Текст книги "Рико, Оскар и разбитое сердце"

Деньги мне дала мама. Специально для этого дня. Сумма была солидная – десять евро. Плюс два евро двадцать восемь центов, которые я сберег из карманных денег и на всякий случай еще не опустил в свой Рейхстаг. Можно было бы, конечно, еще поклянчить. И мама, скорее всего, дала бы еще десятку – ведь ее наверняка грызет совесть за то, что запретила выступать в телевизоре. Тогда у нас с Оскаром было бы теперь… больше тридцати евро. Наверное.

На мое приглашение Оскар ответил не сразу. Сначала подумал. Из-за дурацких темных очков я не видел, о чем он думает. Наверняка ему было неловко соглашаться. Ну, так сам и виноват. Он-то мог оказаться в телевизоре. Его папе, так он рассказал мне в больнице, ужасно хотелось, чтобы сын поучаствовал во всех возможных ток-шоу. Скорее всего, из-за денег. Но Оскар уперся. Я не цирковая лошадь, возмущенно фыркнул он. А я просто кивал. Смотрел на его зубищи и думал, что очень даже напрасно. Он мог бы выступить даже в «Кто хочет стать миллионером?». И с его-то одаренностью этот миллион там точно взять!

– Ладно, – сказал он наконец. – На Вики есть палатка с мороженым. Это недалеко.

– На какой еще Вики?

– На площади Виктории-Луизы. Это такая принцесса была. Ее все называют просто Вики.

Перед тем как перейти улицу, он вытянул шею и три раза очень внимательно посмотрел в обе стороны. В первый раз вокруг не было ни одной машины. В третий тоже.

– Никого нет, – сказал я.

Оскар не ответил и зашагал через улицу. Да так быстро, что рюкзачок на спине запрыгал как бешеный. Я бы не удивился, если б он еще и вверх посмотрел: не падает ли с неба какой-нибудь самолет.

* * *

В самом центре площади Виктории-Луизы стоит большой и суперски красивый фонтан. Струи бьют на много метров в высоту. Бортик закругленный и низкий, и на нем очень удобно сидеть. Вокруг во всех направлениях разбегаются узкие дорожки со светлым гравием. Есть газоны и много скамеек. По краям площади стоят высокие деревья, а в их тени – рестораны.

На скамейках сидели мамаши, рядом играли малыши. А некоторые люди просто лежали на травке и наслаждались солнышком. Палатка с мороженым обнаружилась на краю площади. Когда мы с Оскаром к ней подошли, продавщица посмотрела на нас и сощурилась. Можно было подумать, что ей нужны очки. Но я-то сразу понял: просто у нее плохое настроение. Наверняка она злится, что приходится мерзнуть в холодной палатке, когда на улице солнце. Возрастом она была примерно как мама. И тоже блондинка. Хотя всего вполовину маминой блондинистости. И даже на четверть не такая красивая.

– Добрый день, – сказал я. – Нам две порции, пожалуйста.

– В стаканчик или в вафельный рожок? – спросила продавщица очень нервным голосом. Я примерно так же себя чувствую, когда приходится смотреть передачу про народные песни у фрау Далинг.

– В рожок.

– Сколько шариков?

– Много.

Она закатила глаза, взяла очень большой рожок, выудила из миски с водой выскребалку-ковырялку для мороженого и нетерпеливо ей защелкала.

– Пожалуйста, шарик шоколадного, – сказал я. – А потом еще один. Шоколадного.

Она молча плюхнула два шарика в рожок и выжидающе посмотрела на меня.

– Пожалуйста, еще один.

ПЛЮХ!

– И еще.

Теперь глаза у продавщицы сделались совсем узенькими. И рот тоже.

– Мог бы сразу сказать, что тебе надо четыре шоколадного!

– Мне надо пять.

– Может, тебе лучше винтики в голове подкрутить, а, малыш? Желательно штук пять!

Нет, ну вообще! Я сжал губы. Аппетит от такого пропадает начисто! Я же не знал заранее, сколько мороженого мне захочется. Иначе сразу бы так и сказал.

В рожок приземлился пятый шарик шоколадного.

– Ну, всё, что ли?

– Спасибо.

– Спасибо, всё или спасибо, еще?

Я без слов вытянул руку и взял свой рожок. Вот ведь вредина какая!

Продавщица приподнялась на цыпочки, перегнулась через прилавок и посмотрела вниз на Оскара.

– Ну, а мы уже умеем считать до пяти?

– Мы умеем даже до семи, – сказал Оскар любезно. – Пожалуйста, в стаканчик. Клубничное, фисташковое, тирамису, ванильное, карамельное, лимонное, клубничное.

Мороженщица захлопнула рот и тихо скрипнула зубами – перед тем, как снова его открыть.

– То есть клубничного два раза?

– Да, но один шарик должен лежать в самом низу, а второй – в самом верху. И если можно, чтобы лимонное не касалось фисташкового. А ванильное – только если… В нем есть искусственные ароматизаторы?

– Сколько угодно, – продавщица улыбнулась очень злобно. Будто хотела сказать «да уж достаточно, чтобы потравить детей, которые так жутко действуют мне на нервы».

– Хорошо. – Мне не было видно, но я был готов поспорить, что за огромными темными очками у Оскара не дрогнула ни одна ресница. – Тогда лучше два шарика ванильного, а лимонного не надо. Настоящая ваниль – это орхидея, вы ведь знаете?

– Мне все равно.

Оскар уставился на продавщицу. Его маленькие пальцы с обгрызенными ногтями забарабанили по прилавку – та-рам, та-рам, та-рам. Не смущаясь, он продолжал:

– На Мадагаскаре и Реюньоне ваниль приходится опылять вручную с помощью кактусовых или бамбуковых колючек. Чтобы поставлять ее на мировой рынок в достаточном количестве.

– Да что ты говоришь!

Выскребалка снова защелкала. Первый шарик клубничного оказался в стаканчике.

– Это тяжелая работа, – та-рам, та-рам, – к тому же плохо оплачиваемая.

– Ну-ну.

ЩЕЛК – фисташковое, ЩЕЛК – тирамису…

– А искусственная ваниль совершенно безвредна.

– Да неужели? Так, еще раз: когда класть карамельное?

Пальцы Оскара затихли.

– Пятым по счету. Но мы договорились, что считаем до семи.

Мороженщица только фыркнула. Оскар повернулся ко мне:

– В твоем мороженом она, кстати, тоже есть.

Я уставился на свой рожок.

– Кто?

– Искусственная ваниль.

Я кивнул и осторожно дотронулся языком до мороженого. На вкус все было в порядке. Выскребалка за спиной щелкала все быстрее. Я вот еще ни разу не задумывался, что где-то кому-то плохо платят за то, чтобы кактусовыми колючками производить что-то съедобное – натуральное и безвредное, хотя то же самое можно сделать и искусственно.

Мороженщица перегнулась через прилавок и вручила Оскару его стаканчик. Я протянул ей десять евро. Получил сдачу и перед тем, как ссыпать в карман, сделал вид, что пересчитываю.

– Пока, – сказал я, – до скорой встречи.

Мороженщица наставила на нас ковырялку, как пистолет, и пробормотала что-то вроде «только через мой труп». Оскар весь покраснел. Если обозлится – чего доброго, совсем с катушек съедет! Я поскорей схватил его за руку и потянул за собой. Когда мы добрались до фонтана и уселись на бортик, цвет лица у него снова стал нормальным.

– Как вы съездили с папой в Данию? – спросил я. В основном чтобы отвлечь Оскара. – На открытке ты не очень много написал.

– Было холодно, – Оскар принялся ковырять верхний шарик мороженого. – Я рад, что вернулся. Там целыми днями шел дождь. А у тебя дома что было?

Свой вопрос он выпалил вслед за ответом без всякой паузы. Как будто хотел помешать мне спросить что-то еще. Похоже, в поездке к викингам Оскар с папой не особо ладили. А может, во всем был виноват датский дождь.

– У нас ничего не происходит, – ответил я. – Кесслеры, РБ и Юле с Массудом скоро вернутся из отпуска. Зато Кислинг и Бюль только-только уехали – Кислинг на своем «порше», а Бюль в спецотпуск.

– А когда он вернется – ну, Бюль?

– Не знаю.

Я не стал говорить, что ужасно злюсь на Бюля. Тогда Оскар понял бы, как сильно мне хочется, чтобы Бюль стал моим папой. А говорить с ним про пап прямо сейчас было бы совсем некстати.

Пока что Бюль не прислал нам с мамой из отпуска ни одной даже самой малюсенькой открыточки. Как будто просто взял и про нас забыл.

– А как поездка на мотоцикле с твоим учителем? – спросил Оскар.

Я лизнул мороженое и пожал плечами.

– Мы ездили за город. Там растет только кукуруза в направлении на юг. А хомяки на людей нападают?

– Нет. Ты что, видел хомяка?

– Нет.

– Так я и думал. Хомяки ведь очень… Ох, гадство! Все-таки она положила мне лимонное!

Я с интересом посмотрел на Оскаров стаканчик.

– Пойдем обменяем?

– Не-е, лучше не надо. Если только заикнемся об этом, тетенька нас точно убьет и выскребет ложкой весь наш мозг из черепушки.

– Столовой или чайной? – с беспокойством спросил я. Мозга у меня и так не очень много, чтобы жертвовать хоть какой-то его частью.

– Ну, той, которой она все время щелкает… выскребалкой… ковырялкой… как угодно.

Оскар наклонил стаканчик и очень тщательно осмотрел содержимое. Он чуть не ткнулся носом в лимонный шарик. Потом довольно хрюкнул.

– Ну, они хотя бы лежат в правильном порядке.

Он продолжил поедание мороженого, внимательно следя за тем, чтобы лимонное и фисташковое не смешивались. Как будто они могли от этого взорваться.

– Я рад, что мы пойдем играть в бинго, – вдруг объявил он. – И что можно будет у тебя ночевать. Я ждал этого все две недели.

Рот у меня сам собой расплылся до ушей. От нахлынувшего счастья я ничего не мог сказать! Это и было главной фишкой всего дня: сегодня вечером Оскар вместе со мной и мамой пойдет играть в бинго к «Седым Шмелям». А потом будет у меня ночевать. Когда твой лучший друг ночует у тебя – это самое-пресамое суперское, что только можно себе представить! Мама заранее договорилась по телефону с папой Оскара. Еще до того, как он потащил его в Данию.

Мы продолжали поедать мороженое. У Оскара дело шло быстрее, хотя шариков было больше. Я прикинул, не взять ли еще пять раз шоколадного? И хватит ли на это денег? А потом спросил:

– Мадагаскар – это где?

– У восточного побережья Африки. – Оскар подцепил ложечкой порядочный кусок ванильного. – Это остров.

Я задумался о людях, которые ковыряются в мадагаскарских ванильных лианах кактусиными иголками и до обидного мало получают. Вот если бы все запротестовали и перестали покупать искусственную ваниль, которую подмешивают в мороженое, может, мадагаскарцам удалось бы зарабатывать получше. С другой стороны, на солнечном острове, покрытом орхидеями, им и так живется не слишком плохо, а…

– Есть у тебя цент? – спросил Оскар.

Я побренчал в кармане кучкой мелочи в два евро двадцать восемь центов и выудил один цент. Оскар взял его, потер между пальцами и кинул через плечо. БУЛЬК! Я повернулся и посмотрел в воду. От упавшей монетки она пошла маленькими волнами. От них ослепительно отражалось солнце, но я все равно смог разглядеть на дне фонтана много-много монеток. Я снова повернулся к Оскару.

– Зачем ты так сделал?

– Это приносит удачу и счастье, – сказал он.

– А почему бросил через плечо?

– Потому что за удачей и счастьем нельзя гоняться, и смотреть на них в упор тоже нельзя.

– Кто так сказал?

Оскар пожал плечами и облизал ложечку с тирамису. Я еще раз порылся в кармане, нашел монетку в два цента и бросил ее через плечо в фонтан. И тут же обернулся посмотреть. Монетка шлепнулась в воду и ушла на дно.

– С ума сошел, – сказал Оскар рядом со мной, не оборачиваясь. Это прозвучало как «Ну ты рисковый парень». – Только потом не жалуйся, если что-то пойдет не так.

Я посмотрел на него поверх двух оставшихся шариков шоколадного.

Кажется, момент подходящий, чтобы спросить кое о чем. Это не выходило у меня из головы с тех пор, как мы с мамой чуть не поссорились из-за ток-шоу.

– Оскар? – начал я медленно.

– М-м?

– Раз твоему папе непременно хотелось, чтоб тебя показывали в ящике, из-за денег и вообще, а ты не хотел, почему ж он тогда… Ну, в смысле, он мог бы и сам пойти, без тебя.

– Они сказали, что приглашают только меня.

Оскар потыкал ложечкой в шарик фисташкового.

– Папе трудно общаться с людьми. Поэтому его и не позвали.

Задать следующий вопрос я едва решился. А ведь он был куда важнее первого и уже две недели висел у меня на душе. Словно гиря. В больнице я думал, что привыкну к этому. Но все-таки не привык – гиря становилась все тяжелее и тяжелее. Я глубоко вздохнул.

– Оскар? – еще раз сказал я. Он только поднял голову. – Сними очки. Мне надо тебя кое о чем спросить.

Оскар снял очки. Его зеленые глаза смотрели на меня выжидающе. Я видел, как черные круглые штучки в них сначала сузились. И тут же снова расширились. Оскар втянул воздух носом, а потом сказал:

– Она не умерла.

– Кто?

– Моя мама. Она просто ушла. Ты ведь об этом хотел спросить, да?

Я ошарашенно уставился на него. Оскар уставился на меня. Пялиться на кого-то – его любимый трюк. Но на этот раз он сработал не очень. Глаза Оскара зеленели зеленее фисташкового мороженого, которое он как раз ел. А блестели – почти как у Вемайера, когда тот восхищался кукурузными далями. Только у Оскара они блестели печальнее.

– Она ушла, потому что не любила моего отца, – сказал он. – И меня не любила. Поэтому родительские права получил отец.

– Что это за права?

– Так говорится – права, а на самом деле обязанность. Обо мне заботиться.

Между глазами у Оскара сделалась глубокая морщинка.

– Я тогда еще не ходил в школу и часто представлял, как она вернется. Из-за того, что скучает по мне. Только это была всего-навсего иллюзия. Она не вернется. И я про нее больше не вспоминаю. И больше не говорю.

Пластмассовая ложечка как лопата вонзилась в последний шарик клубничного.

– Я просто ем мороженое.

ИЛЛЮЗИЯ

Это когда ждешь, что произойдет что-то замечательное или что получишь что-то хорошее, а в конце выходит сплошное разочарование и зареванно-засморканные платки. Почему-то так чаще всего бывает на Рождество.

Уже почти среда
Бинго!

Уже поздно. Но я успел занести в дневник почти все, что случилось во вторник. Допишу уж до конца.

Оскар спит. Если навострить уши, то даже здесь, в гостиной, можно услышать, как он дышит. Вчера я одолжил у Бертса спальный мешок и надувной матрас. На матрасе узор из цветочков. Получается, что Оскар как будто лежит на красивом лугу.

Если б знать, что происходит в его голове! И почему он не хочет об этом рассказывать. Сегодня вечером на бинго, когда мама выиграла и встала, чтобы подняться на сцену и забрать приз, Оскар совершенно неожиданно повел себя очень странно. А потом еще страннее.

А ведь до того все было просто здоровско…

* * *

Мы с Оскаром вернулись на Диффе и возле дома увидели Бертса посреди всяких инструментов. Перепачканными маслом пальцами он ковырялся в своем красном «дукати».

– Ну что, суперагент, – сказал он, увидев меня, – уже можно спокойно ходить по городу? Газетчики больше не выпрыгивают из-за каждого угла?

– Ага. Но Оскар пока что инкогнито. На всякий случай.

– А, так это ты – Оскар. – Бертс перевел взгляд на Оскара и уставился в черные стекла его очков. – Ну и ну, я рад! Пожать тебе руку, к сожалению, не могу, весь перепачкался. Но я правда очень рад.

Бертс дружелюбно ухмыльнулся. Зубы у него были ослепительно белые. Как цветок эдельвейс, который растет в Альпах. Я сразу представил себя на вершине заснеженной горы. Бертс это умеет: улыбнется тебе, и сразу понятно – мир в порядке. Или Бертс приведет его в порядок для тебя, если захочет.

На прошлой неделе он пригрозил одному журналисту отлупить его, если тот не уберется от нашего дома. И больше мы никаких газетчиков не видели. Когда я еще лежал в больнице, мама сказала, что мы живем в быстром мире, где все быстро забывается. И она оказалась права.

Бертс положил отвертку, провел рукой по темным волосам, подстриженным ежиком, и посмотрел на Оскара повнимательнее.

– То, что ты сделал, мистер Инкогнито, – это был мужественный поступок. Уже более-менее оправился от этой небольшой экскурсии в пыточный подвал на четвертом этаже?

Оскар поднял очки на лоб и уставился на Бертса. Как будто хотел выяснить, почему он это спросил: из простого любопытства или настоящего интереса. Оскар решил, что интерес был настоящий.

– Я про это уже разговаривал с психологом, – сказал он. – Мне не хотелось, но это было обязательно. Потому что у большинства похищенных развиваются приступы страха или они начинают ночью писаться в постель.

– Даже взрослые? – спросил я. Оскар мрачно кивнул.

ПИСАТЬ В ПОСТЕЛЬ

Когда тебе во сне очень нужно в туалет, то начинает сниться, будто ты уже там. И пожалуйста – дело пошло. А вот писать в постели совершенно безопасно. Каждый раз я удивляюсь, как можно было придумать два одинаковых слова, которые означают совершенно разное. А всего-то надо переставить ударение!

Бертс одарил Оскара своей альпийской улыбкой.

– И как, начал ты писаться?

– Нет, конечно, – Оскар понизил голос. – Но в первую неделю после похищения каждую ночь просыпался весь в поту, потому что мне снилось, что теперь до конца жизни придется питаться гамбургерами и картошкой фри!

– В зеленой комнате ему ничего другого не давали, – добавил я. – Только еще колу.

Бертс понимающе кивнул.

– А когда просыпался, мне казалось, что в комнате воняет жиром из фритюрницы, – продолжил Оскар. – В общем, страшновато.

– А потом, после первой недели, получше стало? – спросил Бертс.

– Ужасы больше не снятся, – ответил Оскар. В его голосе слышалось явное облегчение. – Теперь во сне я вижу совершенно нормальные вещи. Вот недавно ночью я почти понял, почему дисковые части спиральных галактик вращаются со скоростью, не соответствующей их видимой массе.

– Это нерешенная проблема в астрофизике, – добавил он, заметив, как мы с Бертсом недоуменно переглянулись.

– Ну да, ну да, ясно, – сказал Бертс, – кому ж такое время от времени не снится?

Он дружелюбно кивнул и снова улыбнулся. Но теперь улыбка была похожа на Альпы, в которых совершенно неожиданно начал таять снег. Я тоже кивнул. Пусть Оскар себе не думает, что я никогда не видел вращающихся дисковых частей галактик.

– Ужасно жаль, что посередине этого сна я проснулся, потому что захотелось в туалет, – продудел Оскар. – Но в постель я не наделал!

* * *

Едва Оскар снял у меня в комнате свой маленький рюкзак, я тут же потащил его к окну. Мы смотрели на пустую квартиру на четвертом этаже заднего дома. Там раньше жила старая фройляйн Бонхёфер. За этими окнами я когда-то заметил тени темнее темного. Они и навели меня на след Мистера 2000.

– На вид совершенно не опасно, правда?

– На вид нет, а так да, – пробормотал Оскар и поежился. Тонкие руки вдруг покрылись мурашками.

Мне вспомнился Моммсен. Недавно я встретил его на лестнице, когда он убирался в подъезде. Ему все еще не по себе при мысли о том, что Мистер 2000 затаскивал своих жертв в наш задний дом и прятал их там прямо у него под носом. На самом деле над ним, потому что Моммсен живет в полуподвале.

– Да если б только Бонхёферша про это узнала! – пробурчал он. – Она бы в гробу перевернулась! Такая культурная женщина была, очень приветливая, всегда со мной здоровалась.

Моммсена, словно облако, окружал запах бормотухи. И хотя поддает он часто, кроме него никто не умеет мыть подъезд так быстро и чисто. Поэтому на поддавание смотрят сквозь пальцы.

Но все-таки трудно себе представить, что фройляйн Бонхёфер могла приветливо здороваться с этим пьянчужкой.

– Она открутила газ, и он взорвался, – напомнил я Моммсену, сморщив нос. – Потому что болела.

– Помню. И чего?

– Ну, ее ведь разорвало на кусочки. И если эти кусочки начнут все сразу переворачиваться в гробу, будет громыхать довольно сильно.

– Обошлись без гроба, – фыркнул Моммсен. Он нагнулся и выжал тряпку над ведром. Штаны у него немного сползли с задницы, и было видно розовую ложбинку. – Это была кремация. То, что от нее осталось, сожгли, а пепел сложили в большую урну. Но если ты меня спросишь, я скажу, что хватило бы и банки из-под горчицы.

КРЕМАЦИЯ

Это когда мертвого человека сжигают в специальной печке. К крему отношения не имеет. Потом пепел складывают в урну. Но не ту, которая для мусора, а гораздо меньше.

Не-е, ну вообще!

Не отрывая взгляда от гусиной кожи на Оскаровых руках, я как раз хотел спросить его, сколько получится пепла, если сжечь взрослый труп целиком. Но тут в двери появилась мамина голова.

– Ну что, парни, – сказала она, – у вас всё в порядке?

Она улыбалась. Но как-то вымученно. Как будто напомнила себе в последнюю секунду: не забыть соорудить на лице улыбку, чтобы поприветствовать Оскара.

Оскар сдвинул очки на лоб, дал маме особо хорошую возможность полюбоваться на свои зубищи и протянул ей руку.

– Большое спасибо за приглашение переночевать.

– Всегда пожалуйста, – сказала мама, чуть не оторвав Оскару руку.

Я ужасно обрадовался! Оскар знать этого не мог, но тот, кому мама говорит «Всегда пожалуйста», становится кем-то вроде члена нашей семьи. Фрау Далинг мама это сказала после ее первого визита. Это случилось, когда фрау Далинг уже на лестничной клетке обернулась и спросила, нельзя ли ей время от времени заходить к нам, если на нее навалится серое чувство. Юле мама сказала «Всегда пожалуйста», когда Юле зашла одолжить немножко муки, а потом просидела у нас на кухне четыре часа, обсуждая ночные клубы и то, как целуются французы. Я очень надеюсь, что когда-нибудь мама скажет это и Бюлю. Но сейчас она говорила совсем другое:

– Есть хотите? Я тут подумала, что неплохо бы устроить маленький праздник и сходить перед бинго съесть пиццу. Подойдет, как вы считаете?

Мы посчитали, что подойдет просто суперски.

Скоро мы уже сидели в пиццерии на углу у Адмиральского моста. Там я чувствовал себя немножко как дома. Раньше я иногда мечтал, как было бы, если бы мы с мамой жили в Италии. На родине моего папы. И каждый день ели бы пиццу и мороженое. И глядели бы на башню в Пизе. И на Колизей в Риме.

КОЛИЗЕЙ

Это огромный круглый театр без крыши. Там раньше гладиаторы бились друг с дружкой. А еще с носорогами, львами и другими огромными зверями – колоссами. Поэтому его так и назвали.

Только в Неаполь мы бы не ездили. Потому что как раз там моего папу во время рыбалки утащила за борт огромная рыба. И он утонул. Плюх, буль-буль, смерть.

В пиццериях я всегда заказываю пиццу с морепродуктами – это моя месть рыбам! Морепродукты – штука очень вкусная, и вкус у них рыбный. Это знает всякий. Но нужно быть одаренным необычней некуда, чтобы думать, что это такие морские сосиски, сырки или булочки.

– А помнишь, Рико, – спросила мама, – как раньше ты думал, что морепродукты – это такие морские булочки и сырки?

Она воодушевленно хлопнула вилку на стол, красное вино в ее бокале закачалось.

– Так потешно было!

Я потихоньку отодвинул от себя тарелку. Аппетита и так почти не было. Я изо всех сил предвкушал бинго вместе с Оскаром. Он только усмехнулся маминой истории про морепродукты и принялся рассуждать обо всем, что лежало на его пицце. Например, что сладкий перец – родственник картошки. А еще табака. Мама слушала его с большим интересом и задавала всякие вопросы. Вроде того, почему не бывает пиццы с сигаретами. И при этом смеялась, тыкая вилкой в спагетти, как будто хотела проткнуть свою печаль. А та наверняка испугалась такого количества хорошего настроения, убежала и спряталась в макаронах.

Я слушал вполуха, возил креветкой по пицце туда-сюда и вполглаза косился на Адмиральский мост. Как всегда в теплый летний вечер, он был битком набит людьми. Некоторые стояли, облокотившись на витые железные перила. Другие просто сидели на асфальте, смеялись, болтали друг с дружкой, пили колу, лимонад и пиво. Под мостом проплывал прогулочный пароходик. Кто-то играл на гитаре. Пара девчонок хлопала в такт. Вечернее солнце делало всё вокруг оранжевым и золотым. Мне хотелось, чтобы можно было вечно вот так тут сидеть.

Край света всему этому даже в подметки не годился.

* * *

После пиццы мы пошли к Урбанштрассе мимо «Изабель», нашего кафе-мороженого. Я посматривал на него с жадностью, но мама неслась на всех парах. Оскар вприпрыжку еле за ней поспевал. Но не жаловался. Мы шли в культурный центр «Седые Шмели». Он расположен на Грэфештрассе и арендует помещение у церковного дома престарелых. Или наоборот, дом престарелых арендует помещение у «Седых Шмелей». А может, они просто случайно оказались в одном здании. В общем, на бинго к «Шмелям» приходит очень много пенсионеров – и из дома престарелых, и со всего района.

– Когда придем, сними, пожалуйста, свои очки, ладно? – сказала мама Оскару, когда мы остановились на светофоре, чтобы перейти Урбанштрассе. – А то люди подумают, мы притащили с собой какого-то инопланетянина.

– Инопланетян только в фильмах показывают, – заметил я небрежно. Это однажды сказал мне Бертс. Я хотел немножко покрасоваться перед Оскаром, который так обалденно здорово разбирается в пиццевых начинках. Только бы не сбиться. – Никаких доказательств действительного существования внеземной разумной жизни не существует.

Уф, кажется, все правильно. Молодец, Рико!

– Доказательство давно уже есть.

Вот же гадство!

Мы шагали через дорогу. Мама вздернула бровь и огляделась вокруг, будто в любой момент ожидала приземления НЛО.

– Неужели? И какое же?

– Неопровержимое доказательство наличия внеземного разума, – медленно произнес Оскар, – состоит в том, что на Земле он ни разу не появлялся.

Он снял очки и посмотрел на нас с мамой очень серьезно. А потом громко заржал. Я никогда еще не видел, чтобы он так смеялся. Мы уже почти дошли до скучного зеленого здания культурного центра, и тут до меня наконец дошло! И я тоже засмеялся. Мы вошли, и Оскар, все еще хихикая, отдал маме свои очки. Усмехнувшись, она положила их в сумочку. Кажется, быть инкогнито среди пенсионеров было для Оскара не так важно. Многие люди считают – и фрау Далинг тоже, – что пенсионеры скучные и одеваются в странные одежки. И пахнет от них тоже странно. Вообще-то это правда, и у «Седых Шмелей» такие тоже есть. Они засыпают во время бинго или вдруг встают посередине игры и шаркают в туалет. И больше оттуда не возвращаются, потому что засыпают уже там. Но таких мало. Другие пенсионеры еще ого-го какие спортивные и крепкие. Они не прочь опрокинуть по рюмочке и любят громко балагурить и хохотать. Так, чтобы всем было видно, какие у них классные вставные челюсти.

Когда мы вошли в светлый зал с большими окнами, там уже было полно народу. «Седых Шмелей» называют так недаром. В хорошем настроении они издают такие жужжащие шмелиные звуки. И еще изо всех углов раздаются громкие возгласы и смех. Прямо как на народном гулянье. Некоторые нас с мамой узнавали, махали нам и кричали «Приветик!», а Оскару приветливо кивали.

Кроме нас, детей тут не было. Мама же была единственной молодой женщиной. Столы стояли рядами, их было больше десяти. По обеим длинным сторонам столов – скамейки. Свободных мест оставалось совсем мало, и я немножко заволновался. Вдруг нам достанутся те, где мисочки с орешками, чипсами и всякими другими хрустящими вкусностями уже пустые. Очень жаль, но некоторые люди только и думают, что о еде!

Я показал Оскару картины на стенах. Они там висят уже целую вечность: фотографии из календарей и журналов в рамках. Фрау Далинг такие тоже любит: снежные горные вершины и цветущие луга перед ними, а в глубокие ущелья с грохотом и пеной низвергаются водопады. Это называется «китч» и означает плохой вкус.

– Протискивайтесь вперед и поищите, где сесть, – сказала мама. – А я пока куплю карточки.

Оскар не отставал от меня ни на сантиметр. Мне было совершенно ясно, что он боится потеряться. Наверно, никогда не видел столько пенсионеров сразу. А может, опасался их вставных челюстей. Попадались такие, что против них даже Оскаровы зубищи все равно что рисовые зернышки.

Вдруг посреди шмелино-жужжащего роя поднялась чья-то рука и энергично замахала.

– Рико! Сюда, мальчик!

Теперь за орешки и чипсы можно было не волноваться!

– Идем скорее! – сказал я Оскару.

Рука принадлежала герру ван Шертену. С тех пор как он стал вдовцом, он немного потолстел. Лысина у него и так уже давно была, зато зубы еще свои собственные. И очень ухоженные. И вообще он очень милый! Особенно когда говорит: «Я принес тебе шоколадку, Рико. Ведь моя Ханна этого сделать уже не может».

Стол, за которым он сидел, был придвинут к самой стене. Если захочется посмотреть на сцену – шею придется вывернуть как следует.

– Рико, я принес тебе шоколадку! – воскликнул герр ван Шертен. – Но она пока в машине. Память о Ханне, ну, ты понимаешь. Вот, садитесь ко мне. Я подумал, что вы придете, и занял еще два места, для тебя и твоей мамы. Надо было на самом деле три, но твой дружок сойдет за половинку, так что мы как-нибудь усядемся, да?

Он подвинулся и приглашающе похлопал рукой по скамейке. Я подтолкнул Оскара на половинку места и втиснулся рядом.

– Про половинку – это просто так говорится, малыш, ты уж не обижайся. Меня зовут ван Шертен, а ты из какой конюшни?

Герр ван Шертен ткнул в Оскара пальцем, и Оскар мгновенно пригнулся.

– Нет, погоди, дай-ка я угадаю. Ты – тот самый второй герой, жертва похищения, верно? Натерпелся ты, конечно, немало, мой мальчик! А твой папа просто наверняка весь испереживался! Но я всегда говорю: то, что нас не ломает, делает нас сильнее. Голова ведь цела и все остальное тоже. Все остальное ведь тоже, правда?

Оскар изумленно таращился на герра ван Шертена. Вот уж точно – с людьми он общается нечасто.

А герр ван Шертен с удивлением смотрел на Оскара.

– Что, не все цело? С языком что-то? Ха! Газеты я читал не очень внимательно, а телевизор вообще не смотрю. Но ты можешь написать свое имя на бумажке, пальцы-то этот живодер тебе не оттяпал, покажи-ка, ну вот видишь, погоди-ка, у меня где-то здесь был карандаш…

Герр ван Шертен перевернул бинго-карточку, сунул ее Оскару и потянулся за пиджаком, лежавшим на скамье. Оскар пялился на него так, будто вдруг понял, что инопланетяне на Земле все-таки встречаются. Карточку он взглядом не удостоил.

– Меня зовут Оскар, – сказал он твердым голосом. – Физически я совершенно здоров.

Помедлил секунду и добавил:

– Психически тоже.

Герр ван Шертен перестал рыться в карманах пиджака и неуверенно улыбнулся. Тут появилась мама. Она сунула нам с Оскаром бинго-карточки и карандаши и уселась рядом со мной.

– Герр ван Шертен, вы просто душа-человек! – Мама, перегнувшись через нас, погладила его по руке. – Спасибо, что заняли нам места!

– Вот же счастье, а? Нет, ты погляди только на эту раскрасавицу! – Герр ван Шертен воодушевленно пихнул Оскара, так что тот чуть не грохнулся со скамейки. – Всякий раз счастье и радость, когда я сижу за одним столом с прекраснейшей женщиной в городе!

Оскар снова устроился на скамье, сжав губы и не говоря ни слова. Герр ван Шертен попытался незаметно расстегнуть верхнюю пуговицу рубашки, чтобы мама могла полюбоваться на его замечательно серебристую растительность на груди. По-моему, было бы лучше, если б растительность сохранилась у него на голове. Но герр ван Шертен и так очень классный! Тем более что орешков не переносит. От них у него не проходит в грудь воздух. Зато он покрывается красными пятнами, но только после того, как совсем уже побелеет. Мисочки с хрустящими вкусностями так и стояли на столе нетронутыми. Пока герр ван Шертен поверх наших голов любезничал с мамой, мы с Оскаром схватили по полной пригоршне и одновременно захрустели. Потом начали изучать свои карточки. Мама купила каждому по три штуки, все разных цветов. Это значило, что можно участвовать в трех раундах игры.