Текст книги "Алиби"
Автор книги: Андре Асиман
Жанр: Современная зарубежная литература, Современная проза
Возрастные ограничения: +18
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 4 (всего у книги 13 страниц) [доступный отрывок для чтения: 4 страниц]
Мой миг с Моне
Для меня эта романтическая история начинается с дома на картине Клода Моне – иллюстрации в настенном календаре. Дом виден разве что наполовину, крыша обрезана полностью. В раму вместился только арочный балкон и фрагмент другого балкона этажом выше. Снаружи повсюду – буйная растительность, ажурные листья, несколько тонких стволов – в основном пальмы, но есть и одна агава, а за ними четыре солидные виллы у широкой немощеной дороги и пятнистое небо. Еще дальше горная цепь, на вершинах, похоже, снег. Чутье мне подсказывает, что неподалеку есть пляж.
Мне нравится, что я ничего не знаю ни о доме, ни о картине. Нравится гадать, что это за место, воображать себе, что это запросто может быть Франция, Италия, что-то еще. Нравится думать, что я не ошибаюсь касательно бескрайнего морского простора за домом. Я рассматриваю картину и воображаю себе оцепенение старинных пляжных городков в начале июля, когда площади и дороги пустеют – никто не хочет выходить на солнце.
Название – когда я наконец сжульничал и отыскал его в нижней части календарного листка – гласило: «Виллы Бордигеры». Никогда раньше не слышал про Бордигеру. Где она? Неподалеку от озера Комо? В Марокко? На Корфу? Где-то в Малой Азии? Мне нравилось этого не знать. Узнаешь что-то про эту картину – и чары развеются. Однако я все-таки не удержался, полез разбираться, и – да, все так и есть, оказалось, что Бордигера расположена у моря, на Ривьера-ди-Поненте в Италии, ее видно из Монако. Дальнейшие изыскания сообщили мне имя архитектора виллы: Шарль Гарнье, прославившийся строительством здания парижской Оперы. И наконец, год создания картины: 1884 год. Я сообразил, что пройдет еще несколько лет, прежде чем Моне напишет свои тридцать с лишним видов Руанского собора.
Я знаю, что занимаюсь постепенной демистификацией этого здания. Как оказалось, в интернете есть и другие картины с изображением садов и пальм Бордигеры, на одной даже тот же самый дом. Это копия картины из моего настенного календаря, написанная Моне уже не в Бордигере, но ближе к концу того же года в Живерни, – он хотел подарить его своей приятельнице, художнице Берте Моризо. На второй картине, «Страда-Романа», изображен вид на ту же немощеную дорогу, расстояние до вилл больше, причем есть важное исключение: большое здание, построенное Гарнье, отсутствует вовсе. Моне, видимо, решил поиграть в исчезновение дома, однако он всплывет на другой картине: художник пробует, как оно «с домом» и «без дома». Возможно, Моне и вовсе не интересуют ни дом, ни дорога. Его занимает затишье, которое накрывает Средиземноморье в полдень, причем он не уверен, не сам ли это затишье изобрел. Именно поэтому и возникла потребность его написать. Если оно существует – он сумел его воплотить; если нет – ну вот, а теперь существует. Моне, судя по всему, хочется ухватить форму, сочетание цветов, узор, ритм, перспективу или просто движение света – он часто жаловался, что свет вечно меняется, как только он решит его написать, а именно в свете заключена разница между впечатлениями от утра и полудня.
Моне поехал в Бордигеру ради света. Собирался пробыть там недели две, а кончилось дело тремя насыщенными работой месяцами зимы 1884 года. Годом раньше он ненадолго заглянул туда вместе с художником Ренуаром. На сей раз решил приехать один, запечатлеть морские пейзажи Бордигеры и ее буйную растительность. В письмах постоянно рассказывается о том, как трудно писать Бордигеру. А еще в них постоянно звучат упоминания о колонии англичан, которые слетаются сюда каждый год, гнездятся с осени до ранней весны и превращают рыбацко-сельскохозяйственный городок, известный своими лимонами и прессами для оливкового масла, в зачарованный приют для беспечных баловней судьбы. Англичане выстроили здесь частную библиотеку, англиканскую церковь, первые в Италии теннисные корты, не говоря уж о величественных роскошных отелях – предшественниках тех, которые позднее появятся на венецианском Лидо. Моне чувствовал себя в Бордигере неприкаянным. Скучал по дому в Живерни, по своей любовнице и будущей жене Алисе Ошеде, по их детям.
Лично ему в Бордигере были интересны три вещи: поместье Франческо Морено с одним из самых экзотических ботанических садов в Европе; изумительные морские виды и неизбежная колокольня с луковичным куполом в ямочках, который одиноко возвышался надо всем остальным. Моне не мог взяться за одно из трех, разом не припомнив и два других. Буйная растительность, морские пейзажи, возвышающаяся колокольня – он возвращался к ним снова и снова, писал вместе или по отдельности, передвигал с места на место – так фотограф передвигает членов семьи, которым никак не устроиться для группового портрета.
А его постоянные жалобы, видимо, связаны с тем, что именно эти сущности почти невозможно запечатлеть на холсте, или с тем, что цвета здесь оказались – Моне любил повторять это в письмах – невероятно трудными: он одновременно испытывал очарование, азарт и недовольство. Но дело еще и в том, что предметы и цвета интересовали Моне меньше, чем атмосфера и неуловимая и, как он ее называл, «сказочная» сущность Бордигеры. «Мотивы для меня на втором месте по важности, – пишет он в другом месте. – Я хочу воспроизвести то, что находится между предметом и мной». То, чего он доискивался, подвешено между зримым и незримым, между здесь и сейчас и воображаемым где-либо в другом месте. Земля, свет, вода – это беспорядочное скопление бесконечных бессмысленных вещей; искусство состоит в том, чтобы открыть, выстроить, чтобы обуздать хаос.
В конечном итоге Моне, видимо, больше всего нравился ритуал работы над картиной, так что запечатлеть он хотел не саму Бордигеру, а ритуал запечатления Бордигеры – возможно, в память о том первом разе, когда он увидел Бордигеру и захотел ее написать, или о втором, когда он наконец приехал сюда с мольбертом и кистями, или о третьем, когда он понял, что запечатление этого городка ему больше по душе, чем сам городок, ведь то, что ему по душе, заключено скорее в нем, чем в городке, хотя без городка наружу этого и не вытянешь.
Через много лет после знакомства с этой репродукцией в настенном календаре я наконец-то случайно увидел третью картину Моне с изображением того же здания на выставке в галерее Уилденстайна в Нью-Йорке. То же отсутствие части дома, та же растительность, то же небо, тот же намек на пляж совсем неподалеку, вот только третий этаж, которого нет на двух первых полотнах, здесь виден полностью – даже столбики балюстрады, опоясывающей балкон, почти различимы. Есть и другой вариант: на заднем плане высятся не увенчанные снеговыми шапками горы, а Бордигера-Альта, città alta, старая часть городка – как это часто бывает со старыми итальянскими городами, она лепится на вершине холма и построена раньше, чем borgo marino на берегу. Такая инверсия тоже типична для Моне. Он хотел видеть, как сцена выглядит с обратной стороны.
Мне хочется войти в этот дом, стать его владельцем. Я начинаю населять его воображаемыми лицами. Сам собой складывается некий сюжет, пляж манит меня неистовее прежнего. Будто непримечательный персонаж мультфильма, рисующий на стене план прохода к запасному выходу, я отыскиваю путь внутрь виллы и начинаю воображать себе скучную рутину, в которой погрязнет ее обладатель.
И вот настает день, когда – совершенно случайно – у меня возникает возможность поехать в Бордигеру, увидеть все своими глазами. Мне предстоит прочитать лекцию на озере Комо, и, чем лететь напрямую из Нью-Йорка в Милан, я решаю полететь в Ниццу, а оттуда поехать поездом в Италию. На автобусе от аэропорта до железнодорожного вокзала в Ницце двадцать минут, еще пятнадцать уходит на покупку билета, а дальше вот ведь повезло – еще через пятнадцать отправляется поезд в Италию. Через час я уже в Бордигере. Поезд останавливается. На платформе слышны голоса. Двери открываются, я выхожу. Именно этого я и ожидал. Часть души отказывается признавать, что искусство с реальностью способны достичь такой задушевности.
Я не хочу брать такси, хочется помедлить, дойти пешком до моей гостиницы. Прямо от небольшого вокзала до самого центра городка проложена широкая, усаженная пальмами улица под названием Корсо-Италия, некогда известная как виа Реджина-Елена. Попал я сюда – всегда знал, что так и будет, – в самом начале дня. В городке тихо, свет изумительный, бирюзовое море смирнее некуда. Настал мой миг с Моне.
В Бордигеру я приехал ради Моне, а не Бордигеры – так люди ездят в Ниццу увидеть то, что видел Матисс, в Арль и Сен-Реми – глянуть на мир глазами Ван Гога. Я приехал увидеть то, чего, как мне прекрасно известно, не существует. Художники в принципе не учат нас видеть лучше. Они учат видеть иначе, чем видеть положено. Я хочу увидеть Бордигеру глазами Моне. Хочу увидеть и то, что лежит передо мной, и то, что для него было зримым, но чего там вообще-то нет, оно лишь обволакивает его картины призраком позабытого пейзажа. Моне, скорее всего, черпал из некоего источника, находившегося в нем, а не в Бордигере, но его присутствие узнаваемо – так, будто он всегда был и внутри нас самих. Искусство существует не чтобы видеть, а чтобы опознавать. Бордигера нужна была Моне как средство увидеть то, что он заметит в миг запечатления, а не раньше; Моне нам нужен, чтобы опознать то, что мы давно искали, с пониманием, что не видели этого никогда.
Я говорю себе: первой остановкой станет дом на виа Романа, второй – колокольня, третьей – сад Морено. По счастью, и гостиница моя тоже на виа Романа.
Я иду и не верю собственным глазам: растения и деревья повсюду. Насыщенные запахи, чистый, свежий, тропический воздух. Прямо передо мной – мандариновое дерево. Что-то мне говорит, что лимоны, растущие в горшке, ненастоящие. Я протягиваю руку сквозь изгородь, трогаю. Настоящие. Огромное здание конца XIX века, окруженное высокими пальмами, возвышается на холме там, где Корсо-Италия пересекает виа Романа. Нужно мне было там забронировать номер. Выясняется, что бывший гранд-отель в помпезном викторианском стиле теперь главный вход в местный травмпункт. Подмена меня раздражает, с другой стороны, реставрация выполнена безупречно, фасад сохранил остаточную созвучность ушедшим временам.
Я заставляю себя думать только хорошее про отель, который забронировал через интернет. Мне нравится даже молчание, которое меня встречает, когда, добравшись до места, я подхожу к стойке портье. Наверху с радостью обнаруживаю, что номер у меня приличный, с неплохим видом с балкона на водный простор вдали, хотя пространство между отелем и морем полностью загажено россыпью крошечных кирпичных домишек недавней выделки. Я достаю чистую одежду, принимаю душ и, вооружившись фотоаппаратом, спускаюсь вниз спросить у портье, как пройти в сад Морено. Он смотрит на меня озадаченно и говорит, что про сад Морено слышит впервые. Уходит в служебную комнату, возвращается с женщиной – скорее всего, владелицей отеля. Она тоже не слышала про сад Морено.
Второй вопрос – про дом, который писал Моне, – тоже не приближает меня к истине. Оба они никогда не слышали про этот дом. Он на виа Романа, говорю я. Они снова обмениваются озадаченными взглядами. Насколько им известно, там нет дома, который бы писал Моне.
Бордигера Моне канула в прошлое, а вместе с нею, видимо, и дом у моря. Я останавливаю прохожую на виа Романа и спрашиваю, не укажет ли она мне дорогу к городской колокольне. Колокольне? Нет колокольни. У меня падает сердце. Через несколько минут я встречаю пожилого синьора и задаю ему тот же вопрос. Тряся головой, он просит извинения: он здесь родился и вырос, но про кампанилу не знает. Я ощущаю себя кафкианским туристом, который осведомляется у рядовых александрийцев, где стоял древний маяк, – поскольку понятия не имеет, что от древнего греческого города не сохранилось ничего.
Иду дальше – и тут мне встречается нечто интересное. Огромное здание, еще один из этих величественных и помпезных отелей. Уж здесь-то наверняка знают про кампанилу, виллу Морено, виллу Моне.
Но выясняется, что величественный отель – он прямо-таки источает дух Томаса Манна – не только заперт, но и постепенно разрушается. Территория полностью одичала. Здание облупилось, стены облезли, оконные стекла выбиты; окна – либо зияющие дыры, либо просевшие деревянные рамы, которые того и гляди выпадут. Те окна, на которых еще сохранились обветшавшие старые ставни, тоже в состоянии запустения; вид у балконов такой, будто они не сегодня завтра обрушатся, древние перила превратились в ржавую филигрань, истончившуюся настолько, что проведи мизинцем – и металл треснет. Остается только гадать, какие птицы и дикие коты обитают там внутри. У этого могучего заведения очень подходящее название, вилла Ангст: некогда роскошный отель, строителем и владельцем которого был швейцарец.[4]4
Angst – страх (нем.).
[Закрыть]
Вдруг начинает казаться, что до всего, на что я смотрю, дотронулся призрак манящего к себе прошлого. В голову приходит мысль: это даже не руина. Руина – это здание, которое, умерев, перестало разлагаться. А это все еще распадается, ему всего несколько лет до полного уничтожения, но оно продолжает тягаться с духом горечи и стыда, угнездившимся на его одряхлевшем лике. Не хочу я отыскивать дом Моне, если и с ним случилось то же самое.
Ухожу. Слова «отель Ангст» звучат зловеще, хотя я совершенно не в состоянии истолковать смысл нашей с ним встречи. Я пришел на поиски источника вдохновения, а вместо этого нашел дряхлого старца. И вот все вокруг внезапно приобретает вид непоправимого увядания: на Бордигеру я смотрю сквозь покров-пленку – но это уже не покров Моне; это моя пленка, мое зеркало, мой шифр – всецело мой нарратив. Я чувствую себя человеком, впервые посетившим землю предков. Он знает: глупо ждать, что сейчас дух утраченных праотцов восстанет и отведет его прямо к прежнему очагу. Тем не менее он надеется ощутить хоть какие-то связи. А вместо этого попадаются ему развалины, призрачные переулки, запертые ворота в потерянный мир.
С виа Романа я отправился обратно на вокзал, где еще раньше заприметил несколько ресторанов на длинном приморском променаде под названием Лунгомаре-Аргентина – наверное, потому, что его любила Ева Перон. Иду, и тут – я даже и осознать-то не успел – вот она: колокольня, которую я так искал. Выглядит точь-в-точь как на картинах Моне, с этим ее блестящим крапчатым эмалевым рококошным куполом. Название церкви – Кьеза дель-Иммаколата-Кончезионе, и строил ее не кто иной, как Шарль Гарнье. Самая, пожалуй, высокая постройка в городе. И как это никто не понял, что я имею в виду, когда спрашиваю про кампанилу? Фотографирую, снова фотографирую, стараясь, чтобы снимки походили на картины Моне, – как вот и двадцатью минутами раньше, когда я наткнулся на городской скверик с раскидистыми карликовыми пальмами, очень похожими на те, которые Моне писал в саду у Морено. Рядом останавливается какая-то старушка, разглядывает меня, советует посетить città alta, исторический центр города. Отсюда недалеко, добавляет она, если все время налево – не пропустите.
Полчаса спустя я начинаю терять надежду добраться до città alta, но тут взору моему является новый сюрприз: городок на склоне, а над ним возвышается еще одна колокольня с круглым куполом, почти идентичная той, которую я видел на прибрежной церкви. Прямо не верю в свою удачу. Соображаю, что в Бордигере не один шпиль, а два. И на картинах Моне изображен, возможно, не тот, что над церковью Гарнье на набережной, а второй, о существовании которого я не знал вовсе. В прибрежных городах башни были необходимостью: с них предупреждали о приближении пиратских кораблей. Бордигера не исключение. Передо мной открывается круто уходящий вверх мощеный проход между старинными зданиями; я откладываю визит в исторический центр и поднимаюсь до верхней точки этого миниатюрного городка. Но ведь это – доходит до меня с некоторым запозданием – и есть città alta, который я искал. Как-то так выходит, что все мое посещение состоит из случайных находок и непреднамеренных шагов.
Бордигера-альта – укрепленный пятиконечный средневековый городок, где полно узких, на первый взгляд замыкающихся в круг переулков, а постройки часто соединены между собой арками, перекинутыми с одной стороны переулка на другую, – местами они образуют своды, которыми обе стороны связаны. Очень во многих окнах вывешено на просушку белье – из-за него почти что не видно неба. Городок на удивление опрятный – сточные канавы прикрыты камнем, облицовочная плитка изысканно неприметна. Если не считать телевизионных новостей, изливающихся сразу из нескольких окон по бокам узенькой виа Дритта, вокруг стоит тишина, слишком даже звучная для столь густой застройки. Обходя по кругу площадь, я снова вижу часовую башню Санта-Марии-Маддалены, и, к несказанному моему изумлению, из большого двора, который запросто мог бы сойти за площадь на задворках главной площади, мне открывается еще одна колокольня. Потом – почта. Церковь. Цирюльня. Пекарня. Изысканный, но крошечный ресторан, бар, энотека – все это прозорливо припрятано, чтобы не вторгаться в древний, но приукрашенный город. Несколько местных мальчишек играют в кальчетто – мини-футбол. Другие болтают, подпирают стены – все курят. Девушка, тоже с сигаретой, сидит на мотороллере. Мне не понять, то ли городок этот населен работягами, круглый год торчащими на этом пригорке, то ли все тут недавно отреставрировано под подложную обветшалость и показное Средневековье. Как бы оно ни было, я готов здесь жить, хоть зимой, хоть летом – всегда.
И вот опять, непредвиденно поднявшись по какому-то склону, я натыкаюсь на вещь куда более изумительную, чем то, что я искал. Начинаю подозревать, что рука Провидения, вездесущая и безжалостная, специально оркеструет события, которые на первый взгляд кажутся произвольнее некуда. Мне нравится воображать, что в бесцельных блужданиях по Бордигере мною правит Божественный замысел. Нравится думать, что так, наверное, и следует странствовать – без предвкушений, без ответов, произвольно, взяв вместо компаса веру.
Пробираясь по лабиринту узких улиц, я набредаю на открытое пространство, откуда открывается вид на аквамариновый простор. Подо мною марина. Я решаю вернуться на Лунгомаре-Аргентина и направляюсь к выходу из Бордигера-Альта. Поскольку я уже решил, что через полгода приеду снова, беру на заметку живописный на вид двухзвездный отельчик. Захожу в лобби, для начала спрашиваю у дежурного за стойкой, сколько стоит двухместный номер. Потом – как будто второй вопрос непосредственно вытекает из первого – интересуюсь, может ли он мне что-то рассказать про сад Морено. Слышу все ту же старую историю. Нет никакого сада Морено. «Но Моне…» – начинаю было я. «Землю Морено поделили на участки век с лишним назад», – сообщает дородный мужчина, который до того болтал с владельцем отельчика, – оба они сидят в тени. Франческо Морено, продолжает он, был родом из Марселя и, как до него и его отец, служил французским консулом в Италии: ему принадлежала почти вся Бордигера, он вел торговлю оливками и лимонами. Завозил сюда разные растения со всего мира, вот почему Моне к каким только уловкам не прибегал, чтобы его пустили в этот сад. Но усадьбу Морено уничтожили, чтобы проложить виа Романа.
Выясняется, что Морено не стал тягаться с застройщиками, хотя и был самым богатым землевладельцем в округе. Он умер – скорее всего, человеком сломленным – в 1885 году, через год после приезда Моне. Родные землю продали, остальное раздали, вдова перебралась в Марсель. В Бордигеру Морено уже не вернулись. От их поместья и участка не осталось почти ни следа – да и от семейства Морено тоже. По неведомой причине никто не хочет про них говорить, как, впрочем, и про герра Ангста.
Только после этого – выйдя из отеля и спускаясь по крутой тропинке к церкви Сант-Ампелио у моря, – я заметил белый дом, который вполне мог быть тем самым домом или чем-то очень на него похожим, хотя, разумеется, ошибка не исключается. Взрыв восторга – я отыскал его совершенно самостоятельно, благодаря одному лишь везенью. Впрочем, ошибка все-таки не исключается. Передо мной сверкающая белая постройка; у Моне дом был не таким белым и без башенки. С другой стороны, я ведь видел его лишь в усеченном виде. Спускаюсь по тропинке, направляюсь к дому. Сомнений никаких: те же балконы, те же этажи, те же перила. Подхожу к вилле с обычными своими опасениями: вдруг там собаки, или злющий сторож, или – что еще хуже – я попросту ошибся.
Набираюсь храбрости, звоню в звонок у металлической калитки.
– Кто там? – спрашивает женский голос.
Отвечаю, что я турист из Нью-Йорка, все отдам за возможность осмотреть дом.
– Attenda, подождите, – прерывает меня незнакомка.
Даже не успеваю настроить голос на уместно-просительную интонацию – раздается гудок и щелчок открывшегося электрического замка. Захожу. Стеклянная дверь дома распахивается, оттуда выходит монахиня.
Мою историю она, полагаю, слышала уже тысячу раз.
– Хотите осмотреть дом?
Вопрос меня озадачивает. Я говорю, что просто мечтаю об этом, – и все еще пытаюсь добавить в голос искренние извинения. Она приглашает следовать за собой, ведет меня внутрь. Показывает кабинет, гостиную, потом, как она это называет, «телевизионную» – там в темноте сидят три пожилые дамы и смотрят новости. Здесь монастырь? Или дом престарелых? Спросить я не решаюсь. Она проводит меня в кладовую, там крупными синими буквами выписано сегодняшнее меню. Не удерживаюсь, делаю фотографию. Она хихикает, глядя, как я пристраиваю свой фотоаппарат, потом проводит меня в столовую – такой покойной и солнечной столовой я уже сто лет не видел. В ней стоят отдельные столы, за которые запросто поместятся человек тридцать; наверное, нет на свете никого счастливее этих тридцати. Комната тщательно восстановлена в духе своего времени, на месте картины столетней давности и тяжелые шторы, сдвинутые к косякам стеклянных дверей. Содержание такого дома наверняка стоит безумных денег.
Угодно ли мне взглянуть на комнаты наверху? – спрашивает монахиня. Что, правда? Она извиняется – ноги ее теперь, бывает, отказываются бегать вверх-вниз по лестнице, но она говорит, чтобы я, не стесняясь, поднимался, осмотрелся там и, главное, не забыл открыть дверь, которая ведет на самый верх, в башенку. Вид оттуда, говорит она, изумительный. Мы беседуем про Моне. Она сомневается, что Моне хоть раз бывал внутри этой виллы, зато снаружи, видимо, провел многие, многие часы.
Я осторожно поднимаюсь по ступеням, изумляясь опрятности надраенной деревянной лестницы. Восхищаюсь обоями со свежей каймой поверху. Перила отполированы до гладкости, двери сверкают белой эмалью. Здешние обитатели живут на истинном островке безвременья. Поднявшись на последний этаж, я понимаю, что сейчас мне откроется вид, о существовании которого я никогда не подозревал, но забыть не смогу никогда. А ведь еще несколько минут назад я пребывал в убеждении, что дом этот развалился – или что меня в него не пустят. Открываю деревянную дверь. Вот я на веранде, смотрю на перила, которые до того видел на картине Моне в нью-йоркской галерее, а повсюду вокруг… море, мир, сама бесконечность. В башенке оказывается витая металлическая лестница, ведущая на самый верх. Не удержаться. Я отыскал тот дом, осмотрел дом, нахожусь в доме. Можно больше не бежать, не искать, не спотыкаться – все позади. Я пытаюсь представить себе этот балкон сто лет назад, а дом – сто лет спустя. Лишаюсь дара речи.
Наконец я спускаюсь вниз и застаю монахиню на кухне с помощницей-филиппинкой. Мы с монахиней выходим в экзотический сад. Она указывает куда-то в далекую даль.
– Случается, что отсюда можно разглядеть самую оконечность Монте-Карло. Но сегодня неподходящий день. Может, пойдет дождь, – говорит она, указывая на собирающиеся облака.
– Тут теперь музей? – спрашиваю я наконец.
Нет, отвечает она, отель, а заправляют в нем сестры из ордена Святой Жозефины.
– Общедоступный отель? – спрашиваю я, ожидая подвоха.
Да, общедоступный.
Она отводит меня назад в кабинет, достает брошюру и прайс-лист.
– Номер у нас стоит тридцать пять евро в день.
Я спрашиваю название отеля.
– «Вилла Гарнье» – отвечает она, будто недоумевая: а каким еще оно может быть? Гарнье построил виллу, он здесь умер, его любимый сын тоже. Вдова Гарнье, в отличие от вдовы Морено, осталась в Бордигере.
Это совершенно в моем духе – приехать в Бордигеру из самых Штатов и не удосужиться выяснить, как же теперь называется нужная мне вилла. Во всех книгах по искусству написано: «Вилла Гарнье». Если бы я так и спросил, меня бы прямо с вокзала направили в верную сторону. Не пришлось бы мне часами блуждать по городу. Но тогда бы я, в отличие от Улисса, прибыл прямиком на Итаку, не познакомился бы с Киркой и Калипсо, не встретил бы Навсикаю, не услышал бы призывные песни сирен, не заблудился бы достаточно безнадежно, чтобы потом ощутить внезапную оторопь оттого, что попал – ну надо же! – туда, куда надо. Как же мне все-таки повезло, что я отыскал виллу Ангст, колокольни, услышал печальную историю дома Морено, зашел в художественную галерею в Нью-Йорке и увидел другой вариант картины, которая для меня стала родным домом, а если не домом, то представлением о доме – что тоже неплохо. Я сказал монахине, что через полгода вернусь в «Виллу Гарнье».
Оказалось, у монахини есть для меня еще один сюрприз.
Поскольку я ради Моне приехал в такую даль, она советует мне зайти в школу на виа Романа – ею заправляют другие монахини, а называется она «Вилла Пальмизи», поскольку там, на прежних землях Морено, растут пальмы. Школа полностью восстановлена, говорит монахиня, и в ее составе – часть бывшего усадебного дома.
Мы прощаемся, и я шагаю к «Вилле Пальмизи» в надежде поговорить с одной из тамошних монахинь. Идти туда пять минут. Конец одного поиска неожиданно становится началом другого. Я стучу, открывает монахиня. Я рассказываю, зачем пришел. Она вслушивается в мои слова про Моне, про «Виллу Гарнье», потом просит подождать. Появляется другая монахиня, занимает ее место. Еще одна. Да, говорит третья, указывая в конец здания, недавно отреставрированный, вот это было частью особняка Морено. Говорит, что проводит меня наверх.
Очередная лестница. Почти все ученики уже разошлись по домам. Некоторые дожидаются родителей – те припозднились их забрать. Прямо как в Нью-Йорке, говорю я. Мы поднимаемся еще на один пролет и оказываемся в просторной прачечной, где одна монахиня гладит белье, а другая складывает полотенца. Идем, идем, манит меня проводница, как бы говоря: не тушуйтесь. Открывает дверь, мы выходим на террасу на крыше. Я вновь поражен одним из самых изумительных видов, какие видел за всю жизнь.
– Моне приходил сюда писать, когда гостил у синьора Морено.
Я тут же узнаю вид, который видел в альбомах, начинаю фотографировать. Тут монахиня поправляет саму себя:
– На самом деле писал он отсюда, – говорит она, указывая еще на один этаж, который я не заметил: он возвышается прямо над крышей. – Questo è l’oblò di Monet. – Это люк Моне.
Я хочу вскарабкаться по узкой лесенке, чтобы увидеть то, что видел Моне из этого люка.
– А это, – она указывает на огромное дерево, – самая высокая сосна в Европе.
Наверняка она здесь уже росла и во времена Моне. Мне в голову приходит одно – строка из Джованни Руффини: «от бледно-серых олив к темной листве кипарисов». Здесь все и начиналось.
История про «обло» Моне – скорее всего, апокриф, но мне совершенно необходимо увидеть то, что Моне, возможно, видел сквозь это продолговатое окно, – как вот нужно было приехать в Бордигеру, чтобы увидеть дом своими глазами. Когда я взгляну на городок через окно Моне, вся история приобретет завершенность. Те же колокольня, море, раскачивающиеся пальмы – все они смотрят на зрителя так же, как смотрели и век с лишним назад, когда сюда прибыл Моне.
Я пытаюсь управиться с потоком чувств, которые совершенно не подходят одно к другому: безмерная благодарность за то, что мне удалось увидеть так много, хотя я уже почти отчаялся, а еще – неуместное разочарование, возникшее оттого, что, не улыбнись мне удача поверх моего легкомыслия, никогда бы мне всего этого не видать, а поскольку роль удачи в сегодняшних событиях неизмеримо велика, то, что я смогу извлечь из этого опыта, неизбежно потускнеет. Часть души пытается все это осмыслить – а потом, прямо здесь, в комнате Моне, меня вдруг осеняет: если случай – то, что греки называли «тихе», – каждый раз тасует смысл и осмысление, то искусство, которое они называли «техне», есть не более чем попытка придать тональность, каденцию, осмысленность тому, что без этого было бы предоставлено воле случая.
Все, чего я хочу и что могу, это пуститься вспять и мысленно повторить свой путь с самого начала. Натолкнуться на изображение неведомого дома в настенном календаре, заметить тот же дом в некой галерее, приехать поездом, ничего не зная, ничего не разглядеть, не заметить старого città alta, пока он сам не бросится мне в глаза, увидеть город с колокольней и без нее, с морем и без, с виллой Ангст и без, со снесенным куском дома Морено и без него – и в конце всякий, всякий раз случайно натыкаться на дом Гарнье. Хочется воссоздать этот миг, забрать его и сберечь.
Я выхожу из крошечной комнатки Моне в твердом убеждении, что отыскал то, за чем приехал. Не только дом, или город, или береговую линию, но и то, как Моне смотрел на мир, как его воспроизвел, чем одарил.
Внимание! Это не конец книги.
Если начало книги вам понравилось, то полную версию можно приобрести у нашего партнёра - распространителя легального контента. Поддержите автора!Правообладателям!
Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.Читателям!
Оплатили, но не знаете что делать дальше?