Текст книги "Незакрытых дел – нет"

Лондон, 1962

Папаи нервничал.

Он тащил сынишку по Финчли-роуд, то спускавшейся, то поднимавшейся вверх главной улице Хэмпстеда, шел вперед или, скорее, мчался сломя голову, и сын тщетно старался попасть в ногу, не поспевая за широкими и непредсказуемыми шагами своего отца. Они пронеслись мимо мелких окраинных магазинчиков, миновали остановку, где пассажиры, выстроившись гуськом, дожидались автобуса, потом кирпичную стену с вывеской «Банк», откуда мужчины в шляпах, стоя спиной к дороге, извлекали, как по волшебству, деньги[25]25
  Банкоматов в 1962 году еще не было; речь идет об автоматических ячейках, куда в любое время дня и ночи можно было поместить наличные. Ими пользовались, в частности, работники магазинов для хранения дневной выручки. (Примеч. перев.)


[Закрыть]; пробились сквозь тяжелый, пряный запах fish and chips, пробежали рысцой мимо темного жерла станции метро «Finchley Road», беспрерывно изрыгавшей пассажиров и заглатывавшей новых, и продолжали двигаться по направлению к своей цели, человек-глыба и кроха-сын. Отец так схватил сына за руку, что кончики пальцев у того совсем уже полиловели, стали багровыми, казалось, из-под ногтей вот-вот брызнет кровь, но хотя истерзанные пальцы болели, мальчик долго не осмеливался даже обмолвиться об этом. Папаи несся по тротуару длинными нервными шагами, не обращая внимания на встречных, которые предусмотрительно уступали ему дорогу.

И при этом он пел.

Иногда сын перехватывал взгляды прохожих, но ничего не говорил – он знал, что говорить рекомендуется не всегда, иной раз лучше промолчать. Не раз бывало, что дети, как сверчки, моментально разбегались по углам, стоило только отцу неожиданно выскочить из какой-нибудь комнаты в длинном коридоре их лондонской квартиры (да и дома в Будапеште тоже) – он же, скрежеща зубами, молотил кулаками по воздуху и бормотал нечто неразборчивое в адрес своих невидимых врагов.

А врагов у него была прорва.

Куда ни глянь, он всюду видел людей, стремящихся его уничтожить. Наверное, это началось, когда четырехлетним ребенком он лишился отца. Эти набившиеся в комнату высокие мужчины, все сплошь в черном, все на него глазеют. Ледяная рука отца у него на темени. Но Папаи думал не только о себе. Еще больше его беспокоило, что великое дело, на которое он положил жизнь, находилось в опасности и в любой момент могло потерпеть поражение. Великое общее дело, дело всего человечества. К тому же он был одинок, нещадно одинок.

И при этом он пел.

– Папа, – едва слышно сказал мальчик, – не пой, а то подумают, что ты идиот.

Он готов был откусить себе язык, он понятия не имел, зачем вообще заговорил. Человек-глыба, его грузный отец, который всего минуту назад пел веселую песенку, дико сжал сыну руку и с перекошенным лицом заорал на него, так что сразу несколько прохожих остановились и стали крутить головами туда-сюда, пытаясь сообразить, откуда доносится этот непонятный рев:

– Как ты смеешь называть отца идиотом?

И он бросил сына прямо посреди Финчли-роуд и ушел не оборачиваясь – лицо свинцовое, побелевшее, губы трясутся. У мальчика на глаза навернулись слезы. Не в силах двинуться, он стоял, стараясь не упустить из виду измятый отцовский плащ, но в этот предвечерний час он постепенно затерялся среди прохожих: по улице шли сплошь одни взрослые – сделали свои покупки, теперь пойдут домой, включат телевизор и будут смотреть очередную серию «Улицы Коронации».

Да, Папаи нервничал.

И у него были все основания нервничать. Сегодня он встал в пять утра, чтобы добраться до крохотного офиса Венгерского телеграфного агентства на Флит-стрит. Ему надо было со скоростью света просмотреть все утренние газеты, чтобы к семи успеть подготовить обзор для своих коллег в Будапеште. Но во сколько бы он ни встал, всегда было поздно: ему звонили в самое невозможное время, постоянно что-нибудь выдумывали, хотели нож вонзить в спину, уничтожить, доказать, что он лентяй, невежда, непрофессионал, – но он еще покажет им, кто тут лентяй, невежда и непрофессионал! Он с адской скоростью печатал на машинке вслепую, двумя пальцами, никогда не смотрел на клавиши, стучал, как виртуоз, перепрыгивал с клавиши на клавишу – акробат без страховки, ему доставлял удовольствие уже сам этот физический акт: что он может поставить машинку где угодно и тут же начать сыпать с дикой скоростью самыми красивыми, удачными, блестящими выражениями. Он располагал огромным запасом устойчивых фраз, метких эпитетов, иносказаний и гневных обличений, без которых на родине журналисту было не обойтись. Идеологическая родословная у него безупречная. Да вообще, кто лучше него? Кто? Он в третий раз выстроил свою жизнь с нуля, и даже не в третий, а в пятый, он, как феникс, возрождался из пепла на руинах войны, за которой следил издалека, – напрасно он рвался на поля сражений, его туда не пустили, а потом еще и ставили ему это в вину, но он все же выполз из-под руин своей жизни, волоча за собой неистребимые воспоминания об истребленной семье, снова поднялся на одной только неиссякаемой силе воли и на хитроумии, как Одиссей. Взял все, что только может вырвать у Судьбы обаятельный тип недурной внешности с хорошо подвешенным языком.

Но – напрасно. Казалось, все снова рушится, причем именно в тот момент, когда Папаи начал наконец разбираться в фортелях и фокусах заграничного репортерства, освоился, так сказать, в профессии. Все посыпалось, причем тогда именно, когда он наладил необходимые связи, выстроил собственную сеть, к тому именно моменту, когда он готов был уже приступить к работе «втемную» и с этой целью начал втираться в доверие к случайным знакомым. Полученная два года назад синекура досталась ему как своего рода награда за образцовое поведение в 1956 году. Он был коммунист. В те бурные, счастливые, бешеные, обманчивые, гибельные, грозные октябрьские дни он сразу понял, на чьей он должен быть стороне, по какую сторону баррикад, и был этим горд – прямо-таки кичился этим, бросая свой победный рев в лицо обществу, которое, пережив краткое упоение свободой, снова научилось бояться и сидеть тихо. И вот наконец величайшая награда: четыре года в Лондоне. Ему даже представился случай склонить голову перед английской королевой! Недоуменные, завистливые взгляды, которые он ловил на улице, доставляли ему горькое удовлетворение; смирилось и Венгерское телеграфное агентство, где с ним сначала вообще обращались как с куском говна; это вечное недоверие, эта подозрительность, которые ему приходилось проглатывать. На какой-то миг он снова поверил, что способен переменить судьбу, воскресить надежды, что ему выпал шанс обратиться к истинному призванию, что он сможет избавиться от своих пороков, покончить с беспорядочностью и рассеянностью, забыть о беспричинных припадках ярости, что он сумеет стереть следы своих прошлых провалов, исправит все свои промахи, которые и допустил-то только потому, что был здесь чужим. Его сюда просто занесло ветром, он родился не в Пеште, больше того – он вообще нигде не родился, ведь он так ни разу и не побывал в своем родном городе, так и не пересек румыно-венгерской границы, чтобы посмотреть, что стало с его детством, что стало с городом, где поубивали едва ли не всех – почти всех до единого, с кем его связывали некогда узы любви.

Он не был своим – только притворялся; он бойко приводил доводы, пользуясь топорной логикой большевизма, перепрыгивал вслепую над неизвестностью, ссылаясь на доводы разума, но при этом так никогда и не ощутил на собственном опыте, какова она, эта прочная невидимая ткань дружб, сохранявшихся, вопреки всем разногласиям, на протяжении десятилетий. Семьи в подлинном смысле у него не было, она канула, исчезла в лагерях смерти; в этом чужом, но говорящем на родном языке мире у него не было никаких тылов. Видел, как С. З. Сакалл[26]26
  Енё Герё (1883–1955) – знаменитый венгерский актер еврейского происхождения, бежавший в начале войны в Голливуд, где прославился в роли метрдотеля в фильме «Касабланка» под именем С. З. Сакалл. (Примеч. перев.)


[Закрыть] ел шпик на террасе кафе «Аббазия» на площади Октогон. Вот и всё. Ничего у него не было, только вера в идеологию, которая в одну секунду могла представить объяснение всем на свете явлениям. Не помогли и адресованные товарищам по партии длинные жалобы, которые он усердно писал, чтобы привлечь их внимание или заручиться поддержкой, если на него нападут или он почувствует опасность. Эти жалобы были полны обличительных замечаний в адрес коллег, и поэтому уже тогда поползли слухи, что он донос чик, – раньше, чем это случилось, раньше, чем его на самом деле завербовали. И даже те, кто ему помогал, относились к нему с недоверием. Живой еврей, ненавидящий сионизм. Какой-то оксюморон.

Лишившись всего, он получил все же свою главную награду – самую красивую женщину на земле, которая верила в то же, во что и он, да еще и точно так же, как он. Его соперники опешили, когда обнаружили, что именно он, этот способный, но склонный к пустословию и хвастовству тип, заполучил – после страстной осады – в качестве спутницы жизни «настоящую Ингрид Бергман», как он ее называл; с плутовской улыбкой на лице он давал понять нахмурившимся собеседникам: он прекрасно знает, что не заслужил это несравненное сокровище. Он изловил ее, как охотник, приковал к себе, но знал при этом, что его «неизлечимая любовь» остается без ответа, ибо подлинные чувства его молодая супруга питала к другому. Однако такую цену он готов был заплатить. Доводы для этого звучали тем убедительнее, чем неувереннее был он сам, в них таилось какое-то колдовство, как будто сами эти доводы могли преодолеть казавшиеся непреодолимыми препятствия – «Осталось освободиться от всех ненужных препятствий на пути к осуществлению», о yeah, это магическое слово, «препятствия», играет в нижеследующем письме роль credo quia absurdum est[27]27
  Верую, ибо абсурдно (лат.). (Примеч. перев.)


[Закрыть], ведь ясно же, что чем невероятнее нечто, тем оно вернее!

12th of February, Jerusalem, 1946

My dear Bruria!

Your letter, dated the 24/10, is still my latest source of information about you. I could not guess what are (or I hope were) the reasons of your silence. I don’t want to make any precipitated conclusions, I am only stressing the necessity of a more frequent exchange of views, considering my very complicated position.

You know, Bruria, I have decided in a certain way. This was the easiest part of the job, you will agree with me I am sure. What comes now is to rid myself of all the unnecessary burdens barring the road leading towards the realization.

It is difficult like hell to drop the great majority of my tasks in the movement, when I don’t see who will do the job, at least as well as I was trying to do. But I must drop them or otherwise my plans with chemistry will remain empty promises.

I have seen Helmut to-day. He told me that you received my letters and that you have been glad about the news. On my questions why Bruria is so silent lately, meaning the letters, he told me that you are too busy for that. I have swallowed this quietly since there is nothing Helmut can do about it. However I must confess that this can be only a secondary reason.

Is it too much to ask somebody, who is as close to me as I believe it to be, to tell me frankly if anything has changed?

«Bruria will not change her heart» – you wrote to me – «I shall not give a spark of hope if I would not be sure» – you wrote. Still, it can happen, what then? Will you keep quiet for a while and ponder about the smoothest way of conveying me the news?

You did not write to me and you must have had a reason. Suppose I would have chosen the way I proposed in my previous letters: Humanities and all that. What was to be your attitude towards our relation in a case like that? Can it be true that you would have dropped the whole affair, including writing?

I wish this would not be true. I am asking myself and that’s why I am asking you about it. The weeks have passed «somewhat nervously», to quote you again. I have been Friday evening in Tel Aviv and slept at your home. I met your brother but until now we could not find a way for a closer understanding, although I was trying hard. He was somewhat reserved. His wife is a wonderful person, I started to like her from the first moment and she was very communicative. I had a chat with your father, he could not attend the celebration of «7 November» because of a cold. He is getting nearer to me every time I meet him. I must make a headway towards his personality – to grasp more of him. It is quite difficult because our conversation is limited to questions from his side and answers from my side, and all this concerning me alone.

I must stop now it is very late in the night and I am so tired that my eyes are aching. So good night to you Bruria and don’t forget to write to me whatever you may deem necessary. I am taking my chances. Your Marcell, who is incurably in love with you and only you[28]28
  12 февраля 1946 г. Иерусалим
  Моя дорогая Брурия!
  Твое письмо от 24 октября остается моим последним источником информации о тебе. Не могу взять в толк, в чем состоят (или, надеюсь, состояли) причины твоего молчания. Не хочу делать поспешных выводов – лишь подчеркиваю необходимость более частого обмена взглядами, имея в виду мое достаточно сложное положение. Ты знаешь, Брурия, что я принял определенное решение. Это было самое простое – в этом, я уверен, ты со мной согласишься. Теперь осталось освободиться от всех ненужных препятствий, стоящих на пути к его осуществлению. Адски трудно отказаться от большей части своих обязанностей в движении, особенно когда не знаешь, кто сделает эту работу хотя бы не хуже, чем это пытался сделать ты. Но все же придется от них отказаться, иначе мои планы касательно химии так и останутся пустыми обещаниями. Сегодня видел Хельмута. Он сказал, что ты получила мои письма и была рада новостям. Когда я спросил, почему Брурия в последнее время молчит, имея в виду письма, он ответил, что ты слишком занята. Мне пришлось молча это проглотить, ведь что тут Хельмут может поделать. Но все же должен признаться, что это мне кажется лишь второстепенной причиной.
  Неужто я слишком многого хочу, когда прошу человека, настолько мне близкого, как мне хочется верить, сказать откровенно, не изменилось ли что?
  «Сердце Брурии не переменится», – писала ты мне. «Я бы не подала ни малейшей надежды, если бы не была уверена в своих чувствах», – писала ты. Но все равно же это может произойти, и что тогда? Будешь молчать, раздумывая, как бы помягче мне об этом сообщить? Ты мне не писала, и тому должна была быть причина. Что, если бы я решил, как предлагал в своих предыдущих письмах: гуманитарные науки и все такое? Каким тогда был бы твой взгляд на наши отношения? Неужели правда, что ты могла вот так бросить все и даже писать перестала?
  Очень надеюсь, что такого быть не могло. Я задаюсь этим вопросом сам и только поэтому задаю его тебе. Последние недели прошли «несколько нервно» – цитируя, опять же, тебя. В пятницу вечером я был в Тель-Авиве, ночевал у вас дома. Встретил твоего брата, но пока нам не удалось прийти к настоящему взаимопониманию, хотя я очень старался. Он был несколько сдержан. Жена его – замечательный человек, мне она сразу понравилась, она была очень разговорчива. Побеседовал с твоим отцом, он не смог прийти на празднование 7 Ноября, потому что простудился. С каждой нашей встречей он становится мне все ближе. Мне следовало бы примериться к его личности – чтобы лучше его понять. Но это довольно сложно, потому что наш разговор ограничивается вопросами с его стороны и ответами с моей, причем речь идет исключительно обо мне. На этом придется остановиться, уже глубокая ночь, и я так устал, что даже глаза болят. Спокойной тебе ночи, Брурия, не забывай писать мне все, что сочтешь нужным. На риск я готов. Твой Марцел, неизлечимо влюбленный в тебя и только в тебя (англ.). (Примеч. перев.)


[Закрыть].

* * *

Лет через десять ему пришлось подписать в комнате без окон одну бумагу – прежде чем он смог получить самую желанную, заманчивую и, пожалуй, самую выгодную работу в своей жизни. Выгодную, но вовсе не в материальном смысле, ибо зарплаты как раз хватало только на то, чтобы создать минимальную материальную обеспеченность, – выгодную скорее в интеллектуальном смысле, в разгар холодной войны, когда дела у людей с гибким мышлением, но идеологически максимально твердых резко пошли в гору. Необходимость усвоить некоторые сведения, связанные с шифрованием и конспирацией, дабы выступить в романтической роли зарубежного агента, казалась неплохой платой за то, чтобы одним прыжком перенестись в город мечты, в Лондон! Он подписал без колебаний, «из патриотических убеждений», как говорили о тех, кого не надо было шантажировать или избивать, потому что в то время, если человека принимали в партию, он по определению считался и патриотом – собственно, членство в партии и было ходячим патриотизмом. Так одним махом он стал не только первым после войны корреспондентом Венгерского телеграфного агентства в Лондоне, но и секретным агентом Разведывательного отдела II/3 Управления политических расследований Министерства внутренних дел под кодовым именем ПАПАИ.

Почему он выбрал именно это имя? Он никогда не бывал в Папе[29]29
  Папа – город на западе Венгрии, недалеко от Веспрема. (Примеч. перев.)


[Закрыть] и не состоял ни в какой связи с главой католической церкви, не было в нем ничего «папского», в этом простом, отступившем от своей веры еврее. Чудной выбор, но Папаи всегда был готов к самым прихотливым сменам идентичности, его не интересовало, что nomen est omen. Несколькими годами ранее он как-то пугающе быстро избавился от своего настоящего имени, ФРИДМАН («человек мира»), сохранив от него лишь первую букву, и стал ФОРГАЧ ем («щепкой»). Его непосредственный начальник, которого немногим позже посадили, в критический момент велел ему сменить фамилию – он встал и вышел в коридор, а через минуту вошел обратно и представился: «Товарищ Форгач». ТОВАРИЩ ЩЕПКА: имя, которое как будто принуждает расщепиться, расколоться, рассыпаться.

СЭР ЩЕПА. Прямо-таки персонаж шекспировской пьесы. Главное, чтобы ничего жидовского в фамилии не было: в партии уже и так столько евреев, что даже московские чиновньики стали качать головами и грозить пальцем в знак предостережения. Тут следовало быть начеку. Следовало скрывать свое истинное «я». Старое «я», которое уже и так исчезло в кровавом хаосе Второй мировой войны. И вот еще что: лучше не иметь еврейской фамилии, когда готовится такой большой процесс по делу врачей-евреев, которые собрались было отравить самого сидящего в Кремле Большого Брата.

На этот раз его выручил офицер в Министерстве внутренних дел.

Лейтенант Такач сидел в задумчивости с ручкой в руке, уставившись на круглое лицо Папаи, то есть еще-не-совсем-Папаи, глядел на его толстые очки в роговой оправе – наверное, самые дешевые и безобразные очки, какие только можно было получить в профсоюзной поликлинике: две топорные черные рамки по обе стороны носа, которые – если не считать лысины и тройного подбородка – полностью определяли его лицо. Лейтенанту, не лишенному чувства юмора, сначала пришло в голову имя ПАПАСЕМ (папские глаза) – старинное слово, возникшее, когда прибывших в Ватикан членов венгерской делегации привели в изумление оправленные в золото очки папы Льва X. Однако готовившийся к роли крестного отца Такач в конце концов решил, что «Папасем» – слишком уж остроумно, и просто отсек от него вторую часть. Хочешь спрятать еврея – перекрась его в католика. Пусть будет ПАПАИ. Такач был исключительно доволен собой. Мастерский ход!

Папаи кивнул. Да, из него выйдет прекрасный Папаи. Он шаркнул ножкой: где прикажете подписать? И рука привычно чиркнула по бумаге, которую ему придвинули.

Шаг за шагом избавляться от самого себя.

Ведь даже и ФРИДМАН не было его настоящей фамилией, она появилась из-за того, что в соответствии с указом императора Иосифа от 1787 года все евреи должны были взять себе немецкие имена, сохранявшие начальную букву их настоящего имени. Само же имя, за исключением буквы «Ф», было утрачено. Двести лет спустя на сцену бодрым шагом выходит ТОВАРИЩ ЩЕПКА, помахав на прощание ЧЕЛОВЕКУ МИРА, а тут подоспел и ПАПАИ. Их все больше.

В шестидесятых годах, пребывая в постоянных поисках какого-нибудь «я», которое впоследствии он так нигде и не нашел, Папаи изобрел четвертое alter ego. Кого-то, с кем он мог наконец идентифицироваться. На сцене появляется УГО КАЦ, этот персонаж и доведет до конца его битвы. Битвы, которые одну за другой проигрывает Папаи. Врагом номер один для УГО КАЦа был, однако, не международный империализм. УГО КАЦ ненавидел музыку. Такая была у него особенность. Его визитная карточка. Музыка его раздражала. Музыка. Дурацкий звон в ушах. Музыка. Единственное, что способно было доставить счастье супруге Папаи, матери его четверых детей. Моцарт, Бах. Это все хлам, который давно пора выбросить, вся эта пудра рококо и холодная математика. Музыконенавистничество и было той последней темной норой, в которую – прежде чем тьма успевала поглотить вообще все – заползал, собрав все силы, Уго Кац.

Но вернемся к ухаживаниям. На протяжении долгих месяцев Папаи подавлял в себе природный инстинкт, принуждавший его переспать с любой готовой на это девицей (а готовы тогда были многие, после войны резко выросла охота размножаться), но потом осознал, что даже этот связанный с воздержанием обряд вуду ему не поможет, ибо с прелестных губ его будущей невесты так и не слетело никакого ответа. И тут готовый на все кавалер снова переходит в наступление.

Во втором письме он перечисляет свои экзистенциальные решения, которые обычно считаются предпосылками для хорошего брака. Сначала автор письма доказывает, что из него выйдет солидный человек, ведь он наконец записался на химический факультет Иерусалимского университета (хотя вместе с тем он чистосердечно признается, что его знаний далеко не достаточно, чтобы справиться с требованиями избранной профессии), и приличная работа у него тоже есть – ну да, так называемая «приличная работа», но то, что он взялся за столь презренный и низкооплачиваемый труд, уже свидетельствует о присущей ему большой смелости. Он обещает – несмотря на то, что ему трудно противостоять соблазну стать профессиональным революционером, – что откажется от всякой партийной работы, притом что в партии он светоч, восходящая звезда, человек незаменимый абсолютно. И да, он нашел место, где они смогут вместе поселиться, – в студенческом общежитии, хотя тут же на одном дыхании признается, что для медовой недели (на месяц рассчитывать не приходилось) это место не совсем подходит, скорее даже совсем не годится. Любой вроде бы покоящийся на твердой почве план в следующее же мгновение подрывала беспощадная реальность. Но это и есть Молодость. Бежать против ветра. Дать волю фантазии. Это и есть Судьба. Важна идея, вовсе не обязательно, чтобы она была реальной. Чем она нереальнее, тем больше смысла ее реализовать. К тому же у него была еще одна блестящая мысль. Заяц из цилиндра. Бег наперегонки со временем. Как сделать нереальное реальным? Давай поженимся в Хануку! Ханука существует, она есть в календаре. Ханука и свадьба подходят друг к другу, как разгадка к загадке. Предложение, от которого трудно отказаться, да? – а почему трудно? Потому что «не знаю, когда представится ближайший подобный случай». Неопровержимый довод, не правда ли? Мечты, построенные на зыбучем песке. Но – чудо из чудес! Брурия готова: она слепо бросается в этот омут.

21st of February, Jerusalem, 1946

Bruria my Darling.

So I have started both things: the laboratory and the job in the morning. I can’t tell which of them is the worst. In the lab I am sometimes wondering how can somebody with so little knowledge, as I have got, start chemistry. It is like an adventure. Still I will have to complete all my deficiencies, if you will be here, the study will go easier. I am taking off the rust from my brains, so my heart can send some fresh blood into it.

The job is not so bad only I have to sleep somewhere in town otherwise I won’t be able to be there in time. There are about 14–16 machines to be washed. When the night is dry the job is easy, but when wetness covers the machines, I am having a hell of a time. Not only it takes double time, but it is never nice enough for the customers who don’t spare their voices and vocabulary to tell me what they think.

The party takes the heaviest toll. There is no excuse for me. We are approaching the X Congress. I shall try NOT to be a delegate so I can quietly study at least during those three days without being chased from one «extraordinarily important session» to some other action where I am «indispensable». Slowly I am convincing the Secretary about me being a student also for studies and not only for political activities in the University.

I was looking for a room in the neighbourhood of my working place but I couldn’t find anything good for us. Still I hope that in the worst case we can stay in the students home. I demanded permission for this from the Students organization and in principle there is no opposition. The trouble is that there is not much privacy in such students homes and I don’t see why should I share those very few moments I can have with you with two dozen strangers.

Say Bruri, what’s your opinion about getting married in the course of Hanuka! There is a whole week, when the University is closed and outside study I can have a spell of time to be with you more than five minutes a day. We can have a couple of days in Tel Aviv or Haifa too. If not in Hanuka I can’t see when next there will be such an occasion. Don’t forget to convey my greetings to Naama, and don’t forget that I love you more than ever. If your eyes are getting tired, go to an eye specialist at once, the glasses won’t spoil your beauty. I shall be in Tel Aviv on the 6th in the afternoon.

Marcell[30]30
  21 февраля 1946 г. Иерусалим
  Брурия, дорогая моя.
  Ну вот, я начал и то и другое: ходить в лабораторию и работать по утрам. Не могу сказать, чтó тяжелее. В лаборатории я иной раз удивляюсь, как так получилось, что человек, который знает так мало, как я, вообще рискнул взяться за химию. Все это похоже на авантюру. Все равно мне нужно наверстать упущенное, и если ты будешь здесь, учиться мне будет легче. Очищаю свой мозг от ржавчины, чтобы сердце могло гнать туда свежую кровь. С работой все не так плохо, только приходится ночевать где-то в городе, иначе вовремя не успеть. Надо вымыть примерно 14–16 аппаратов. Если ночь сухая, то работа эта несложная, но когда они покрываются влагой, начинается ад. Тогда это не только занимает в два раза больше времени, но и клиентам всегда что-нибудь да не нравится, и они не жалеют ни голоса, ни выражений, чтобы высказать свое мнение. Но самая большая нагрузка – партийная. Тут мне нет никаких оправданий. Близится X съезд. Постараюсь, чтобы меня НЕ отправили туда делегатом, чтобы можно было спокойно позаниматься хотя бы эти три дня, а то ведь будут гнать с одного «чрезвычайно важного заседания» на другое мероприятие, где я совершенно «незаменим». Мало-помалу мне удастся убедить секретариат, что я студент, которому надо еще и учиться, а не только вести политическую деятельность в университете. Искал для нас комнату где-нибудь рядом с моей работой, но ничего подходящего не нашел. Как бы там ни было, надеюсь, что в худшем случае мы сможем поселиться в студенческом общежитии. Я попросил разрешения на это в студенческой организации, в принципе они не возражают. Беда только, что в таких общежитиях нет особых возможностей для личной жизни, и я не очень понимаю, почему я должен делить те редкие моменты, когда мы сможем быть вместе, с двумя десятками чужих людей. Скажи, Брури, как ты относишься к тому, чтобы пожениться в Хануку? Университет целую неделю будет закрыт, и вне учебы было бы чудесно побыть вместе с тобой больше пяти минут в день. Пару дней мы могли бы провести в Тель-Авиве или в Хайфе. Если не в Хануку, то не знаю, когда представится ближайший такой случай. Не забудь передать мой привет Нааме и не забывай, что я люблю тебя больше, чем когда-либо. Если у тебя быстро устают глаза, немедленно сходи к специалисту, очки не испортят твоей красоты. В Тель-Авиве буду 6-го числа пополудни.
  Марцел (англ.). (Примеч. перев.)


[Закрыть]

Как, должно быть, лестно было внимать этим обжигающим словам, ощущать наплыв любви, переживать неимоверную пылкость слепого обожания, но – увы, в конце концов слишком горькой оказалась эта легкая победа. Три месяца спустя Марцелу приходится признать, что «чувство, сметающее все на своем пути» привело его в «смятение». Молодой муж, душа поэтическая, но на первый взгляд такая рациональная, вынужден осознать: хоть он и вооружился не опровержимой логикой, которой овладел благодаря чтению Маркса, Энгельса, Ленина и Сталина, этих гигантов мысли, факты сильнее любой логики. Но он не страшится горькой правды: «Потому что ни у тебя, ни у меня нет твердой почвы под ногами и потому что я уже потерял всякую связь со своей прошлой жизнью». Не сдаваться в данном случае не значит ничего иного, как со всего размаху биться головой о непроницаемую стену молчания. «…Я любил тебя, даже когда еще был отрезан от всякой надежды, что когда-нибудь мы снова встретимся». И как замечательно формулирует он в конце своего письма задачу на будущее: ему хочется добраться до «таящихся в глубине нежных чувств» Брурии, хочется взломать наглухо замкнутую «ракушку», в которой они запрятаны.

19th of March, 1947

Bruria Darling!

There are three months since we married. It is time to make some observations although I do not dare to pretend to know more about the future of our relation than my own hopes for its perpetuity. To begin with, it is something we both know: all marriages are, or better, have got their difficulties at the start, still our case being a special one, we made the mistake of underestimating the dangers. I have taken too lightly the fact that you were not in love with me; you have been too daring in expecting from yourself to be able to cope with all the demands and possible complications of marriage in case of marrying anybody (anybody from the point of view of the sentimental attachment).

We both were mistaken and we both did not give up. This is the «deus ex machine», the surprise for me and for the sceptics as well. We did not give up because this would have been a mechanistic attitude.

We did not give up because there is not guarantee that something better or at least as good as that and not worse, waits around the corner.

We did not give up because we BOTH need love, and both of us genuinely hope that there is a possibility for changes, for a development to put it better.

The trouble was and partly goes on to be, that we had such a different attitude towards love, owing to our diametrically opposed background and practical differences, that we were unable to compromiseon the sentimental ground although logical decisions have been taken in this respect.

The question remains if only the form is divergent or the content of love is so altered in each case that no development, say no compromise will be able to patch it up?

I think this view is mistaken: love is a natural necessity common to all normal and healthy people, those then, whose soul has not been crippled under the existing social conditions. That much for what I think is common ground. Now for me alone: I must confess to-night that I became too strongly involved in this affair. Too strongly because there is no solid ground under our feet and I already lost the touch with my previous life. It is true I loved you even in my being isolated from all hope of meeting you, but this love never obliged my thinking, planning and carrying out – my full self; it only affected my sentimental half or quarter. To-day it is overwhelming and therefore confusing. Please don’t take this for blackmailing you with my sentiments. It hurt me terribly when you asked in Ben Shemen last Thursday if I shall commit suicide in case you will leave me. The amount of love is not weighed by desperate deeds. I am sure that I am strong enough to stand any blow may this bring the greatest pain and the longest suffering.

In the past I experienced this in a very concentrated form, you know the fate of my beloved ones, this has shaken me out of my track for some time, but I got back and carried on.

Now this must be clear to you: I don’t want you Bruria because I cannot imagine life without you, I want you because life is nicer, better, fuller, nearer to perfection with you than without you. More about this: you can make, and in some respects you already made a better man out of me, this of course only if you will find the right approach, and believe me dearest one, I can help you in bringing about the changes you wish to see in yourself, if you will open yourself to me not only with logical decisions, but with the tenderness of your feelings locked somewhere in the depth of your shell. There is never too much love if we are ready to take it, not for its own sake but for the sake of our belief in an ever blooming, glorious march of the human race towards that to-morrow that sings in our hearts.

There is nothing more I can say that you don’t know already, I shall not use the word your name conveys me its content: My Bruria, Your Marcell[31]31
  19 марта 1947 г.
  Брурия, дорогая моя!
  Вот уже три месяца, как мы женаты. Пора сделать несколько замечаний, хотя я бы не осмелился утверждать, что знаю о будущем наших отношений что-либо, помимо собственной надежды на то, что они сохранятся навеки.
  Начну с того, что мы оба знаем: поначалу любой брак сталкивается с трудностями, но у нас положение особое, потому что мы допустили ошибку, недооценив опасности. Я слишком легкомысленно отнесся к тому факту, что ты в меня не влюблена, ты тоже проявила излишнюю смелость, решив, что сможешь справиться с затруднениями, возможными в браке, когда выходишь замуж за кого попало (за «кого попало» с точки зрения чувственной связи).
  Мы оба ошиблись, и ни один из нас не сдался. Это deus ex machina, это большая неожиданность для нас обоих и для тех, кто был настроен скептически.
  Мы не сдались, потому что это было бы механистическим подходом. Мы не сдались, потому что нет гарантии, что за углом нас ждет нечто лучшее или по крайней мере не хуже того, что есть. Мы не сдались, потому что у нас ОБОИХ есть потребность в любви и потому что мы оба искренне надеемся, что есть шансы на перемены, или, точнее говоря, на развитие.
  Беда была в том – и отчасти остается, – что мы настолько по-разному подходили к любви вследствие диаметральной противоположности нашего происхождения и жизненного опыта, и в том, что были неспособны к компромиссам на почве чувств, хоть мы и приняли логические решения в этом плане.
  Остается вопрос, относятся ли столь сильные расхождения только к форме, или содержание любви в этих двух случаях тоже настолько разное, что этого не преодолеть никаким развитием или компромиссом?
  Мне кажется, что это воззрение ложное: любовь – это естественная потребность любого нормального и здорового человека, то есть по крайней мере тех, кто не изуродован существующими общественными условиями.
  До сих пор речь шла о том, что я назвал общими основаниями. Теперь что касается меня одного.
  Сегодня ночью я должен признать, что слишком уж сильно втянулся в это дело. Слишком сильно еще и потому, что ни у одного из нас нет твердой почвы под ногами, и потому, что я уже потерял всякую связь со своей прошлой жизнью. Правда, я любил тебя, даже когда еще был отрезан от всякой надежды, что когда-нибудь мы снова встретимся, но эта любовь никогда не обязывала меня к тому, чтобы придумывать и осуществлять какие-либо планы в связи с самим собой, – она оказывала воздействие исключительно на чувственную половину или четверть меня.
  Сегодня же, напротив, выросло сметающее все на своем пути чувство, из-за которого я пребываю в смятении. Прошу тебя, не думай, что я хочу шантажировать тебя своими чувствами. Меня страшно ранило, когда ты спросила в прошлый четверг в Бен-Шемене, покончу ли я с собой, если ты меня бросишь. Не нужно мерить степень любви отчаянными поступками. Уверен, что я достаточно силен для того, чтобы выдержать подобный удар, даже если он принесет величайшую боль и долгие страдания. В прошлом я испытал это в очень концентрированном виде, ты знаешь судьбу моих близких, это на некоторое время совершенно вышибло меня из седла, но я собрался с силами и вернулся к обычной жизни. Одну вещь ты должна понимать: я не потому хочу тебя, Брурия, что не могу представить себе жизни без тебя, а потому, что с тобой жизнь прекраснее, лучше, полнее, ближе к совершенству, чем без тебя. Но речь идет даже о большем: ты можешь сделать меня лучше, и с определенной точки зрения уже и сделала, но это, конечно, только если ты найдешь правильный подход, и поверь мне, дорогая, я тоже могу помочь тебе осуществить те перемены, которые ты бы хотела в себе видеть, если ты откроешься передо мной, но не просто решением разума, а мобилизацией твоих нежных чувств, таящихся в глубине твоей ракушки.
  Любви никогда не бывает слишком много, если мы способны ее принять, и не просто ради нее самой, а если в сердцах наших поет вера в процветание и торжество прогресса, ведущего род человеческий в завтрашний день.
  Не знаю, что еще сказать, кроме того, что ты и так знаешь, так что не буду злоупотреблять одним и тем же словом – твое имя и так его в себе содержит: моя Брурия, твой Марцел (англ.). (Примеч. перев.)


[Закрыть]

«Я слишком легкомысленно отнесся к тому факту, что ты в меня не влюблена», – отмечает едва ли не мимоходом молодой муж; назревает гражданская война, вскоре начнется война за независимость, в муках рождается государство Израиль, а двое молодых людей пытаются понять, не совершили ли они оба роковую ошибку.

Чувства Брурии оставались запертыми в створках ракушки, но в целом они чудесно друг другу подходили. Краеугольным камнем их общей веры была одна великая личность, тогда еще живой и здравствующий человек, которого звали Иосиф Виссарионович Джугашвили. В письме от 11 января 1946 года Брурия рассказывает:

I was discussing with a boy of nineteen about current problems. Whenever I mentioned the word «Democracy» he made a wry face and murmured: «Again an empty, common-place word» – He is a student in the university, took up mathematics. His world was shaken during the last few years and every expression which for us is full of meanings, because there is action behind it, for him is an empty phrase. So was it when I mentioned a book by Stalin. Here he retorted: «You too are contaminated with this blind adoration of a man?» You see, he is an intelligent boy. Not a Zionist. Not narrow-minded. But altogether detached from the life of the simple people, the majority of humanity, from whose lap he himself grew. He is afraid to see meanings behind expressions. He is afraid to decide where to take a place. He is a typical petty-bourgeois intellectual[32]32
  Обсуждала текущие проблемы с девятнадцатилетним молодым человеком. Стоило мне произнести слово «демократия», как он скорчил кислую мину и пробормотал себе под нос: «Ну вот, еще одно пустое общее место». Он учится в университете на математика. За последние несколько лет мир его пошатнулся, и выражения, которые для нас полны смысла, потому что за ними стоит действие, для него лишь пустые слова. То же самое произошло, когда я упомянула одну из книг Сталина. Он тотчас же на меня набросился: «Тебя тоже заразили слепым преклонением перед этой личностью?» Понимаете, он интеллигентный юноша. Не сионист. И ограниченным его не назовешь. Но при всем при этом оторванный от жизни простых людей, от большинства человечества, из лона которого он сам вырос. Он боится смысла, стоящего за словами. Страшится решить, на чью сторону встать. Типичный мелкобуржуазный интеллектуал (англ.). (Примеч. перев.)


[Закрыть].

Пишет она товарищам в Бейрут, где провела до этого несколько лет, первые годы своей взрослой жизни: там она училась на медсестру в Американском университете, в интернациональной компании, в невиданной красоты средиземноморских краях, которые потом называла попросту Раем. Там учились армяне, иракцы, сирийцы, американцы, евреи; во время войны жизнь в «средиземноморском Париже» была поразительно свободной, и они смаковали каждую минуту. Вернувшись в Палестину и поступив на работу медсестрой в одну из иерусалимских больниц, она чувствовала себя на родине как в ссылке, и это ощущение изгнанничества впоследствии уже никогда ее не оставляло – впрочем, как и страстного молодого человека, который вскоре попросил ее руки. Она чувствовала себя чужой в своем родном городе, где каждый день наблюдала проявления британского колониального гнета и теракты радикальных сионистов. Вместо национального, чисто еврейского государства она представляла себе многонациональное. Всю свою жизнь. Она знала, что это утопия, но именно в такую утопию ей хотелось верить:

To day it is a wonderful springday. Those who know Jerusalem, can imagine the clearness and freshness and charms of this city. When one looks at the city from the mountains, he forgets that it is reality which is in front, because it is so easy to fall into a dreamy state and see all like in a fairy-tale. I know what is wishful thinking, all of us do fight such thoughts but they come up nevertheless. To day my thoughts were concentrated on a truly dream-like subject: Palestine free and democratic. On the mountains hundreds of people picking flowers and dancing. Amphitheatres for thousands of people are surging with people who visit the best plays there. At night, to the full moon, the best music is played and the ballet dancers give the most fantastic and beautiful dance, which thousands of people enjoy and understand! Well, I think it is more than enough to bother you with my dreams[33]33
  Сегодня чудесный весенний день. Кто знает Иерусалим, может себе представить чистоту, свежесть и очарование этого города. Когда смотришь на него с гор, попросту забываешь, что у тебя перед глазами реальность, – так легко замечтаться и смотреть на все как на волшебную сказку. Знаю, что это наивное желание, нам всем приходится бороться с такими мыслями, но они все-таки прорываются. Сегодня мысли мои вертелись вокруг воистину сказочного предмета: свободной и демократической Палестины. В горах сотни людей танцуют и собирают цветы. Амфитеатры, рассчитанные на тысячи зрителей, заполнены до отказа, там смотрят лучшие в мире постановки. Ночью в полнолуние играют самую прекрасную музыку, а танцоры балета представляют самые фантастические, чудесные танцы, которыми наслаждаются и которые постигают тысячи людей. Но, думаю, мне давно уже пора прекратить донимать тебя своими мечтами (англ.). (Примеч. перев.)


[Закрыть].