Текст книги "Незакрытых дел – нет"

– Откуда мне знать? Зайдите попозже.

И вот он стоял ранним утром посреди пробуждающегося Лондона, на оживленной Флит-стрит: из собственной конторы его выкинули, и он понятия не имел, куда идти, к кому обратиться. Через два часа ему надо было быть в парламенте, где начиналось важное заседание; это его работа, нужно работать дальше; словно отсеченная конечность, он имитировал движения, как если бы все было в порядке, но вдруг его пронзила боль – неотступная фантомная боль разрыва с миром, безумное ощущение уходящей из-под ног почвы. Позвонить Брурии, спросить у нее, что делать? От бешеного утреннего ветра его пробрала дрожь, и он решил, что лучше будет от звонка воздержаться. Надо быстро что-нибудь перехватить – сэндвич с индейкой, хот-дог, жареную картошку, все что угодно, лишь бы успокоить нервы.

Но были у него и другие причины нервничать.

Пару дней назад дома разразился скандал, и теперь он медленно, но верно приближался к своей кульминации. Все началось с того, что его, пожалуй, излишне любопытная жена открыла конверт и прочитала письмо, которое ее племянница написала своим родителям. Девочка приехала в гости, жила у них дома и, чтобы подтянуть английский, вот уже несколько недель работала няней. Счастье улыбнулось именно ей: среди родственников целый год шло соперничество на предмет того, кто именно получит возможность отправить свою дочь к Папаи, чтобы подучить язык прямо в Лондоне. Она победила, и теперь удобная квартира в Хэмпстеде, в которой царили, можно сказать, покой и безмятежность, стала такой же тесной и неустроенной, как в Будапеште, где шагу невозможно было ступить, не наткнувшись на кого-нибудь по дороге. Втиснуть четверых детей в трехкомнатную квартиру всегда нелегко, в любой момент может начаться борьба, особенно если детям постарше уже требуется отдельное жизненное пространство, ни у кого нет возможности уединиться без самопожертвования со стороны другого члена семьи. Ни у Папаи, ни у его жены не было своей комнаты, к этому они уже привыкли, но дети занимали всю квартиру целиком, что ни день, то вспыхивал очередной конфликт, начинались яростные, до истерики, споры; к тому же они приводили друзей, в квартире было не протолкнуться, а еда в холодильнике всегда кончалась гораздо раньше, чем планировалось, равно как и деньги[39]39
  Я навел справки в связи с жалобой товарища Форгача на то, что он не получил зарплату. Мне ответили, что зарплату ему переводят каждый месяц как положено. Что касается его замечания о том, что сейчас у него зарплата ниже, чем два года назад, то это, к сожалению, отчасти выходит за рамки наших компетенций, а отчасти не совсем так. Сверх зарплаты в 90 фунтов товарищ Форгач получает 49,13 фунта в качестве семейной надбавки и 25 фунтов на деловые расходы. Раньше он получал 123 фунта плюс 20 фунтов на деловые расходы. Однако в эту сумму была включена плата за съем жилья. В итоге выходит, что товарищ Форгач получает 244 фунта 13 шиллингов против 143 фунтов в прошлом. Это действительно немного, но больше в данный момент выбить нельзя. Он недоволен, что у него вычли 11 фунтов из средств на съем квартиры. Вычет произведен на основании приказа № 35.900/1959, который предписывает, что в случае аренды меблированной квартиры выплаты за нее должны быть снижены на 10–15 %, поскольку в стоимость аренды включена плата за коммунальные услуги (отопление, электричество и т. д.). Такие вычеты производятся и у других наших корреспондентов. Товарищ Форгач должен был об этом знать, поскольку наш жилищный отдел сообщил о факте вычета еще до его отъезда. Впрочем, мне тоже показалось, что удержанная сумма слишком высокая, поэтому мы попробуем выяснить этот вопрос с бухгалтерией.


[Закрыть]. Теперь, когда тут поселилась и племянница, пришлось еще потесниться, и терпение у родителей готово было лопнуть.

И тут этот скандал. Жену Папаи, которая – возможно, и не совсем случайно – прочитала оставленное на столе письмо, глубоко возмутило его содержание: детские жалобы на обстановку в ее квартире, на ее невоспитанных, грязных и неорганизованных отпрысков подействовали на г-жу Папаи как соль на рану. Потому что в этой злобной карикатуре была доля правды, а племянница написала все это в первую очередь для того, чтобы угодить своим родителям, которые и так-то были не лучшего мнения о Папаи и обо всей их антиизраильской шатии, хотя в лицо не всегда это высказывали и не сразу вступали в крикливую перебранку (считавшуюся обязательным пунктом программы семейных встреч) о том, чтó порядочному еврею следует думать и делать в связи с Израилем. Его жене это письмо показалось предательством со стороны племянницы, и в этом тоже была доля правды, ведь она и так пошла на серьезные жертвы, чтобы принять ее у себя, решив почему-то (почему – загадка, все-таки семья есть семья), что ее долг – проглотить горькую пилюлю и не отказать девице, никогда не принадлежавшей к числу ее любимых родственников. Возможно, в данном случае ее реакция была слишком бурной, но она заводилась по любому поводу с тех пор, как осознала шаткое положение своего мужа и поняла, что, по сути дела, ему отказали от места в Венгерском телеграфном агентстве, его командировке пришел бесславный конец и Папаи понятия не имеет, что будет дальше; по ночам, лежа в супружеской постели, она только тем и занималась, что пыталась помочь ему принять неприемлемое, – нет, другого выхода нет, девчонке следует уехать, нужно немедленно отослать ее домой. Решение не из легких, но на сей раз она настоит на своем.

Что ж, такое может случиться в любой семье. Однако в этой истории была одна загвоздка. О ней знал только Папаи, но он не осмеливался поделиться этой тайной даже с женой. Шах и мат.

«Куда я попал?» – подумал Папаи, прежде чем запеть прямо на Финчли-роуд:

 
It’s a long way to Tipperary,
It’s a long way to go.
It’s a long way to Tipperary
To the sweetest girl I know!
Goodbye, Piccadilly,
Farewell, Leicester Square!
It’s a long long way to Tipperary,
But my heart’s right there[40]40
Путь далекий до Типперери,Путь далекий домой,Путь далекий до милой МэриИ до Англии родной,До свиданья, Пикадилли,Где мы бывали столько раз,Где под вечер мы с девчонками бродили,Где так скучно без нас!  (пер. С. Болотина) (Примеч. перев.)


[Закрыть].
 

«Кругом сплошное ничто, я снова там, где начал, то есть нигде. И сам я никто».

Племянница, написавшая то самое язвительное письмо, где с изрядной иронией обрисовала лондонскую жизнь семейства Папаи, очень подружилась с невестой, а впоследствии женой молодого, но уже состоявшегося оксфордского историка. Этот только что вышедший из университета историк, работавший над книгой, в которой речь шла о примирительной по отношению к Гитлеру английской внешней политике, в ходе своих изысканий приезжал в Будапешт и почти мгновенно попал под прицел венгерской контрразведки. Мартин Гилберт родился в еврейской семье, бежавшей в Англию из России, и считался левым, даже чуть ли не коммунистом, как и множество других блестящих умов, окончивших курс в Оксфорде и Кембридже; в то же время, будучи автором официальной биографии Черчилля, он поддерживал хорошие отношения с британским консервативным правительством, в силу чего имел доступ к закрытым от общественности правительственным архивам и, соответственно, представлялся идеальным кандидатом на роль шпиона. Годом раньше, во время его визита в Будапешт, с ним «подружились», то есть приставили к нему агентов, выступавших под видом историков, или историков, которые при этом были и агентами: те назначали ему свидания в Париже и Вене, то и дело слали открытки с красивыми видами, на которые он тепло, по-дружески отвечал. Он даже как будто понимал, к чему это ведет, и как будто бы принял условия этой двусмысленной игры. Поначалу все шло блестяще. Он открыто критиковал британский политический строй. Был страшно доволен своим пребыванием в Будапеште. Там у него много друзей – ему, по крайней мере, казалось, что это друзья. И в досье уже значилось его кодовое имя: «Кэррел»[41]41
  ВЫПИСКА
  из донесения, поданного 25 октября 1962 года секретным сотрудником «Папаи»
  «Хелен РОБИНСОН
  Студентка, 20 лет. Живет в Оксфорде в колледже Св. Хильды. Отец служит в Министерстве иностранных дел, ранее занимал должности и за рубежом. Состоятельное семейство. Под влиянием жениха Хелен придерживается левых взглядов. Ее жених Мартин ГИЛБЕРТ, преподаватель в Оксфорде, написал книгу о мюнхенском сговоре с участием Чемберлена. Мартин уже бывал в Венгрии. Хелен хотелось бы сюда приехать. Летом ее родители этому воспрепятствовали, но поскольку Хелен теперь уже совершеннолетняя, она может получить загранпаспорт и без согласия родителей. Ее пригласила Ж. Л., дочь университетского преподавателя, гостившая у нас в Лондоне, и если за это время не возникнет никаких препятствий, на Рождество она будет здесь. Она очень подружилась с нами и часто жаловалась на реакционные взгляды своих родителей. Горячо привержена кубинской революции».
  Будапешт, 12 ноября 1962 года
  Майор полиции Шандор Шуста


[Закрыть].

Для Папаи это могло стать первым настоящим заданием – ему нужно было предоставить информацию о «Кэрреле» и так или иначе манипулировать действиями племянницы в Лондоне. Для нового шпиона, которому нужно доказать свою профпригодность, лучшего задания просто не найти. Но, к сожалению, он получил это задание именно в тот момент, когда его отзывали с лондонского поста и когда дни его в Венгерском телеграфном агентстве были сочтены. Что за черт, живешь как на минном поле! Тем не менее нужно было сделать небольшое усилие или притвориться, что он его делает, и он был к этому готов, надеясь – может, и не без оснований, – что если он каким-то образом сумеет показать результат, то его оставят и в качестве корреспондента. И после лондонского фиаско кураторы еще долго приставали к нему с расспросами, и он говорил, говорил о мире, которым вообще-то втайне восторгался и доступа в который у него давным-давно не было[42]42
  РАПОРТ
  Будапешт, 18 февраля 1963 г.
  Докладываю, что 25 января 1963 г. с 9 до 11 часов я проводил встречу с секретным сотрудником «Папаи» на «Деликатной» консп. квартире. На этот раз я потребовал от него рассказать о Союзе парламентских корреспондентов.
  Союз парламентских корреспондентов – организация, объединяющая журналистов крупнейших информагентств и газет, работающих в нижней и верхней палатах английского парламента. Его задача состоит в том, чтобы от случая к случаю организовывать коктейли и обеды, на которые приглашают ведущих политиков. От случая к случаю Союз проводит пресс-конференции, куда приглашают высказаться ведущих политиков. Это внепартийная организация. Внутриорганизационную жизнь они не ведут. При уплате вступительного взноса и ежегодного членского взноса членом может стать любой парламентский корреспондент. <…>
  В ходе летнего опроса «Папаи» мы предложили ему вступить в Союз парламентских корреспондентов. Будучи за границей, он не сумел создать для этого подходящего повода. <…>
  С точки зрения «Папаи», для получения негласной информации и установления негласных связей можно использовать существующие парламентские движения. <…> У лондонских журналистов, особенно у корреспондентов крупных газет, позиции намного прочнее, им незачем устанавливать с нами особые дружеские отношения.
  С провинциальными журналистами, которых тамошние газеты посылают в столицу лишь на время парламентской сессии, в Лондоне гораздо проще подружиться. Им нравится, что у них есть возможность вступить в общение с иностранным корреспондентом.
  Буфет и ресторан для журналистов очень хороши для установления связей и получения посредством этих связей негласной информации.
  Однако эту информацию нельзя переоценивать. В большинстве своем она отражает официальную позицию Англии наряду с частными мнениями отдельных лиц. Но она хороша тем, что создает основу для более глубокого ознакомления с вопросом. Добыл он и кое-какие более интересные сведения, которые тоже сообщил.
  Об охране парламента он сказал, что, по его мнению, это ребята из контрразведки. К этому мнению он пришел на основании нескольких мелочей. Напр., один раз на балконе для иностранных корреспондентов охранника на месте не было, и он спустился к английским корреспондентам, чтобы попросить речь одного министра. Внизу ему ничего не сказали. Он взял у охранника со стола размноженный текст речи и вернулся на место. Через несколько минут появился встревоженный охранник, принес ему несколько копий и спросил, что ему еще необходимо. О том, что в будущем ему не следует ходить на балкон для английских корреспондентов, речи не было – он просто просил обращаться к нему, если что-то понадобится. Вряд ли он был просто такой вежливый. На самом деле нижний охранник мог доложить, что один из иностранных корреспондентов спускался вниз, и верхнему охраннику сделали замечание.
  Еще он сказал о парламентских охранниках, что им мало платят, это простые люди из провинции. Вряд ли они живут в хороших условиях, по одежде это тоже видно. Он несколько раз видел, что западные журналисты приносили им подарки в благодарность за мелкие услуги. Один западногерманский журналист принес почтовую марку и т. д. С одним охранником ему удалось завязать хорошие отношения. Этот доставал для него тексты речей и законопроектов. В ответ он угощал его сигаретой, а в тех случаях, когда нужно было платить, обычно давал ему чаевые. По его мнению, охранники следят за иностранными корреспондентами и докладывают об этом, однако он предполагает, что о чаевых они не сообщают.
  ЗАКЛЮЧЕНИЕ
  В ходе опроса «Папаи» упомянул, то есть подтвердил все те оперативные возможности, которые обеспечивали корреспонденту в парламенте сбор негласной информации и расширение связей на месте. Признав эти возможности, он сослался на то, что только он вработался, как Венгерское телеграфное агентство решило его отозвать на родину. Его ответ можно принять лишь с определенными оговорками. Действительно, нужно было больше времени, чтобы познакомится (sic!) деятельность агента в С. П. К. и в парламенте, но дальше этого он не пошел, даже c учетом объективных трудностей, он не хотел вести более серьезную работу.
  ЗАДАЧИ
  Продолжать опросы «Папаи».
  Ст. лейтенант полиции Имре Такач


[Закрыть]. Он надеялся, что соответствующие товарищи поговорят насчет него с Барчем. Может, он выиграет какое-то время. Все шло как нельзя лучше, но теперь эту нахальную племянницу, которая была идеальной наживкой для крупной рыбы, придется, ничего не поделаешь, прогнать домой в Будапешт, отправить к родителям первым же самолетом. Жена не желала терпеть ее больше ни дня, и как объяснишь, почему племяннице следует остаться, когда он не может открыть ей всей правды. Бред.

Она не верила своим ушам.

– Ты правда хочешь, чтобы она тут осталась? – Вопрос прозвучал на иврите, она сорвалась на визг. Папаи пытался убеждать, но жена не дала ему закончить. – Лё! – заорала она. – Афпам лё![43]43
  Нет! Никогда! (ивр.) (Примеч. перев.)


[Закрыть]

Она была необузданной и не знала страха. Была способна мгновенно порвать со всей своей предыдущей жизнью. Не боялась скандалов. В любой момент могла обернуться дикой кошкой. И когтей ее следовало опасаться. Когда ей было шестнадцать, эта юная коммунистка пришла домой в пятницу вечером и включила радио. Отец – изначально он собирался стать раввином и получил жутко религиозное воспитание, однако в результате непрестанной подрывной деятельности, которую вела его жена, религиозность его незаметно преобразилась до такой степени, что теперь его, пожалуй, можно было назвать осторожным атеистом, – решительным тоном сообщил ей, что следует уважать чувства других людей, и выключил радио. Атмосфера накалилась, разгорелся спор, и дочь-революционерка прокричала ему в лицо: «Любая религия – ложь, пережиток старой, прогнившей системы, опиум для народа!» – и снова включила радио. Потому что ей хотелось послушать Бетховена. И отец влепил ей пощечину. Отвесил классическую оплеуху а-ля Макаренко. Ни до, ни после он никогда ничего подобного не делал и тотчас же пожалел об этом, ведь он был человек незлобивый, сельский учитель, который ни разу не ударил ни одного своего воспитанника и никогда не выходил из себя – один только раз, да и то из-за своей до страсти любимой дочери-дикарки. А дочь побежала: пронеслась с легкостью газели через весь Тель-Авив, вскочила на военный грузовик и затерялась в маленькой, раздираемой многообразными распрями стране. Она была чемпионка по бегу, настоящая спортсменка. В школе ей равных не было. Особым прилежанием она не отличалась, зато была натурой мечтательной, романтичной, глотала книгу за книгой. Она устроилась воспитательницей в лагере для детей-сирот где-то на севере, недалеко от Голанских высот. Любовь не заставила себя ждать, ее избранник был красив, как Давид Микеланджело. Настоящий принц. К тому же христианин. Она питала явное пристрастие к необычным типам. Крещеный араб. Который как-то вечером приехал за ней верхом и увез. Она вскочила на лошадь, и они исчезли в ночной тьме прямо на глазах у ее ошеломленных коллег. Нет, запугивать ее было бесполезно, укротить ее никому не под силу.

* * *

Старший лейтенант Такач молчал с недовольным видом. Разговор на конспиративной квартире вышел неприятный[44]44
  Заключение
  Уже в сентябре 1962 года «Папаи» устно отчитывался о встрече Ж. А. c Хелен Робинсон. С тех пор я много раз просил у него письменный рапорт об этом, но он всегда на каких-то основаниях отказывал. В ходе встречи я заставил его это написать. Ни рапорт, ни устный отчет не полные.
  В деле Х. Робинсон «Папаи» можно использовать, хотя на основании родственных связей и проделанной работы следует обдумать, в какой мере его вовлекать.
  Ст. лейтенант полиции Имре Такач


[Закрыть]. Старшего лейтенанта Такача вообще не интересовали ни личные проблемы Папаи, ни его служебные неприятности. Что ему требовалось, так это сотрудничество. К тому же Папаи еще даже не написал того, что обещал, и Такачу приходилось каждый раз медленно и методично его расспрашивать – тяжкий труд! – плюс ему самому нужно было писать подробный отчет, в связи с чем он не был на седьмом небе от счастья. Заметив рассеянность Папаи, он подумал, что тот просто ленив. О чем ему и сказал. Дело «Кэррел» было слишком важным, чтобы дать провалить его такому ленивому и поверхностному агенту, как Папаи.

Он и понятия не имел, с какими душевными муками были сопряжены для Папаи малейшие сведения – а Такач прямо-таки клещами выдирал из него каждое слово, – ведь тому приходилось сообщать о племяннице своей жены.

Опять провал. И снова провал.

Язык ему связывали старые семейные распри, это оказалось сильнее, чем любая сицилийская омерта. Семья его жены, которая, по меньшей мере теоретически, была также и его семьей, хотя про себя он называл ее своей «фантомной семьей», была лишь фантомной болью его собственной семьи, тенью семьи, эрзац-семьей, семьей-протезом, где он так никогда и не получил уважения и сочувствия, по которым так тосковал, и где его презрительно, свысока жалели: нет, нет, они его так и не приняли. И вот вроде бы представился подходящий момент для мести, но он чувствовал себя беспомощным, совершенно разбитым и был не в состоянии выдавить из себя ни слова. Старший лейтенант Такач не понимал, с чего этот сыплющий меткими формулировками, речистый журналист-пустобрех, этот наделенный здоровым чувством юмора коммунист, объехавший мир вдоль и поперек, вдруг начинает заикаться и мямлить, как онемевший от растерянности ребенок, и каждым своим словом, с такими муками из него вытянутым, противоречит всему, что было сказано раньше.

Такач, этот квалифицированный сотрудник отдела II/3, не мог даже близко себе представить, что разговаривает с кучкой пепла, с тенью человека, утратившего всякую веру в этот мир и в самого себя. Он уже не был евреем, но неевреем тоже не был. Не был ни тем ни другим. Был и тем и другим. Да попросту был ничем.

Все дядья и тетки его жены еще в двадцатые годы уехали в Палестину, последовав за старшим из братьев, однако некоторые из них, в том числе и родители этой племянницы, вернулись – в самый неподходящий из всех возможных моментов – в дрейфующую в сторону нилашизма Венгрию: кто потому, что жизнь переселенцев в подмандатной Палестине показалась им не слишком привлекательной, а кто и потому, что колониальные власти сначала посадили их за подрывную деятельность, а потом выдворили из страны. Положение у британцев было шаткое и уязвимое, им приходилось постоянно балансировать между арабами и евреями, но уж если им случалось наткнуться на нелегального еврейского переселенца, который к тому же был коммунистом, они педантично применяли к нему все параграфы, какие только можно было применить, и объявленная в тюрьме голодовка тут ничем помочь не могла.

Семейство странным образом перемещалось в противоположных направлениях, и эти противоположные маршруты иной раз пересекались во времени и отражались друг в друге, как в зеркале. В 1939 году, когда Папаи в свои 19 лет собрался бежать от надвигающегося апокалипсиса, мать достала ему поддельный паспорт и щедро снабдила долларами, чтобы ее обожаемый ребенок в своих приключениях был избавлен от материальных трудностей, а когда он спросил ее, высунувшись из окна вагона на вокзале в Бухаресте, скоро ли она последует за ним, она отрезала: «Женщин трогать не будут», – и это были последние слова Маргит. Семья его будущей жены как раз в это время перемещалась в противоположном направлении, чтобы, вернувшись в Венгерское королевство, пережить ужасы нилашистского режима, и хотя мужчин забрали на обязательные работы и даже в концлагеря, а женщин загнали в колонну, направлявшуюся в сторону дунайской набережной, каким-то чудом все выжили. И в это самое время, говорили они, Папаи жил в свое удовольствие в солнечной Палестине. Это было сразу и упреком, и обвинением: как может выступать против сионизма человек, который избежал ужасов войны, которого не забирали в концлагеря и не расстреливали в Дунай[45]45
  Вскоре после оккупации Венгрии Германией (март 1944 года) началась массовая депортация венгерских евреев в Аушвиц. «Полностью очистить от еврейского населения» не удалось только Будапешт, где было создано еврейское гетто. Туда – после прихода к власти нилашистов 15 октября 1944 года – регулярно наведывались для расправ их вооруженные дружины. Те же дружинники зимой 1944–1945 года ловили прятавшихся по городу евреев, сразу же вели их к Дунаю, выстраивали на набережной спиной к воде и расстреливали. Так появилось выражение «расстреливать в Дунай». В 2005 году на набережной был открыт незаметный издалека памятник – брошенная в беспорядке обувь разных размеров и фасонов (скульптор Дюла Пауэр). (Примеч. перев.)


[Закрыть]? Это был самый беспощадный довод из всех, ему сложно было что-либо противопоставить. Почему он вернулся с молодой женой после войны и теперь просит у семьи поддержки? Что он за тряпка! Умудрился принять такое решение, так будь добр, неси ответственность. Зачем было возвращаться? Почему не остались там?

Но там мир был для них сущим адом – адом и ничем больше. Его молодая жена писала из Палестины одному своему приятелю:

Tonight I write to you with a fresh feeling of resistance, with a stronger will to struggle and with a clear knowledge of our difficult task here! You know that Palestine today is a hell. With all its smallness it contains all the ingredients necessary to make it a great camp of suffering. This is what the English wanted and this is how they succeeded in their aims. There is no use to write more about the present situation, what you know, with some exaggeration, from other papers is enough. You have only to interpret it, to read in between the lines. So we live here and sometimes a flash of thought demands from us to run away from here. It is easy to hide in a mountaineous village, where no paper ever reach, or to go to Ethiopia and work there in a small village. It is all too easy. But we must face it. Without facing it we shall agree to the foreign rule, to the ruthless crazy imperialism. And you know: we don’t want to run away, because it is against our class-consciousness. Not because it is easier to fight but because we want to live with a clear conscience.

I am sorry for the long sentences, but you understand me, dear friend. I work in the hospital for a long day… It is so far from the town. But it is good, I have work and earn my living. My husband studies, but unfortunately much of his time is exhausted in other things than chemistry… You know the constant need for people… and it is too sad that it is not realized that he must finish his studies well. Science is not a joke! It cannot be done superficially[46]46
  Сегодня вечером пишу тебе, ощутив новый прилив сил к сопротивлению и рост боевого духа, хоть я и понимаю прекрасно, какие сложные задачи стоят здесь перед нами! Ведь нынешняя Палестина – сущий ад. Какой бы маленькой она ни была, здесь есть все условия для того, чтобы превратить ее в огромный лагерь страданий. Этого хотели англичане, и они добились-таки своих целей. Нет смысла писать что-то еще о текущей ситуации, достаточно того, что ты с некоторыми натяжками знаешь из газет. Нужно только их соответствующим образом толковать, уметь читать между строк. Так мы тут живем, и порой нас пронзает неотступная потребность отсюда бежать. Легко спрятаться в горной деревне, куда не доходит никаких новостей, или уехать в Эфиопию и работать там в какой-нибудь деревеньке. Проще некуда. Но мы должны смотреть в лицо реальности. Если мы не будем смотреть ей в лицо, нам придется принять иностранное господство и беспощадный, безумный империализм. Потому мы и не хотим бежать – нам классовое сознание не позволяет. Нет, не потому, что бороться легче, а потому, что нам хочется жить с чистой совестью.
  Прости за длинные предложения, ты меня понимаешь, дорогой друг. Я с утра до ночи работаю в госпитале… Это страшно далеко от города. Но хорошо, что у меня есть работа и я зарабатываю себе на жизнь. Мой муж еще учится, но, к сожалению, слишком много времени поглощают у него совсем другие вещи, чем химия… Ты знаешь, какая тут потребность в людях… и никто не понимает, что ему надо как следует закончить учебу, и это грустно. Наука не шутка! С кондачка в ней ничего не сделать (англ.). (Примеч. перев.)


[Закрыть].

Странные мысли, скажут многие. Но именно так они чувствовали, эти два молодых коммуниста, забившие свои непокорные головы какими-то идеалами, – так, и никак иначе. Брурия была хорошая девушка с сильными убеждениями: через неделю после свадьбы, в письме от 26 декабря 1946 года, она предлагает свой политический анализ «жгучих проблем Палестины», сильно напоминающий донесения, которые г-жа ПАПАИ писала тридцать лет спустя для отдела III/1[47]47
  С 1963 года отдел внешней разведки III Главного управления в структуре МВД ВНР. (Примеч. перев.)


[Закрыть]:

Now I am in Jerusalem, living in a curious suspension. I can start to work next week in a job that will give me many opportunities to develop and teach. It is in a Child-Welfare-Centre, in the old city of Jerusalem. It is the poorest and dirtiest section of Jerusalem and may be of Palestine. The only objection to start the work is the extremely low salary. It is 9 pounds monthly, with the additional pay for high cost of living it will be about 17–19 Palestinian pounds. It is less than minimum for us. My husband is a student of chemistry and he does not earn except occasionally by working after his studies. It is truly a problem. It seems that I’ll have to continue a hospital job, where I’ll earn more, but where I shall not get any satisfaction. Anyhow all is quite pale in comparison with the burning problems of Palestine. The X. congress of the P. C. P. has formulated its decisions in a small pamphlet. I’ll send it to my sister. Please ask her to translate especially those parts which concern the Jewish and Arab relationship. I hope that soon the Party will send an English translation. It will be good to translate it to French. You will notice that the question of Immigration is formulated in a very tactical manner. The party under the present circumstance cannot find a way to bring the question in a more direct and open manner. I cannot agree, but at the same time my only place is with the C. P. I’ll work in the Y. C. L.

As you know probably from the newspapers, the Zionist congress in Basel completed its session without reaching any final decisions. The main discussions were around the question: «What imperialism should the Zionist movement choose for its protector? The British or American?» The American sector in the congress is the most reactionary section of this jingoistic movement, and they had a majority. Now the Zionist activity will be operated on «American Orientation». The «progressive» parties, those who call themselves Marxists-Zionists, decided to move for Weizmann, who is for «British Orientation». The end results are: Weizmann’s proposals to go to London’s sponsored «round-table» for Palestine was defeated. The new «higher Zionist committee» prepares new proposals for Zionist activities in the future. Most of the delegates in the congress are for continuation of the «illegal» immigration into Palestine, and for new «settlement-movement» which actually means new Zionist strongholds in different places in Palestine.

In all this political games the C. P. stands as the only anti-imperialistic factor, and is confronted by very difficult tasks. We are very weak in Jerusalem. We have not entered at all into the working-class circle. Our comrades have not developed yet the spirit of public, social worker. I think that Jerusalem is particularly difficult for our party work. It is a town with «comportments», with a strange individualistic stamp on its people. Nevertheless I’ll work hard and do my best[48]48
  Я сейчас в Иерусалиме в очень странной подвешенной ситуации. На следующей неделе я могу выйти на работу, которая откроет мне многочисленные возможности для развития и преподавания, – в детском центре в старом Иерусалиме. Это самая бедная и самая грязная часть Иерусалима – а может, и всей Палестины. Единственный довод против того, чтобы переходить на эту работу, – мизерная зарплата. Девять фунтов в месяц с надбавкой за высокую стоимость жизни, это будет примерно 17–19 палестинских фунтов. Это даже меньше минимума. Мой муж учится в университете на химика и денег не зарабатывает – разве что попадется случайная работа после учебы. Это действительно проблема. Похоже, мне так и придется работать в больнице, где я зарабатываю больше, но совсем не получаю удовлетворения. Как бы там ни было, все это сильно бледнеет на фоне жгучих проблем Палестины. X съезд КПП [Коммунистической партии Палестины] подытожил свои решения в короткой брошюрке. Я отправлю ее сестре. Попроси ее, чтобы она перевела, особенно то, что касается отношений между евреями и арабами. Надеюсь, что партия разошлет в скором времени английский перевод. Хорошо бы перевести и на французский. Ты увидишь, что вопрос переселения затрагивается там исключительно в тактическом плане. В нынешних обстоятельствах партия не может поставить этот вопрос в более прямой и открытой форме. Я не согласна, но в то же время иного места, кроме как в КП, для меня нет. Буду работать в СМК [Союзе молодых коммунистов].
  Как ты, наверное, знаешь из новостей, Сионистский конгресс в Базеле завершился, так и не приняв никаких окончательных решений. Основные споры велись вокруг вопроса: «Какой империализм следует выбрать сионистскому движению в качестве своего покровителя? Британский или американский?» Американский сектор на этом конгрессе был самой реакционной частью этого шовинистского движения, и у них было большинство. Отныне сионистская деятельность будет ориентирована на Америку. «Прогрессивные» участники, называющие себя марксистами-сионистами, решили принять сторону Вейцмана, сторонника «британской ориентации». В итоге: предложение Вейцмана принять участие в инициированном Лондоном «круглом столе» по Палестине потерпело поражение. Новый «верховный сионистский комитет» готовит новые предложения касательно дальнейшей сионистской деятельности. Большинство делегатов конгресса выступают за продолжение «нелегальной» иммиграции в Палестину и за новое «поселенческое движение», что на практике означает создание новых сионистских оплотов в разных частях Палестины. Во всех этих политических играх КП остается единственным антиимпериалистическим фактором, и это ставит перед ней сложнейшие задачи. Мы очень слабы в Иерусалиме. Мы вообще не проникли в рабочие круги. Наши товарищи еще не усвоили коллективистское мышление общественного работника. Мне кажется, Иерусалим особенно сложен с точки зрения партийной работы. В этом городе люди стараются «соблюдать приличия», каждый отмечен какой-то странной печатью индивидуализма. Тем не менее я буду упорно трудиться и сделаю все, что могу (англ.). (Примеч. перев.)


[Закрыть].

В тот момент, когда летом 1947 года, бежав из разрушенной войной Палестины, где, как им обоим думалось, они не могли оставаться, Папаи и его красавица жена, его добыча, на которую мужчины оборачивались на улице, будто не верили своим глазам, вышли из пражского поезда на Восточном вокзале, молодой Папаи уже во второй раз сжег за собой все мосты. Они прибыли в Будапешт, этот город надежды, это «горнило будущего», и при этом понятия не имели, как им там преуспеть. Прыгнули очертя голову в зияющую пустоту. Семье пришлось проявить заботу, собрать денег, помочь с мебелью, но кое-кто из родственников смотрел на них как на предателей. Предателей Израиля. Странные люди, родня его жены. Папаи казался чужим в их среде и так чужим и остался, в их глазах он дважды предал еврейство. Он упорно боролся за то, чтобы доказать, что он настоящий мужчина, что он на многое способен, но после долгих лет борьбы единственным доказательством этого были четверо детей и красавица жена, все остальное – лишь имитация, жалкая подделка, пустая мимикрия.

* * *

Когда они с сыном вышли, держась за руки, из дома № 13 по Недерхол-гарденз, из достославных ворот Элм-три-хауз, и стали спускаться с холма, подгоняемые приятным холодком клонящегося к вечеру весеннего дня, Папаи тотчас же заговорил, а сын, хоть и слышал уже добрую часть этих историй, причем не раз, охотно слушал их снова.

– Знаешь, однажды твоя бабушка дала мне пинком под зад, я рассказывал? А знаешь за что?

– Пинком под зад?

– Ага, под зад. И еще она сломала мне об голову зонтик, когда я опозорил ее на открытом экзамене по математике в школе. Мы вышли из ворот гимназии, и она как начнет лупить меня зонтиком по голове! Ну, зонтик и сломался, а она заплакала. А потом мы вместе рассмеялись. А в тот раз у нас в гостиной сидели две дамы, две занудные старухи, собирали деньги в пользу «Керен Каемет»[49]49
  Еврейский фонд, созданный в 1901 году для покупки земель в Палестине под еврейские поселения. (Примеч. перев.)


[Закрыть].

Мальчик не понимал, что значит «Керен Каемет», но ему страшно нравились непонятные слова. Он не спрашивал, что они значат, и отец не объяснял. Оставшись один, он играл с ними: подбрасывал вверх и смотрел, как они падают.

– Они собирали деньги на покупку земли в Земле обетованной. «Земля без народа для народа без земли», как сказал Бальфур[50]50
  Артур Джеймс Бальфур (1848–1930) – британский политик, премьер-министр Великобритании в 1902–1905 годах. В 1917 году, будучи министром иностранных дел, обнародовал декларацию о доброжелательном отношении Великобритании к сионистским устремлениям евреев. В 1922 году Декларация Бальфура была включена в текст мандата Великобритании на Палестину, утвержденного Лигой Наций. Тем не менее автором этой фразы Бальфур не является. (Примеч. перев.)


[Закрыть].

Мальчик не стал спрашивать, кто такой этот самый Бальфур, – и так было хорошо! Хорошо не понимать какие-то вещи.

– А может, это и не он сказал, тогда все об этом талдычили, в тридцать шестом-то. Прекрасно помню этот день: они сидят за чаем в гостиной, убеждают пожертвовать на еврейское государство и говорят маме: «Но ведь там никого нет – совершенно безлюдный край, голая земля, пустыня». Я это слышу, вижу, как мама открывает кошелек и дает им кучу денег, и спрашиваю: «Почему? Там разве нет арабов?» Маму легко было вывести из себя – она тут же вскочила и так дала мне пинком под зад, что я натурально вылетел из комнаты, как мячик – бум! – с таким ударом ее бы в любую команду центрфорвардом взяли, уж поверь, а я только ржал. Мне дико нравилось, что у меня такая мама. Когда старухи ушли, она уже пожалела об этом – ну просто не смогла совладать с собой, понимаешь, – а потом она поцеловала меня, сунула мне денег в карман и сказала: «Ты пойми, это ж мои лучшие клиентки». Потому что эти дамы часто покупали у нее ковры, мама умела торговать, как никто на свете, когда папа умер и у нас отняли наш магазинчик, «Фридман и партнеры» – эти «партнеры» его и отняли, – а папа всю жизнь мечтал, что на вывеске когда-нибудь будет написано «Фридман и сын», как в его любимом романе Диккенса «Домби и сын», и когда мама осталась одна-одинешенька, без копейки, да еще и со мной на руках, денег не было вообще, но семья прислала ей в помощь служанку из секеев[51]51
  Секеи – трансильванские венгры, имевшие собственные традиции и промыслы, а также языковые особенности. (Примеч. перев.)


[Закрыть], и мама стала ткать ковры, ну то есть эта крестьянская девушка их ткала, и такие замечательные ковры у них получались, что в конце концов даже королевская семья стала заказывать их из Бухареста, так они прославились, и мы разбогатели, правда, для этого пришлось серьезно поработать, меня разбаловали, а эти две дамы из «Керен Каемет» часто покупали у нее ковры, и, помню, каждый год на Рош а-Шана нужно было идти на кладбище, к папе на могилу.

Они спустились пешком к подножию холма, где Недерхол-гарденз упирается в Финчли-роуд, там была лестница, и мальчик стал играть со словом «Рош а-Шана» – он не спросил, что это значит, – и поэтому от него ускольз нули несколько фраз, которые произнес отец.

– Ты не слушаешь, что ли?

– Слушаю.

– Тогда что такое Рош а-Шана?

– Не знаю.

– Ну и правильно делаешь, что не знаешь, это могло быть в любой день, но это было на Рош а-Шана, осенью, когда уже очень холодно. И вот наша большая кухня в одной из наших квартир на втором этаже, потому что была еще вторая квартира, ты знаешь, я тебе рассказывал, в одной была мастерская, где девушки ткали ковры – прелестные были девушки, я любил там у них посидеть, они все время пели и смеялись, – а в другой мы жили. На большой кухне в плите полыхал настоящий огонь, мама говорила прислуге, потому что у нас было три служанки, одна каждое утро провожала меня в школу и в конце дня забирала, так вот, мама говорила кухарке, чтобы та испекла десять рогаликов – знаешь, почему их должно быть именно десять?

– Нет, не знаю.

– Потому что библейских праведников, цадиков, десять, вот, и тогда мы шли на кладбище.

Они уже стояли перед кондитерской на Кэнфилд-гарденз, но не заходили, потому что Папаи хотел закончить историю. Им нужно было сходить к врачу: за два дня до этого с сыном приключился мелкий несчастный случай – он упал в обморок в посольстве, попробовав из маминой рюмки коньяку, а может, просто измучился после дневного спектакля, где играл Миши Нилаша[52]52
  Миши Нилаш – одиннадцатилетний школьник, герой романа Жигмонда Морица «Будь добрым до самой смерти» (1920) – одной из самых популярных детских книг в Венгрии. (Примеч. перев.)


[Закрыть], представление шло на берегу озера, там была осока и еще утки, посольство устроило пикник по случаю 1 Мая, Миши Нилаш жаловался громким голосом, что другие съели его посылку, и еще они сходили на могилу Маркса на Хайгейтском кладбище, и папа нес его на плечах сквозь толпу, как же хорошо было проплыть меж этих сияющих лиц, все на него смотрели, он сидел на исполинских плечах отца, все дамы на них оборачивались, как он был горд за своего отца, как гордился тем, что упал в обморок, так хорошо было упасть в обморок, все стали спрашивать, что случилось с ребенком.

– И там на холоде всегда стояли нищие, поджидали богачей, которые дадут им денег, мама раздавала им еще теплые рогалики, и тогда они шли за нами к папиной могиле, чтобы помолиться вместе с нами, знаешь, черный мрамор на могиле был такой холодный, мне каждый год приходилось его целовать, я ненавидел его целовать, боялся, что губы примерзнут к мрамору, но мама настаивала на этой церемонии. Наверное, это был единственный ритуал, на котором она настаивала. На самом деле да, это и был единственный ритуал, на котором она в своей жизни вообще настаивала.

Повисла тишина. Папаи глубоко вздохнул и направился в кондитерскую, позабыв, что он не один. Но обернулся и посмотрел долгим взглядом на сына.

– Знаешь, никогда не забуду эту тишину, как эти высокие люди в черном стояли в комнате, все в цилиндрах. Желтое лицо отца на кровати. Передо мной открылся коридор из людей, людской коридор, мне было четыре года, путь к его кровати был такой длинный. Он был желтый, как будто его выкрасили желтой краской, помню, я еще подумал: почему он такой желтый? Когда разразилась война, ему уже было 28 лет, он не хотел идти на фронт, знаешь, это была Первая мировая, и он выкурил двести сигарет, переплыл ледяную Самош, чуть не помер, температура была сорок, а через десять лет, потому что, понимаешь, его семья не хотела, чтобы он женился на маме, потому что мама была из бедной семьи, в их глазах это был мезальянс – знаешь, что это значит?

Но он не стал дожидаться ответа, и что это значит – тоже не стал объяснять. Ну и хорошо. Слово вспорхнуло, как бабочка, у мальчика перед глазами. Чудесная была бабочка.

– И мамина семья тоже не хотела, чтобы они женились, потому что поговаривали, что Енё Фридман – больной человек, что у него туберкулез, что у него никогда не будет потомства, им нравилось твердить это слово, «потомство», потому что за пару лет до этого – как будто и так у него проблем было мало – Енё надавали пенделей в драке в корчме, отбили одно яичко – по счастью, не то, которое производит сперму, а другое, в котором, знаешь, она только накапливается, которое всегда на пару градусов прохладнее, ты это знал? Потрогай – почувствуешь. Оно такое, как лéдник. Иначе ты бы сейчас здесь не стоял и не щурился на меня своими голубыми глазами, маленький ты мой, помню, мне нужно было дойти до папиной кровати, встать прямо перед ней, я дико боялся, такая была кругом тишина, мне ведь четыре года было, никогда не забуду эту кошмарную звенящую тишину, а папа положил мне руку на голову, и рука, сынок, была такая тяжелая, такая тяжелая, я никогда бы не поверил, что рука может быть такой тяжелой.