Текст книги "Ночь сурка. Остроэмоциональная история, психологический рассказ"

Смотришь со стороны на чуть накренившиеся в бок коробки – моих рук творение, картонное сооружение… Баррикада. Я вам говорю, это еще то творчество – из кучи коробок сделать ровных слоев стенку. Смотришь затем еще раз на коробки и думаешь: как ты это смог сложить все сам?

Иногда коробки заваливало, точно лавиной. Все валилось на тебя. Я даже не расстраивался – на то не было времени и сил. У нас ведь у всех время от времени что-нибудь да рушится в жизни.

Каждой ночью мои силы угасали, и в то же время я становился сильнее. Самое трудное на исходе смены – те три этажа ступеней в мотеле, которые тебе нужно преодолеть.

За первую неделю я потерял пять килограмм. Оно и не странно. Всю ночь работаешь и не ешь. Утром приходишь домой и сразу спать. Просыпаешься днем, перекусываешь и на почту. Перед сменой ужинаешь со всеми, но ужином это назвать сложно. Затем всю ночь потеешь, а при таком раскладе вес не наберешь.

Несколько смен подряд меня распределяли в группу к индусам. Бахман в Корее больше года. Днем учится, время от времени работает по ночам здесь. Я с ним разговаривал ранее, и он всем видом своим пытался показать, кто тут новенький, а кто Бахман. Спокойный, слегка высокомерный… Он прекрасно владел английским, и я тоже неплохо, но когда он что-то говорил, я никогда не улавливал с первого раза. Его произношение, акцент, делали меня форменным дураком, совсем не ясно, о чем он там говорит. С корейцами он ладил, потому что ладил с корейским языком.

Загружаем с ним фуру за фурой без всяких трудностей. Бахман постоянно напевал. Точнее, молился, но молитва эта звучала, как песня. И я не знаю места более подходящего для молитвы, чем кузов грузовика. Молиться, чтобы не заснуть. И я не знаю времени более подходящего для молитвы, чем сейчас.

На почте были негласные правила. Например, сидишь без дела – подсоби ближнему своему… Как прибавится работа, не сомневайся, тебя тоже поддержат. Такие здесь устои. Но даже если все сидят без дела, их отправляют пачками к грузовику, где справятся двое. Корейцев не волнует, что десять человек просто не вписываются в эту бессмысленную затею. Они просто смотрят на общую картину, а картина такая – никто не сидит без дела, ну и ладно. Им сложно смириться, чтобы мы просидели десять минут без работы. Такой менталитет. Нужно отрабатывать каждую копейку.

Около четырех утра напротив нас что-то вспыхнуло, загорелось. Обычно так описывают рассвет. Засуетились, забегали корейцы: на почту пробрался пожар. Пожар охватил чуть ли не четверть предприятия. Горели посылки, инвентарь – горело все. Нас тут же эвакуировали. Вместо грузовых машин приехали пожарные. Мы уж чуть с привычки и от шока не побежали их разгружать… Все были на безопасном расстоянии. И, что странно, никто ничего не обсуждал, столько людей, и одно молчание на всех. В подробности никто не вдавался. Это был редкий случай, когда никого не интересовали причины; все ждали последствий. Утро, к счастью, началось без жертв, а рабочая смена закончилась чуть раньше – это даже сложно назвать плюсом… Пожар потушили за полтора часа. Нам заплатили как обычно и отправили домой.

На следующий вечер никаких упоминаний о происшествии не было, нас просто отправили в противоположную часть почты. И утром, сидя в автобусе, никто из нас не вел горячих дискуссий. Мы устали, и у всех в голове только две вещи на исходе смены – поесть да поспать немного. А в закрытых глазах всплывала картинка с пламенем. Пламя – яркое, высокое – кусало холмы, съедало всю почту вместе с нами. Очередной дневной кошмар.

Ночь меня учила; ночь кормила меня; ночь могла и погубить.

Людей катастрофически не хватало. На каждый грузовик теперь по одному человеку. Распределяли всех, как всегда, наобум. Но я был по соседству с Валерой. В поясе и футболке, кости да тонкая кожа, Валера молча выполнял свои обязанности. Сканировали, толкали и грузили коробки мы с ним параллельно и синхронно выходили из грузовика. Я всегда следил, и был готов, если ему понадобится помощь, а он был готов помочь мне – такая привычка выработалась у нас всех. Без слов и кивков перебрасывали друг другу бутылку воды. По человеку видно, когда он хочет попить, а попить мы хотели почти всегда. Вода моментально из нас выходила.

Я отошел на полчаса к дальней ленте, где были почти все, и разбирали оставшиеся коробки. Я был уверен, что и Валера где-то здесь. Вернувшись на свое место, я продолжил загружать. Валера все не появлялся, а новые коробки приходили. Я зашел в его кузов, чтобы убрать коробки, но увидел следующее. Между лентой и горой коробок лежало тело. С затылка кровь, лицо на бок, коробка на животе, и руки на ней. А пол, на котором Валера лежал, был скользким от разлитого из коробки масла. Частенько из коробок что-то вытекало. Развернувшись спиной к ленте, Валера поскользнулся и ударился об нее. Алюминиевая лента сухо приняла мокрый седой затылок.

Не было мысли звать кого-то на подмогу, ведь я уже здесь, а когда такое на глазах, ты делаешь все что можешь, и делаешь без раздумий. Я поднял Валеру, и кое-как вытащил из фуры, немного замазав майку кровью. Затем спустился на улицу и поволок его под дождем в офис. Я тащил его на спине, как крест.

В офисе всегда кто-то был. Это все происходило, как во сне. Глубокая ночь, я в своем поту и в чужой крови, приволок человека под дождем в сухое помещение. Я помню, что у меня переняли раненного. Привели его в чувство. Отвезли в больницу. В общем, сделали все, что надо. Об этом я узнал утром. Но в тот момент я побежал обратно в кузов. Все, что требовалось от меня, я сделал… И знал, что все будет в порядке.

На следующей неделе все узнали о таком понятии, как переработка. Это когда тебе доплачивают мелочь, а ты за нее вкалываешь чуть ли не до обеда, потому что к обеду надо успеть на собственные поминки, уже гроб готов, вот там, возле стоянки, на холме, место уготовленное.

Но перерабатывать приходилось. Если пришел со всеми, то со всеми и уйдешь, если услышал, как конвейер зарычал, так и услышишь его остановку. Во вторник мы были готовы к отсутствию перерыва. После праздников накопилось посылок. Были готовы к тому, что работы много. Готовы были и к тому, что не перекусим, но возможно передохнем – здесь можно ставить ударение как на «о», так и на «е»… И надеялись на более спокойную смену завтра. Неизвестное тем и привлекательно, что в нем прекрасно умещается надежда. Когда знаешь все наперед, тогда еще больше в тягость и совсем неинтересно. В среду, от человека к человеку, от фуры к фуре, прошелся слушок от корейцев, что закончим как обычно в шесть, максимум в семь… Со спокойной душой и облегчением все дорабатывали. Шесть… Семь… Восемь… Девять… Мы закончили в начале одиннадцатого.

На следующую ночь история та же. Обычно четверг тем и отличался, что короче и проще предыдущих смен. Но не сегодня. Я не прихватил с собой поесть, но и сон с ней, с этой едой. А Валера подошел, протянул полбургера, я откусил разок, возвращаю ему, а он – нет, вторая половина твоя. Якобы мелочь, половина паршивого холодного бургера, но когда человек отдает свою часть, будучи таким же голодным – это совсем другое. Когда человек отдает свою часть, будучи голодным, думаешь: эта цепочка не нарушится, найдется в трудный час и для него такой же голодный, отдавший свой кусок ему, и так до бесконечности. Глупо верить и как-то это доказывать, но добро, рано или поздно, оно воздастся тебе, только при одном маленьком условии – воздаяния этого не жди.

У каждого своя точка, каждый сам себе грузил. Меня поставили на самое дальнее место, где произошел пожар. Сюда приходило минимум коробок, и в кузов фуры не доставал свет. В длинном кузове темноту заслоняли коробки. Из кабины вышел шофер, и, заглядывая в кузов, удалился в офис за кофе.

Да, мы работали по тринадцать часов без перерыва и обеда. Веселое времечко выпало. Тринадцать часов работы, семь часов сна. Тринадцать часов работы, пять часов сна. Тринадцать часов работы вновь. Пожалуй, хватит.

Я мечтал о море. Об утре не мечтал. Знал – придет время, и утро просто наступит. А со временем я уже на «ты».

Мы жили в мотеле на углу возле автобусной станции. Тамир с Валерой всегда выдвигались чуть раньше, я же не спешил расставаться с своей законной нерабочей обстановкой и уютом расстеленного на пол матраца… Из окна я увидел, как выдвигается мой автобус. Пока он выезжал от станции до остановки, я обулся и бегом на улицу. Заскакиваю, успел. По расписанию это был последний автобус, на котором вовремя можно попасть на работу. Так начался последний день на почте. Ночь…

Нас троих позвали на другое место, у моря. Местный босс – знакомый Тамира, сказал нам: «Приезжайте». Сейчас как раз начинается крабовый сезон. Жилье дают бесплатно, кормят, к тому же неплохо платят. Но самое важное – работа днем. В тот же вечер и было решено – едем все втроем.

Идешь на почту, сворачиваешь с трассы, спускаешься вниз по лестнице, ступаешь через цветы. Яркие желтые лепестки щекочут ноги. А потом эти же ноги поколачивал конвейер.

На этой неделе помимо всех прочих и нас в том числе, присылали много русских ребят с других почтовых компаний. Правда, таких русских я не видел еще. По глазам видно, что не намного старше, а с виду в отцы годятся. Безобразные, со свисающими пивными сиськами, пивными животами, ужасной прической, парни из Приморья. У одного прямо-таки по наколкам ясно, что бывал он не только на воле… Это не совсем те русские, которых мы знаем, то есть это совсем не те русские66
  Рандеву с «Варягом». Петербургский рубеж. Александр Михайловский, Александр Харников.


[Закрыть]. Дикие, неотесанные.

Прошлым утром я завтракал с одним после смены. Любая фраза, которую он говорил, звучала от него угрожающе. Срок его пребывания, как и многих других, уже истек.

– Полгода бы продержаться тут еще, и домой.

– Почему, – спрашиваю, – не год?

– Лихие мы… Подрался вот недавно с корейцем.

– После пьянки?

– Само собой. Мы в баре были. Кореец с соседнего стола предъявлять начал. А я ему и втулил. Вызвали полицию. Пока полиция ехала, я сидел там вместе со всеми и ждал. А чего мне от них прятаться?

Я показал ему дорогу в сауну и пошел в мотель.

Последнее построение, пятница. И новых, и бывалых – нас отправляют в ту часть почты, где мы проработали первую ночь. По пути один – широкая харя, глаза на выкат – завывал шутя:

– И на рассвете вперед уходит рота солдат77
  Группа «Любе» – «Уходит рота солдат».


[Закрыть]…

Нас отдали на попечение тому доброму корейцу, который всегда по-отцовски и спокойно реагировал на все наши косяки и действия. Он будто знал, что это наша последняя смена. Я вам скажу, кроме нас троих не знал никто. Этот крепкий, с густыми волосами кореец был с нами и в первую смену. И теперь, будто отдавая нам должное, он поставил нас на сортировку. Ну, что сказать? Заслужили… На закате карьеры.

С Тамиром мы стояли бок о бок. По ленте двигались коробки, у каждого был свой номерной штрих-код, который двигаешь к грузовику, а там дальше разберутся… Просканируют и загрузят.

К нам подошел кореец, и, показывая на парня возле фуры, доступно пояснил, чтобы тот убрал телефон и ждал посылок. Парню мы передали, на что он с грустным смешком ответил:

– Я первый раз читаю книгу… Причем – по своему желанию.

Он облокотился на конвейер и закурил.

Мы часто ссорились с Тамиром не на шутку из-за всяких пустяков. Это ли не признак крепкой дружбы?.. Ссорились из-за стресса, усталости. Ссоры тем и хороши, что если не развели людей по разным дорогам, то сделали их только сплоченнее. Да, для меня он тяжелый человек; и я для него – признать несложно, – непростой. Но человек он хороший, не лукавый, и я, надеюсь, тоже где-то в этих полях гуляю. Единственное, что могу заявить – Тамир – человек-антоним к слову «компромисс». Это не всегда хорошо, но если он принял решение, принял он его твердо и будет за него стоять. То, чем я проникся к Тамиру навсегда, так это уважением. Не сильнейшая ли эмоция – ее подавление?! Руку протягивают – пожми, тебе хуже не станет. Приходится себе напоминать, что самая пустяковая вещь на свете – прощение. И все же, мне предельно ясно, что не положено с человеком быть знакомым слишком близко. Держи расстояние, таков рецепт нормальных взаимоотношений.

Всякая работа по-своему сложна. Тут из-за этих цифр крыша едет. А загружать тоже не падко, руки гудят, и хоть думать не надо, все равно думаешь.

Выли коробки на всю почту, завывали, цепляясь за стенки конвейера, застревали и ждали, когда же их вытащат. Одна коробка застревает, или, положим, шина, в нее моментально врезается еще десятка два коробок, и ты бежишь выбрасывать все в стороны, на пол, лишь бы нормализовать движение, нарушенное ни по чьей вине.

Этой ночью все оставалось позади, и мы стояли вдвоем, стояли часы напролет, разговаривали, вспоминали и размышляли о будущем, смеясь над корейцами и собой, над тем, что уже прошло.

– Время? – Спрашивает Тамир.

– Полвторого.

– Ништяк. Полжизни прожито…

Мы научились угадывать время, и угадывали его. Предсказывали цифры на часах, не смотря на них. Проще говоря, научились руководствоваться временем. Научились чувствовать его скорость. Иногда мы его обгоняли, иногда оно нас обдуривало, но если со временем мы теперь не шутили, оно над нами только ухмылялось, и ухмылка продолжала расти…

Возле нас был еще кореец. Он сегодня заменял товарища, и так же, как и я, он засыпал. Чтобы держаться на ногах, он протянул мне жвачку. Часов ни у меня, ни у него. Но, на ощупь, это самая долгая ночь. Уже и утро настало, уже и конвейер пустой, только горы остались возле нескольких фур. Обычно, нескольких человек закидывают на ленту, другой сканирует и толкает товар.

Под лентой упаковки с водой. Чтобы не толкать одну за другой, Тамир поступил следующим образом. Положил все упаковки на один поднос, нажал на кнопку под лентой, о которой никто до этого не догадывался. Конвейер плавно понес корабль с пассажирами. В этот момент за спиной Тамира стоял директор почты – самый главный наш босс. Он аплодировал стоя. Провожая взглядом босса, мы двинулись к офису по застывшему конвейеру. Тамир улыбнулся и сказал:

– Дембельский аккорд…

Кстати, не подскажите, который час?

Часть вторая. Эпилог

По пустым улицам катился лай собак. В будни тут все простаивало. Днем в поселок заезжали на обед рабочие, вечером – они же – медленно потягивали пиво, говорили за жизнь; по телевизору фоном шел бейсбол. К ночи поднимался ветер, и торговцы заносили свои продукты с проходной. А утром по всей бухте оставались следы от прилива – свежие рисунки, еще не высохшие от волн Желтого моря.