Текст книги "Мои шифоновые окопы. Мемуары легенды"

После ужина мы поехали в Le Palace. Ив и Мари-Элена де Ротшильд тоже пришли. Тина Чоу[15]15
   Тина Чоу (1950–1992) – американская модель и дизайнер ювелирных украшений. Икона стиля 1970–1980-х годов.


[Закрыть] была в потрясающем вечернем костюме Schiaparelli музейного качества, расшитом выпуклыми бусинами, с юбкой по колено. Когда мы все вместе танцевали, Маноло Бланик схватил Тину – воплощение шика – и подбросил ее чуть не до потолка. Опустив ее, он подхватил меня, словно могучий борец-чемпион.

«Маноло, опусти меня, – молил я под грохот оглушительной диско-музыки. – Мой костюм Dior еще не оплачен! Поставь меня!»

На этой свадьбе мы все чувствовали себя на вершине мира, полностью свободными. Даже наркотиков не было, ну, по крайней мере, их не было в кругу моих друзей. Возможно, их заменило огромное количество первоклассного шампанского.

Мой любимый момент того вечера: Палома дала мне подержать свою сумочку, пока она танцует. Возможно, это покажется мелочью, но для меня это была большая честь. Я положил ее в карман своего смокинга и берег всю ночь, пока она была на танцполе.

Когда я позже лежал в постели, все еще ощущая ритм музыки, у меня из головы не шли ботфорты Карла. Он переосмыслил дворцовый стиль восемнадцатого века и представил его на дерзкий, современный лад.

В этом была такая внутренняя свобода, что я понял, насколько все еще был ограничен и связан своим воспитанием. Люди в Северной Каролине не обладали нестандартным креативным мышлением; они были консервативными, негибкими и осуждали других. Здесь, в Париже, я открывал для себя новых потрясающих людей, и да, я чувствовал себя свободнее в каком-то смысле, но еще не полностью освобожденным.

До этого я носил на работу костюмы хоть и превосходно сшитые, но всегда в рамках делового дресс-кода. Я осознавал, что я единственный чернокожий в первых рядах показов от кутюр в Париже. Я испытывал мощное давление, накладывавшее на меня определенный стиль поведения. Как чернокожий, я считал себя обязанным не ударить в грязь лицом.

Тревога, которую я ощутил, когда Карл обрядил меня в свой халат а-ля Оскар Уайльд, переросла в чувство восторга. Я безоговорочно доверился Карлу и в итоге работы не лишился. Мой стиль эволюционировал в тот момент под влиянием Анны Пьяджи и Карла. За смелыми образами я скрывал свой внутренний водоворот боли, неуверенности и сомнений. Тогда я понял, что никогда не хотел быть ни на кого похожим.

Многие из моих друзей были счастливы в любви, но отсутствие любви в моей жизни не особо тяготило или заботило меня. Мои самые теплые воспоминания о романтических отношениях относятся к периоду сразу после свадьбы Паломы. Речь идет о Поле Матиасе, репортере из Paris Match, о котором я никогда ранее не слышал. Однажды весной в субботу я встретил его на официальном обеде у Сао Шлюмберже.

Вечером того же дня я упомянул его имя в телефонном разговоре с Энди Уорхолом. Энди воспринял это как приглашение сыграть роль свата. Мое свидание с Матиасом было назначено в его холостяцкой квартире в фешенебельном районе. Казалось, наши отношения могут стать по-настоящему романтичными. Он был хорош собой, эрудирован, остроумен и стильно одет. Мне сказали, что он выдающийся человек, друг Джека и Жаклин Кеннеди. Когда Пол только иммигрировал в Париж из Будапешта, он зарабатывал себе на жизнь пением в ночных клубах: у него был прекрасный бас.

_“ Очевидно, мои юношеские кошмары убили во мне всякую сексуальность._”

Квартира Матиаса была простая, но комфортная, без излишних украшательств, как это было принято в домах других светских львов. Перед нашим ужином Энди предупредил меня: мне нужно восторгаться его обширной коллекцией работ старых мастеров. Матиас гордился работами Пуссена, развешанными в рамах на стенах его квартиры.

Мы немного поговорили, Пол рассказывал о старых мастерах. Вероятно, я ему понравился, потому что он был нежен, внимателен и заботлив. Он зажег косяк, и мы перешли к интиму, но это был, откровенно говоря, полный провал. Когда мы забрались под простыни в его шикарную кровать девятнадцатого века с изголовьем из латуни, я растерялся и не знал, что делать. Очевидно, мои юношеские кошмары убили во мне всякую сексуальность.

Пол был настроен на близость и, я полагаю, ждал от меня сигналов. Но тщетно, безнадежно – я не реагировал. Сама мысль о том, чтобы взобраться на мужчину и причинить ему то, что я познал как дискомфорт глубочайшего уровня… он сдался, и мы оделись.

Из этого свидания ничего не вышло. Смущенный, но влюбленный, я надеялся, что он пригласит меня на ужин. Но он хотел только секса, а я был жалким подобием партнера в постели. Я больше никогда не встречался с Полом в интимной ситуации и снова спрятался за своими страхами, как черепаха, скрывающаяся в панцире.

Любовь в моей жизни так и не случилась. Я не научился поддерживать высокую самооценку, когда дело доходило до физической близости. И все же я нашел любовь в невинном флирте или прекрасных, озаряющих жизнь узах дружбы, выросшей из уважения, привязанности и восхищения. У меня было много эмоциональных взлетов и не меньше падений в том, что касается любви и романтики. И все же я один.

Бетти и я получили приглашение на субботний ланч в Maxim’s от Андре Оливера, который был близок с Пьером Карденом. У Оливера когда-то был магазин элитной мужской одежды в Нью-Йорке на Пятьдесят седьмой улице, в котором все, включая Джанни Аньелли и Оскара де ла Рента, делали ему выручку, скупая дорогие кашемировые пуловеры с V‑образным вырезом во всех имеющихся цветах.

Приглашая нас на обед, Андре не упомянул, что к нам также присоединится Дайана Росс. Необычайно красивая, она обладала безупречными манерами и была деловита и практична. После обеда она хотела отправиться на поиски каких-нибудь качественных винтажных украшений. Ей рекомендовали бутик E. Oxeda, который находился за углом от Maxim’s, на улице Фобур Сент-Оноре, поэтому мы пошли пешком.

Когда мы вошли, мадам Окседа лично приветствовала нас. Я впервые видел в Париже магазин, принадлежавший темнокожей женщине. Дайана вела себя в магазине как большинство светских женщин, которых я знал. Она выбрала несколько браслетов из платины с бриллиантами и попросила доставить их в отель Plaza Athénée, так как один из них она хотела надеть тем вечером в Club Sept.

Меня как громом поразило: чернокожая американская звезда спокойно покупает драгоценности в Париже, и никто у нее не просит кредитку или чек, прямо как в кино.

Дайана предложила Бетти и мне выбрать себе подарки – что угодно из представленного на витринах. Мы оба отказались, я боялся, что потеряю работу, если приму дорогой подарок от знаменитости.

В то время в мире моды было немного чернокожих, разве что на подиумах. Черные модели стали популярны в начале 1970-х, когда началась великая битва между дизайнерами Парижа и Нью-Йорка и нью-йоркские дизайнеры вывели на парижские подиумы чернокожих моделей. К моменту моего появления они уже грелись в лучах славы.

Париж принял черную культуру и многое из нее позаимствовал. Это было частью французской традиции, восходящей к Жозефине Бейкер[16]16
   Жозефина Бейкер (1906–1975) – темнокожая американская танцовщица и певица, звезда парижских варьете.


[Закрыть], маленькой девочке, родившейся в Сент-Луисе и прошедшей путь от последнего ряда хора в Гарлеме до парижской славы.

Сен-Лоран был одним из первых дизайнеров, принявших расовое разнообразие моделей. Он родился в Северной Африке, и для него черный цвет кожи не был чем-то из ряда вон выходящим. Фит-моделями в его ателье работали Муниа, модель мирового уровня родом с Мартиники, а также Кират Янг, модель сногсшибательной красоты из Индии. Они стояли в его студии весь день, и на них примеряли платья – за очень небольшие деньги. Но потом они также демонстрировали коллекцию от кутюр на подиуме. Так они и прославились. Каждый дизайнер старался, чтобы в показе участвовали две-три звезды.

Черные девушки царили на подиумах, их цвет кожи высоко ценили.

В показах Yves Saint Laurent всегда участвовали чернокожие модели, но летом 1978 года Юбер де Живанши сделал нечто потрясающее: его коллекцию от кутюр High Chic представляли исключительно черные модели. Господин Живанши был настоящим французским аристократом; он создал маленькое черное платье для Одри Хепберн в фильме «Завтрак у Тиффани» (Breakfast at Tiffany’s). А теперь показ с одними черными моделями? Ни один дизайнер не делал до сих пор ничего подобного! Какая смелость!

Представьте себе мой шок: я сижу в первом ряду и вижу такое мощнейшее заявление Живанши. Вообще ни одной белой девушки. Это была редкость и, вне всякого сомнения, сенсация. Я сразу же поехал к себе в офис, по горячим следам набрал на телексе исполненный признательности Живанши текст и отправил его в Нью-Йорк. А зачем еще нужна была моя работа, если не для того, чтобы восхищаться такими знаковыми моментами в истории моды? И если бы я не написал, насколько это важно, никто бы не написал. Я писал: «У Живанши совершенно сногсшибательный подбор моделей, большинство из которых приехали из Соединенных Штатов. Сэнди, Кэрол Майлз, Линн, Софи и Диана Вашингтон, которая напоминает прекрасную кукольную версию Лины Хорн[17]17
   Лина Хорн (1917–2010) – американская певица, танцовщица и актриса, среди предков которой были белые американцы, индейцы и афроамериканцы.


[Закрыть]. Кэрол из Лос-Анджелеса ходит по подиуму так, будто готова сняться в ремейке фильма «Штормовая погода» (Stormy Weather).

В те времена мои слова не воспринимались как акт гражданского активизма или явное прославление черного цвета кожи. Я был в восторге от коллекции Живанши не только потому, что он вывел на подиум исключительно темнокожих девушек, но и потому, что дизайнер понял – они наполняли одежду новым смыслом. Надев эти элегантные вещи на темнокожих моделей, он словно вдохнул свежий воздух в застоявшийся имидж бренда. То, как эти девушки дефилировали, их осанка и манера двигаться в невероятно дорогих платьях от кутюр придавали показу фантастическую современность.

Вскоре после моего восторженного отзыва о Живанши в WWD до меня дошли слухи, что кто-то в Доме Yves Saint Laurent рассказывал, что я крал оригинальные эскизы Ива Сен-Лорана и передавал их Живанши за деньги.

Ничто не могло быть дальше от истины. Их коллекции даже не были похожи.

Это был особый вид расизма, с которым мне довелось столкнуться в мире моды. Болезненные, походя брошенные негативные замечания, которые белые постоянно отпускают в адрес цветных. Слухи о каких-то чудовищных грехах за моей спиной, зависть в самом извращенном виде – все это меня ранило. Чернокожего мужчину всегда обвиняют в совершении чего-то вопиющего.

Я был наивен; я не замечал связи между моим восторженным отзывом о Живанши и злорадными взглядами некоторых членов команды Сен-Лорана, брошенными в мою сторону. Хватало и того, что я был дружен с Лагерфельдом, а теперь я еще и прославлял главных конкурентов Сен-Лорана. Пьер Берже был в ярости, но я не придавал этому значения.

Расизм повсюду носит системный характер, хотя в Париже о нем не принято было говорить вслух. Расизм всегда был скрыт, дремал под тонким покровом приличий, но в любой момент был готов поднять голову. Я знал, что некоторых шокирует сам факт моего существования. Я был чернокожим, но при этом высоким и стройным и к тому же свободно говорил по-французски. У меня было свое мнение, я умел его отстаивать, прямо глядя людям в глаза. Несмотря на некоторую неуверенность, я никогда не был робок. Мои знания и мое страстное увлечение модой, литературой, искусством и историей служили мне опорой. Я был в Париже, чтобы писать и быть стилистом фэшн-съемок, и намеревался в этом преуспеть. Я жил этим моментом, я добился того, о чем мечтал.

_“ Кто-то в Доме Yves Saint Laurent рассказывал, что я крал оригинальные эскизы Ива Сен-Лорана и передавал их Живанши за деньги._”

Тогда у меня не было времени задумываться о том, в каком я оказался положении: чернокожий мужчина, добившийся успеха. Я был слишком занят своим делом. Чаще всего я просто не замечал всех этих подводных течений, и только теперь, оглядываясь назад, я осознаю, какими шорами мне приходилось отгораживаться от мира, чтобы выжить. Вместо этого я привык к боли и спрятал ее глубоко внутри – так же, как это приходилось делать темнокожим мужчинам и женщинам снова и снова.

Однажды на вечеринке Палома Пикассо решила поговорить со мной с глазу на глаз.

«Андре, я не знаю, как сказать тебе об этом, но полагаю, ты должен быть в курсе. Клара Сен на каждом парижском углу называет тебя Кинг-Конгом».

Клара Сен, пиарщица Yves Saint Laurent, та самая, которую отодвинули в сторону, чтобы Лулу могла выйти замуж за Таде. На меня словно обрушилась лавина. Я чувствовал, что лицо заливает краска, и на секунду даже подумал, что сейчас расплачусь.

«Я думал, я всем нравлюсь», – ответил я. Я был молод и наивен. Я, как дурак, ношусь по Парижу, вообразив, что добился успеха, а эти рафинированные, элегантные люди мира моды сравнивают меня за моей спиной с обезьяной.

«В мире много лицемеров, – сказала Палома. Она взяла мою руку и поцеловала ее. – Ты любим».

Я поблагодарил ее и сделал все, что было в моей власти, чтобы слово «Кинг-Конг» навсегда стерлось из моей памяти. Сравнить чернокожего человека с обезьяной – это проявление самого худшего, наиболее распространенного вида расизма. Тут кроется попытка превратить нас в нелюдей, обесценить и намекнуть на то, что мы недостойны звания человека. Это самое тяжелое оскорбление.

Я не сказал об этом никому, кроме Карла, который отпустил какое-то резкое замечание. Но он давно привык к недоброжелательству и змеиному шипению французского мира моды, и ему это было как с гуся вода. У Карла была стальная броня, защищавшая его от подобных ситуаций. Я же со своей южной чувствительностью все еще учился выживать в этом мире. И хотя Клара Сен отрицает, что говорила такое, шок от того, что меня назвали Кинг-Конгом, заставил меня задуматься: даже если вам улыбаются в лицо, не факт, что за вашей спиной эти же люди не плетут против вас заговор.

Как бы больно это ни было, Палома оказала мне огромную услугу: она раскрыла мне глаза на реальность, которую я так долго отвергал.

В своей книге «Модные дикари» (Chic Savages) мистер Фэйрчайлд изложил свою версию того, почему я уволился со своих постов в W и WWD в Париже. Он написал: «Телли, высокий и талантливый молодой человек, гармонично вписался в мир моды и светское общество по обеим сторонам Атлантики. Со мной, однако, общение у него сложилось не так успешно, и однажды, никого не уведомив, он направился в американское посольство и заявил, что больше не желает быть редактором W и Women’s Wear Daily. В своем письменном заявлении он утверждал, что я, дескать, обращался с ним как плантатор с черным рабом».

Ничто из этого не соответствует действительности.

Осенью 1979 года один из моих боссов в WWD Майкл Коуди прилетел из Нью-Йорка в Париж и пришел к нам на совещание.

Посреди встречи Коуди встал и торжественно объявил: «Андре, ходят слухи, что ты побывал в постели каждого парижского дизайнера. Этому пора положить конец».

Я ничего не сказал в ответ на эти обвинения. Но в моей голове проносились мысли: как же я, судя по всему, был занят – ведь в Париже столько дизайнеров. Неужели я побывал в постелях Карла Лагерфельда, Ива Сен-Лорана, Клода Монтана, Тьери Мюглера, Йоджи Ямамото, Рэй Кавакубо, Сони Рикель? Переспал со всеми? Я иногда ночевал в гостевых комнатах Карла Лагерфельда, но всегда в одиночестве среди окружавшего меня великолепия.

Это обвинение ошеломляло своим расистским подтекстом; в нем крылись оскорбления, унижения и боль. Майкл Коуди был очень важной персоной и раньше всегда меня поддерживал. Теперь же он пытался представить дело так, будто большой черный самец был направлен в Париж, чтобы удовлетворять сексуальные потребности дизайнеров любого пола. У него нет ни таланта, ни собственного мнения, ни знания моды. И, хуже всего, Коуди предъявил свое обвинение в присутствии всей редакции WWD, моих коллег, чье уважение я успел завоевать за то короткое время, что проработал в офисе на улице Камбон.

Обвинение не имело под собой никаких оснований. По Парижу даже слухов таких не ходило. Думаю, Коуди изобрел этот предлог, чтобы поставить меня на место. Это была плохая идея. Я вырос в доме, где мне привили чувство собственного достоинства, но не научили отражать подобного рода выпады. Унижение было невыносимым, а я не представлял, как на него реагировать. Я молча встал и покинул комнату.

В обед я вышел из офиса и направился к La Madeleine, замечательной парижской церкви в двух кварталах, где отпевали Коко Шанель, Марлен Дитрих и Жозефин Бейкер.

Сев на деревянную скамью, я погрузился в свои мысли, обдумывая случившееся. Неужели я должен смириться с этим оскорблением? Что мне делать?

Я зажег три свечи: одну за бабушку, одну за миссис Вриланд и одну за то, чтобы разрешилась моя сложная ситуация. Ко времени, когда я покидал церковь, решение было принято: чтобы сохранить достоинство и самоуважение, мне нужно уйти из WWD.

В предстоящие выходные я был приглашен в прекрасный дом Жана и Ирэн Амик в Довиле. Бетти и Франсуа Катру были их добрыми друзьями и тоже ожидались в гости. Чета Амик владела большой парфюмерной фабрикой и поставляла цветы со своих полей в Грассе. Я никому из них не сказал о своем решении покинуть WWD. Я вообще не обмолвился об этом ни единой душе, потому что никому до конца не доверял. Я просто брел по пляжу и раздумывал, как правильнее всего поступить.

_“ Я вообще не обмолвился об этом ни единой душе, потому что никому до конца не доверял._”

В понедельник я пришел в офис и напечатал заявление об увольнении. Я адресовал его Джону Фэйрчайлду, так как он был главой империи. Письмо получилось красноречивым, но я не припомню, чтобы в нем были слова «владелец плантации». У меня не было цели выразить неприязнь мистеру Фэйрчайлду, этому гению, который мог одним словом уничтожить человека или компанию.

Мое заявление действительно заверили в американском посольстве. Это было важно, так как я не хотел, чтобы потом все было представлено так, будто я подворовывал деньги по мелочи или что-то вроде того. Я бы не уволился без этого официального заверения. Ситуация была нешуточная.

Справедливости ради надо сказать, что мистер Фэйрчайлд прислал мне сообщение, что я могу остаться в Париже и по-прежнему писать обзоры, не приходя в офис каждый день. Но я знал, что не готов идти на компромисс. Я не собирался возвращаться назад, но и не представлял, что дальше. До этой истории все так удачно складывалось, что я думал, у меня в запасе есть еще пара лет, прежде чем начинать думать о следующем шаге. Я не мог предполагать, что подобного рода унижение встанет на пути моей карьеры.

Следующие три месяца я прятался от мира в обитой красным шелком гостевой спальне Карла Лагерфельда. Он никогда не докучал мне и был невероятно щедр, оплачивая все мои счета: за химчистку, питание и все, что мне было нужно. Уходя утром в студию, он пытался уговорить меня составить ему компанию, но я просто не мог заставить себя это сделать. Моя звезда потускнела, поблекла из-за инсинуаций и зависти. Как я мог предстать пред светлые очи парижской публики с клеймом, выжженным на моих шелковых рубашках?

В конце концов Оскар де ла Рента рассказал, что, по его сведениям, дало толчок печально известному развитию событий на совещании с Майклом Коуди. Мою отставку срежиссировал мистер Фэйрчайлд. Пьер Берже выдвинул ему ультиматум: если я остаюсь в Париже, Yves Saint Laurent расторгает все рекламные контракты с W и WWD. А это были большие деньги. Мистер Берже все подливал масла в огонь, и мистер Фэйрчайлд, чтобы спасти рекламу, снарядил Майкла Коуди в Париж с миссией привести приговор в исполнение.

Лагерфельд был профессиональным и личным врагом Ива Сен-Лорана, но я думал, что смогу выжить между двух огней. Я ошибался. Когда я аплодировал Живанши за его кастинг черных моделей, я нажил себе врага в лице Пьера Берже, который сделал все возможное, чтобы исключить меня из ближнего круга Сен-Лорана, несмотря на мою дружбу с Бетти и Лулу. Мои неумеренные восторги в адрес Юбера де Живанши разжигали искры ревности и гнева в душе Пьера Берже. Он принял за чистую монету слухи, что я украл эскизы у Ива. И в довершение всего я написал не самую лестную рецензию на спродюсированную Пьером Берже пьесу Жана Кокто «Двуглавый орел» (The Two-Headed Eagle).

Пьер полагал, что я представляю угрозу Дому Yves Saint Laurent и его личной власти. У него не было для этого никаких оснований. Я был счастлив общаться с Сен-Лораном и высоко ценил дружбу с ним, Бетти и Лулу. Возможно, даже мое восхищение Ивом представляло для Пьера проблему, потому что его похвалы меркли по сравнению с моими.

Ив Сен-Лоран во многом обязан карьерой мистеру Фэйрчайлду, который очень поддерживал его на страницах WWD. Я тоже его поддерживал. Я был большим поклонником Сен-Лорана и одновременно большим поклонником Карла Лагерфельда и Юбера де Живанши.

В январе Карл оплатил мой билет в Нью-Йорк. Я понятия не имел, чем займусь дальше.