на машине. Эрик Вильсон, как видно, потревожил их сразу после звонка дежурного, будучи уверен, что строптивый комиссар тоже прибудет сюда, прежде чем его удастся в этом убе– дить.

– Ограбление, по крайней мере, мы можем исключить.

Хермансон открывает набитый бумажник, вытаскивает водительские права из прозрачного бокового кармашка на одной стороне и пачку купюр из другого. Последняя состоит из пятисотенных банкнот, кроны и евро, вперемешку с сотенными долларовыми бумажками, в заметно меньшем количестве.

– Настоящие, – резюмирует Хермансон, проводя пальцем по ламинированной поверхности водительских прав, – контуры рельефа повторяют очертания Швеции на географической карте. – Я имею в виду права, – поясняет она. – Купюрами пусть занимаются кримина– листы.

Она демонстрирует комиссару удостоверение личности. Очевидно, на фотографии тот самый человек, который лежит на бетонном полу. Волосы с проседью взлохмачены, нижняя губа заметно толще верхней, редкие усы, тоже с сединой, ровно подстрижены. Три родимых пятна на щеке образуют треугольник – два глаза и нос под ними. Лицо на лице.

– Дейян Пейович, сорок семь лет. Судя по имени и внешности, уроженец Балканского полуострова. Если он есть в наших базах, скоро мы будем знать о нем все.

Гренс молчит, устремив невидящие глаза на покойника.

– В чем дело, Эверт?

– Имя… Кажется, я где-то его уже встречал.

– Ты где-то его уже встречал? Где?

– В том самом деле, помеченном красным флажком. Он из тех, кого мы безрезультатно допрашивали в ходе расследования. Знакомый главного подозреваемого. Он есть в наших базах, можешь не сомневаться.

Гренс встает, опираясь на плечо покойника, выпрямляет колено и ждет, когда утихнет пульсирующая боль. Подъезд оцеплен сине-белой пластиковой лентой. Криминалист Кранц и судмедэксперт Эррфос уже прибыли со своими черными сумками, набитыми разными инструментами. Мертвец, а задал работы стольким живым людям, которые все это время так его ждали. Смерть, наполненная смыслом, как подтверждение бессмысленности жизни.

– Трехсотый.

Гренс переводит взгляд с покойника на Хермансон и обратно.

– Покойник, Хермансон, – поясняет комиссар. – Я ведь их считаю. Этот мой трехсотый.

И чувствует знакомое воодушевление, которого так долго стыдился раньше, а потом перестал.

Потому что ничто не придавало комиссару столько сил, как очередное расследование убийства. Сразу распрямлялась спина и появлялся интерес к жизни. Смерть, наполненная смыслом, как подтверждение бессмысленности жизни. Это опьянение, каждый раз одинаково сильное, поднималось откуда-то изнутри и как на крыльях проносило Гренса через все последующие ночи безумия. И неважно, был ли это шестидесятичетырехлетний Гренс, неуклюжий и наполовину полысевший, или двадцатитрехлетний, молодой, сильный, влюбленный. Триста случаев – и каждый раз то же чувство.

Это было так давно и будто только что. Мужчина зарубил топором жену, и молодой Гренс, стажер из полицейского участка в Уппсале, прибыл на место преступления. Патрульная машина остановилась возле дорогой виллы в Вальсетре, и они с шефом вошли в незапертую дверь. Убийца сидел за кухонным столом, жертва лежала на полу у его ног, рядом с окровавленным топором, которым ее ударили в затылок. Его пустые, бездонные глаза – вот что тогда поразило Гренса.

Мужчина не протестовал, когда двое полицейских, одним из которых был Гренс, подхватили его за руки и поволокли в машину. Гренс запомнил это пьянящее ощущение первого шага, которое нисколько не выветрилось и не потускнело за прошедшие сорок лет.

Другое чувство, куда более неприятное, было связано с прыгающей девочкой и убийцей, который смеялся им в лицо, когда его отпускали.

– С тобой поздоровались, Эверт! Не хочешь ответить?

Марианна Хермансон подергала его за рукав рубашки. Гренс поднял глаза. На него смотрели юноша и девушка в форме. Такая ясность во взгляде бывает только в самом начале пути.

– Лукас и Амелия – последний семестр в полицейской школе. Оба проходили стажировку в нашем отделе по расследованию уголовных преступлений под моим руководством. Амелия работает в уголовной полиции у себя в лене, Лукас приехал к нам из Тюмбы. Это они помогали нам с обследованием папок и пустых страниц. Я подумала, молодым людям будет полезно взглянуть на все это…

Постороннему человеку сцена могла показаться в высшей степени странной. Три человека знакомятся друг с другом, стоя по разные стороны трупа, который, в свою очередь, разглядывает их из своего положения.

– Лукас… Амелия… А это Эверт Гренс, мой, а следовательно, и ваш, шеф… Он не такой страшный, каким хочет казаться.

Марианна Хермансон улыбалась. Молодые люди протянули комиссару руки, – слабое, неуверенное рукопожатие, которому только предстоит набраться силы.

– Вы примерно того же возраста…

– Простите?

Лукас и Амелия произнесли это одновременно.

– …того же возраста, что был я, когда увидел свой первый труп. Мертвое тело – МТ, как это тогда называлось. Не думаю, что это сокращение сейчас в ходу.

– Только не в полицейской школе, комиссар.

Гренс посмотрел на молодых людей, которым только предстояло осознать, что в один прекрасный день все это закончится.

Неужели закончится, как же так?

И где, в таком случае, эти триста трупов?

– Эверт!

Свен Сундквист, у которого пару минут назад зазвонил мобильник, вышел из подъезда, чтобы поговорить без помех. Через маленькое круглое окно на входной двери Гренс наблюдал, как коллега пожимал плечами на Бреннчюркагатан, горбил и рывком распрямлял спину. Спина комиссара криминальной полиции говорит о многом. Однозначно, это означало плохие новости.