Текст книги "Философский словарь"

Душа (Аme)

То, что оживляет тело и дает ему возможность двигаться, ощущать и чувствовать (латинское anima, греческое psuche). Следовательно, для материалиста это и есть само тело с его способностью к движению, восприятию ощущений и переживанию чувств. Входит ли сюда же способность к мышлению? Не обязательно.

Животное может ощущать и чувствовать (то есть имеет душу), но не способно к абстрактному мышлению (лишено разума). Одним словом, зверь он и есть зверь. Вот почему, рассуждая о той части нашего тела, которая имеет дело с истиной и идеями, лучше говорить не о душе, а о духе, или разуме (латинское mens, греческое nous). Душа и дух – отнюдь не одно и то же. Утрата одного и другого приводит к совершенно разным последствиям. Лишиться разума значит утратить способность здраво мыслить, то есть утратить свою связь с универсумом и стать пленником собственной души. Сумасшедший – такая же уникальная и неповторимая личность, как и любой другой человек, он точно так же обладает собственным «я», мало того – он весь обращается в это «я», полностью замыкается в нем, становится отрезанным от мира, от истины, от всего на свете, и в этом корень его безумия. Именно дух открывает нам окно в мир, и потому мы называем его разумом.

Душа всегда индивидуальна, единична, воплощена в конкретном человеке (не существует мировой души, как и души Бога). Дух скорее анонимен и универсален, даже объективен и абсолютен (если бы вселенная могла мыслить, она была бы Богом; если бы Бог существовал, он был бы духом). Ни один другой человек не способен чувствовать то же, что чувствую я, и тем же образом, каким чувствую я. Моя душа уникальна, как и мое тело. В то же время истинная идея, если она в самом деле истинна, одна и та же для меня и для любого другого человека (она во мне и в Боге, как говорит Спиноза). Вот эту связь с универсумом или с абсолютом (относительную для каждого из нас) я и называю духом.

Дух – это способ, каким мы прикасаемся к истине, освобождаясь от самих себя. Тогда душа – это уникальный и строго детерминированный способ существования в мире; это, как говорит Аристотель, тело в действии постольку, поскольку оно обладает жизненным потенциалом (подвижностью, способностью ощущать и чувствовать).

Так что свободен в нас дух, а не душа, точнее говоря, именно дух приносит нам освобождение, и для души это единственный путь к спасению, хотя конца этому пути нет.

Душевный Покой (Quiétude)

Безмятежный покой, покой без тревог, без надежд, без усталости; христианский синоним атараксии. Суть душевного покоя в том, что он ничего не требует и ни на что не надеется – даже на спасение; он пассивно предается Богу или молчанию, полностью растворяясь в том или другом. Это крайняя степень мистического смирения и созерцательности, а также чистой любви – любви к Богу, лишенной, как говорит Фенелон (105), «какого бы то ни было личного интереса». В конце концов остается только Бог, а значит, вопрос о спасении уже не имеет смысла.

Дьявол (Diable)

Главный демон, князь демонов. Дьявол творит зло ради зла, и в этом его бесчеловечность. Человек, поясняет Кант, никогда не творит зло ради самого зла, но всегда руководствуется эгоизмом (делает зло другим ради своего блага). Дьявол зол, тогда как человек всего лишь дурен («Религия в пределах только разума», часть I, 3).

Но дьявол олицетворяет не только зло, но и крайнюю глупость, доходящую до невразумительности. Зачем, спрашивается, ему творить зло, если он не извлекает из этого никакого блага для себя? О дьяволе можно сказать то же, что Стендаль сказал о Боге: единственное, что его извиняет, это то, что его нет.

Е

Евангелие (Évangile)

На древнегреческом языке словом euangelos называли гонца, прибывшего с доброй вестью. Сегодня Евангелием (с большой буквы) мы называем четыре книги, содержащие описание жизни и учения Иисуса Христа. Вольтер напоминает, что эти книги «были состряпаны спустя сто лет после Христа» и что существуют другие евангелия, называемые апокрифическими, которые заслуживают ничуть не меньшего интереса. Что, кстати сказать, служит подтверждением исключительности описываемых в них событий. Даже если допустить, что Евангелие – всего лишь произведение художественной литературы, во что я не верю, и даже признавая, что местами оно довольно скучно, все равно из всех книг, созданных человечеством, эта остается самой светлой и поучительной. Не потому ли, что она рассказывает нам о Боге? Отнюдь нет. Потому что она рассказывает нам о нас. Не потому ли, что она повествует о воскресении главного героя? Тоже нет. Потому что она повествует о его жизни.

Если оставить в стороне неправдоподобные толкования, с помощью которых позднейшие богословы эксплуатировали эту книгу, Евангелия – это рассказ об одной жизни и приблизительный портрет одной личности. Мы совершили бы большую ошибку, если бы отдали то и другое Церкви. Для меня Иисус – не пророк, ибо я не верю в пророков, и тем более не Бог и не Мессия. Это – человек, да и сам он никогда не претендовал на нечто большее. Этим он мне и интересен. Этим он меня и трогает. Своей простотой. Своей незащищенностью. Своей обнаженной человечностью. Разве можно, читая Евангелие, вообразить, что Иисус принимал себя за Бога? За сына Бога? Мы ведь все дети Божьи, недаром молитва, которой научил нас Иисус, обращается к Богу словами «Отче наш». Коротко говоря, Иисус, каким он мне видится, каким он встает передо мной со страниц Евангелия, никогда не был христианином. Почему же мы должны считать себя христианами? Иисус был набожным иудеем. Человеком, преисполненным мудрости и любви. И единственный способ хранить ему истинную верность, не будучи ни евреем, ни верующим, – быть чуточку мудрее, любить близких чуточку больше, оставаться чуть человечнее, а значит, в первую очередь уважать законы справедливости и милосердия, ибо они и есть главный закон. Спиноза называл это «христианским духом». Можно сказать короче – просто духовность. Она и составляет главное содержание Евангелия.

Евгеника (Eugénisme)

Теория улучшения человеческого рода не путем воспитания отдельных индивидуумов, а путем селекции или генных манипуляций. Евгеника больше полагается на изменение генотипа человечества, чем на развитие его культурного достояния. Сама идея, скомпрометированная тем применением, какое ей нашли нацисты, может показаться весьма привлекательной. Воздействовать на гены? Но разве мы уже не делаем это в отношении различных видов животных и даже отдельных людей (в рамках генной терапии)? Почему бы не улучшить целиком все человечество? Мне кажется, наилучшим ответом на этот вопрос, который трудно сопроводить подробной аргументацией, служит выражение, не имеющее ничего общего с биологией: «Потому что все человеческие существа равны в правах и достоинстве». В приложении к праву людей жить и рожать детей идеи евгеники, подразумевающие некий отбор, выглядят неприемлемыми, ибо оспаривают равное достоинство всех. Мы имеем право обзаводиться или не обзаводиться детьми, но права выбирать, какими именно детьми нам обзаводиться, не имеем. Мне возразят, что подобный выбор все-таки практикуется, поскольку существуют медицинские аборты. Верно. Но мы идем на это с целью борьбы со страданием, а не с целью производства сверхчеловека. С целью защитить от страданий конкретного индивидуума, а не с целью улучшить вид. Из сострадания, а не ради осуществления евгенической теории. Мы движемся по узкой и извилистой тропе, и это требует от нас особой бдительности.

Европа (Europe)

Европа – на самом деле не континент, а мыс Азии. Это и не государство, а общность, состоящая к тому же из независимых государств. Сколько войн вели они между собой в прошлом! Какие столкновения интересов и амбиций бушуют здесь сегодня! Ни исторически, ни географически Европа не может быть ничем, кроме абстракции или идеала. Поэтому ей следует быть либо идеальной, либо перестать быть вообще, во всяком случае, перестать быть чем-то стоящим, что имеет смысл защищать. Европы не существует, ее еще нужно создать. Иными словами, она существует лишь благодаря проблемам, которые ей приходится решать, и первой из которых является ее собственное существование. Европа имеет смысл лишь в той мере, в какой мы этого хотим, и такой, какой мы хотим ее видеть. Не континент, не государство, но труд, битва и требовательность. Та Европа, что лежит перед нами, ничуть не меньше, чем та, что осталась позади. Но она сохраняет свое значение – и будет сохранять его в будущем только при условии, если останется верной себе, какой была всегда. Эта верность, разумеется, не отменяет критического отношения к себе; впрочем, критика, в том числе рефлексивная, есть часть ее прошлого. Это верность Сократу, Монтеню, Юму, Канту… и самим себе. Европа – наши корни и наша цель, место, где мы живем, и наша судьба. Европа – задача, которую нам предстоит решить.

Главным вопросом, конечно, остается тот, которым задавался еще Руссо. Что делает народ народом? Для строящейся Европы этот вопрос звучит так: что заставляет разные народы, сохраняя свои различия, стремиться слиться в один народ и до каких пределов может доходить это слияние? От ответа на него зависит, какие институты установятся в Европе, которую из двух моделей – федеративную или конфедеративную – мы предпочтем. Объединение республик, т. е. конфедерация, или Объединенная республика, т. е. федерация? Национальный суверенитет для каждой страны или наднациональный суверенитет для всех сразу? Каждый из этих путей имеет свои достоинства, и оба трудны. Но отказ от выбора между этими двумя возможностями будет самым верным способом перечеркнуть их обе.

Вместе с тем любые институты останутся пустым звуком, если Европа не сумеет решить главную проблему, стоящую перед ней, а именно сохранить свой дух или, что означает то же самое, свою цивилизацию. Европа – не раса, это экономическое, политическое и культурное пространство. В первую очередь культурное. Экономика – не более чем средство. Политика – не более чем средство. Но чему они служат? Определенным ценностям, определенным традициям, определенным идеалам – иными словами, определенной цивилизации. И эта цивилизация – исторический факт. Европа в первую очередь была римской империей, вынужденным «брачным союзом» Афин и Иерусалима, заключенным пред алтарем их завоевателя, которого они понемножку начали приобщать к цивилизации. Именно из этого союза мы и вышли, и продолжать свое движение вперед мы сможем только в том случае, если ему не изменим. Реми Брагназывает это «римским путем». Быть европейцем значит существовать с постоянным ощущением внутреннего напряжения «между приобщением к классицизму и преодолением духовного варварства». Европа, подлинная Европа, это Возрождение, вернее, «непрерывная череда “Возрождений”, составляющая историю европейской культуры», по словам того же Реми Брага («Европа: римский путь», с. 165). Это бесконечное колебание, беспрестанное качание между Возрождением и декадансом, между Просвещением и обскурантизмом, между верностью и варварством. Верность и в данном случае подразумевает самокритику, ибо быть европейцем в этом смысле означает хранить верность лучшей части Европы, какой она предстает на высочайших вершинах своей истории. «Наша священная родина Европа», – сказал Стефан Цвейг. И мы должны выбрать, что именно на нашей родине достойно того, чтобы его отстаивать.

Часто можно слышать, что европейская цивилизация превратилась в мировую, во всяком случае в западную, цивилизацию и что она уже ничем не отличается (или отличается все меньше) от дочерней американской цивилизации. В этом утверждении есть доля истины, но в том-то и опасность. Подобное растворение, которое Европа порой принимает за свою крупнейшую победу, способно обернуться ее последним поражением. Беспрецедентное развитие средств связи и обмена не может не привести в масштабах планеты к стиранию различий. Значит ли это, что мы обречены на одинаковость? На неудержимую экспансию субкультуры с лейблом «made in USA», с ее эстетикой фастфудов и телевизионных сериалов со смехом зрителей за кадром? Неужели будущее человека – это шоу-бизнес? А будущее Европы – неизбежная американизация? Это не наверняка так, но это вполне возможно. И это – лишний повод европейцам испытать тревогу и приготовиться к борьбе. Против чего они должны бороться? Против варварства, которое все еще сидит в них, даже если это варварство импортного пошиба, ибо оно способно погрести их под собой. Ради чего бороться? Ради Возрождения Европы, а это значит, ради самой Европы.

Единица (Unité)

Факт существования в качестве одного. Не путать с единственностью (фактом существования в качестве единственного) и c единством (фактом объединения в одно целое), хотя и то и другое немыслимы без единицы. Если бы не единица, как мы могли бы сказать о какой-то вещи, что она – единственная? Если бы не единица, как бы мы могли сказать о других вещах, что их много? Если бы не единица, если бы не единица… Почему так удобно считать на пальцах? Потому что каждый палец – это единица. «Множественность предполагает единичность», – сказал Лейбниц. Множество сущностей – это сущность, повторенная множество раз. «Сущность, не имеющая единственного числа, не может быть подлинной сущностью». Поэтому единичность первична, во всяком случае для мышления. Наверное, этим объясняется метафизическое преимущество Единицы. А что, если природа мыслить не умеет?

Единичный (Singulier)

Означает только один элемент данного множества. Противостоит универсальному (означающему все в целом), общему (означающему большую часть элементов) и особенному (означающему ряд элементов). В бытовом языке слово «единичный» иногда употребляют как синоним слов «редкий» или «странный». В философском контексте этого употребления следует избегать. Самый обычный индивидуум при всей своей банальности остается единичным, ибо единичность есть универсальная особенность индивидуумов.

Единственность (Unicité)

Свойство быть одним в своем роде, уникальность. Можно согласиться с Лейбницем, утверждавшим, что единственность – свойство всякой сущности (принцип неразличимости), однако с небольшой поправкой: это свойство присуще сущностям в разной мере. Два листа одного дерева хоть и различаются между собой, но все-таки они менее уникальны, чем существо, вообще ни на что не похожее и не входящее в качестве элемента ни в одно множество. В этом смысле Бог и все сущее более уникальны, чем их творения и содержание, и, может быть, только Бог и сущее в целом и являются абсолютными уникумами.

Естественное (Naturel)

В широком, классическом смысле слова – все, что не является сверхъестественным. В узком и современном – все, что не является порождением культуры. Последнее толкование остается проблематичным. Если человек, как я полагаю, является частью природы, разве не является ее частью и его культура?

Тем не менее в рассуждениях о мире людей довольно удобно пользоваться различением естественного (того, что передается с помощью генов и обладает признаком универсальности) и культурного (того, что передается через воспитание и проявляется в различных правилах). Например, половое влечение носит естественный характер, но реализация этого влечения в жизни и способ его удовлетворения или неудовлетворения суть явления культурного порядка. Способность к продолжению рода естественна, но обзаведение потомством (и, что еще важнее, его воспитание) диктуется культурой. Голод – естественное ощущение. Гастрономия и поведение за столом – явления культуры. В этом отношении интересно рассмотреть проблему запрета на инцест, как это делает Леви-Строс. Судя по всему, отрицательное отношение к инцесту подтверждает и универсальность природы, и частный регламентирующий характер культуры (нам не известно ни одно человеческое общество, в котором не действовал бы запрет на кровосмешение, однако в разных обществах он выступает в различных формах и имеет различные ограничения). По мнению Леви-Строса, решение этой проблемы заключается в том, что запрет на инцест принадлежит к явлениям и того и другого порядка, поскольку обеспечивает переход от природы (способности к деторождению) к культуре (образованию родственных связей), от родственных связей к брачному союзу, от семьи к обществу. Следовательно, первое слово все-таки остается за природой, как, впрочем, за ней же остается и последнее слово, поскольку человек смертен.

Естественное Право (Droit Naturel)

Право, «вписанное» в природу или разум вне зависимости от того или иного действующего законодательства; своего рода право, предшествующее всякой правовой системе, универсальное и служащее основой и нормой для различных видов действующего права. На практике каждый вкладывает в понятие естественного права свои собственные представления (скажем, Локк (106) включал в него свободу, равенство, частную собственность и смертную казнь), что, конечно, очень удобно, но, к сожалению, не решает ни одну реально существующую проблему. Что говорят природа или разум об абортах, эвтаназии или смертной казни? О праве на труд и предпринимательство? О легализации легких наркотиков? О том, какой государственный строй лучше других? В зависимости от поддерживаемой концепции естественного права им можно обосновать и превосходство абсолютной монархии (Гоббс), и превосходство демократии (Спиноза). Уже одно это свидетельствует о крайней обтекаемости понятия. Возьмем, например, права человека. Они определяются не природой, а человечностью, не разумом, а волей. Что касается моего личного мнения, то я бы сказал, что естественное право это вообще не право, а простая констатация фактического расклада сил, царящего в обществе. «Под правом природы я понимаю законы или правила, согласно которым все совершается, то есть самую мощь природы. И потому, – пишет Спиноза, – естественное право всей природы, каждого индивидуума, следовательно, простирается столь далеко, сколь далеко простирается их мощь. Значит, все то, что каждый человек совершает по законам своей природы, он совершает по высшему праву природы и имеет в отношении природы столько права, какой мощью обладает» («Политический трактат», глава II, 4). Именно таким образом, уточняет философ в другом сочинении, рыбы по «естественному праву владеют водой, и притом бо́льшие пожирают меньших» («Богословско-политический трактат», глава XVI). Это и есть закон джунглей, от которого нас отделяет только действующее право.

Ж

Жадность (Cupidité)

Чрезмерная любовь к деньгам, особенно к деньгам, которых у тебя пока нет. Этим жадность отличается от скупости: жадный стремится получить, скупой – сохранить. Психоаналитик, возможно, объяснит первое доминированием орального типа, а второе – доминированием анального типа. Но оба этих стремления инфантильны (представляют собой два вида регрессии) и особенно часто поражают стариков. На практике жадность и скупость часто выступают вместе, сливаясь в страсть к наживе.

Жалость (Pitié)

Форма сострадания, но не столько добродетель, сколько чувство (сострадание является одновременно тем и другим), содержащее некий трудноуловимый элемент снисходительности, вызывающий раздражение. Противостоит почтительности. Жалость это сострадание, проявляемое (по крайней мере, с точки зрения жалеющего) сверху вниз.

Желание (Désir)

Потенциальная способность наслаждаться или действовать. Не следует смешивать желание с нуждой, которая отнюдь не является крахом, пределом или неосуществимостью желания. Желание как таковое не нуждается ни в чем (нужду вызывает не способность, а неспособность к чему-либо). Разве для того, чтобы проголодаться, обязательно испытывать нужду, т. е. невозможность получить пропитание? Это означало бы смешение голода, который представляет собой страдание, и аппетита, который является силой и одновременно удовольствием. Разве для любовного желания обязательно длительное воздержание? Это означало бы смешение фрустрации, т. е. несчастья, и потенции к любви, т. е. счастья и везения. Вопреки утверждению Платона, желание – не ощущение нехватки чего-либо («Пир», 200), но потенция – способность к наслаждению и потенциальное наслаждение. Его актуализацией является удовольствие; его судьбой – смерть. Желание – это живущая в каждом из нас движущая сила; наша способность существовать, как говорит Спиноза, чувствовать и действовать. Принцип удовольствия, если верить Фрейду, вытекает из его определения.

Как пишет Аристотель, к желанию относятся влечение, храбрость и воля. Следует добавить сюда же любовь и надежду. Действительно, как поясняется в трактате «О душе», желание (стремление) представляет собой нашу единую движущую силу: «Ум же, совершенно очевидно, не движет без стремления», тогда как желание «движет иногда вопреки размышлению» («О душе», книга II, глава 3 и книга III, глава 10). Впрочем, разве не очевидно, что нами движут любовь и надежда? Следовательно, движущее едино – это способность стремления как таковая, поскольку мы желаем быть своим «собственным движителем» (там же, книга III, глава 10).

Спиноза, определявший желание как «осознанное влечение» (из чего следует, что бывают и неосознанные влечения), подчеркивал недостаточность этого определения: «Будет ли человек сознавать свое влечение или нет, влечение остается все тем же» («Этика», часть III, теорема 9, схолия и «Определение аффектов», 1, Объяснение). Поэтому подлинное определение, в равной мере относящееся и к желанию, и к влечению, будет звучать следующим образом: «Желание есть самая сущность человека, поскольку она представляется определенной к какому-либо действию каким-либо данным ее состоянием» (там же). Это воплощенная в человеке форма conatus’a (стремления к самосохранению), а тем самым – принцип всяких его усилий, побуждений, влечений и хотений, которые «бывают различны сообразно с различными состояниями человека и нередко до того противоположны друг другу, что человек влечется в разные стороны и не знает, куда обратиться» (там же). Спиноза также понимает желание как единственную движущую силу – это та сила, которую мы являем собой или результатом которой являемся, которая пронизывает, составляет и одухотворяет нас. Желание – не акциденция и не одна из наших способностей. Это само наше бытие, рассматриваемое в его «способности к действию», иначе говоря, «в силе его существования» (agendi potentia sive existendi vis; часть III, Общее определение аффектов). Что из этого вытекает? Что стремление к уничтожению желания абсурдно или смертоносно. Мы можем лишь трансформировать, направлять, а иногда – сублимировать свое желание, и именно такую цель преследует воспитание. Такова же, в частности, и задача этики. Речь идет о том, чтобы чуть меньше желать того, чего нет, или того, что от нас не зависит, и немного больше – того, что есть, или того, что зависит от нас, иными словами, чуть меньше надеяться и чуть больше любить и действовать. Этот путь ведет к освобождению желания от угрожающего ему небытия и к возможности раскрытия реальной действительности, частью которой оно является.