Текст книги "Майский день"

III

Дуракам счастье, подумал Аракелов. Плюхнуться с дирижабля в Тихий океан – и угодить на плоскую верхушку гайота…[5]5
  Гайоты – плосковершинные подводные горы, открыты Хессом во время второй мировой войны.


[Закрыть] То же самое, что выпрыгнуть из самолета над Ленинградом и угодить в собственную постель… Свались он в километре к северу, югу, востоку или западу, все равно, – и не пришлось бы сейчас даже помышлять о спасательных работах. Ведь «Дип Вью» рассчитан на десять тысяч футов, грубо говоря – на три километра. А глубина в этом районе вдвое больше… Впрочем, не такое уж счастье: сидеть, потирая синяки, и смотреть, как медленно истощается твой жалкий кислородный ресурс…

– Мы к ним ближе всех, – сказал штурман. – Два с по ловиной, максимум три часа фул-спита.[6]6
  Фул-спит – полный ход.


[Закрыть] Отозвался еще какой-то японец, у него донный робот-двухтысячник на борту, но ему идти минимум часов семь. Так что рассчитывать на него не приходится.

– Сейчас туда идут две патрульные субмарины из отряда Гайотиды-Вест. Буй с маячком с дирижабля сбросили, но точного места это не дает, только ориентировочный квадрат поиска… Если патрульники обнаружат этот самый «Дип Вью», они сэкономят нам по крайней мере час работы, а то и больше, – добавил капитан.

Зададаев, руководитель группы подводных работ экспедиции, или, по его собственному определению, «оберсубмарин-мастер», хлопнул Аракелова по плечу:

– Итак, вводные, Александр Никитич. «Дип Вью» лежит на грунте ориентировочно на глубине девятисот метров. Кислородный ресурс аппарата – девять часов, энергетический запас – семьдесят два часа, последнее, впрочем, принципиального значения не имеет. Самостоятельно отделить аварийный балласт и всплыть Кулидж не может – аппарат к погружению подготовлен не был, не вынуты контрольные чеки. По данным, сообщенным фирмой-изготовителем, всего контрольных чек девять. Таким образом, ваша задача сводится к следующему обнаружить глубоководный аппарат, вынуть контрольные чеки и подать сигнал Кулиджу; если он почему-либо не сможет включить систему отделения балласта – осуществить это снаружи. Все.

Аракелов кивнул Ясно. В принципе – простейшая спасательная операция в горизонте ноль девять – один ноль.

Тогда пошли, – сказал Зададаев. – Лучше подготовиться заранее, чтобы к подходу была готовность ноль.

– Международники… – ворчал Аракелов, выходя вслед за Зададаевым из рубки. – М-международники, чтоб им. Голубой флажочек с глобусиком. Эмблемочка! Другую бы им эмблемочку!

– Какую? – полюбопытствовал Зададаев.

– Лебедь, рак и щука на лазоревом поле.

Зададаев коротко хохотнул:

– За что вы их так, Александр Никитич?

– Вечно у них ЧП на ЧП… Кто в лес, кто по дрова. А потом люди тонут Нет, ну какой болван пустит инженера обслуги в аппарат во время транспортировки? Под суд за это надо! Я ж говорю – лебедь, рак и щука на лазоревом поле.

– А равнодействующая куда? Туда, куда я полезу. На дно. К дедушке Нептуну.

– Ладно, – сказал Зададаев. – Не ворчите. Вот выручим парня, тогда лайтесь сколько влезет.

– И облаюсь, – пообещал Аракелов. – Всенепременнейше.

Чтобы всей этой банде Факарао жарко стало. – Это ему понравилось, и он повторил: – База Факарао… Не База, а банда.

Они спустились на главную палубу.

– Вот что, – сказал Аракелов. – Вы идите, Константин Витальевич, скомандуйте там, а я еще задержусь немного. Время есть.

Зададаев кивнул и ушел, и Аракелов направился на корму Марийка поднялась ему навстречу, и они встали рядом, облокотясь на планширь. Море было все таким же синим и спокойным, дельфины все так же неутомимо резвились в полукабельтове от «Руслана», и вообще ничего не изменилось от того, что где-то там, в ста с небольшим милях к востоку и почти на километровой глубине, лежал на боку (Аракелов и сам не мог взять в толк, почему именно на боку, но виделось ему только так) стеклокерамический кокон «Дип Вью», а в нем этот лопух Кулидж считал оставшиеся ему часы. Часы, оставалось которых только чуть больше восьми. Если, конечно, его не вытащат. Аракелов смотрел на море, но видел уже не томную, блаженную гладь, а ту черную, тугую, холодную бездну, в которой он окажется через несколько часов. В этой бездне можно работать, может быть даже жить, но привыкнуть к ней нельзя, пусть тебя уже семь лет называют «духом пучин». Это не воды шельфа, это бездна, и в ней нельзя полагаться ни на что: ни на зрение, ни на слух, – только легкий зуд эхолокатора указывает путь – как в детской игре «холодно, холодно, холодно, теплее, еще теплее, горячо, совсем горячо…». Сейчас Аракелов был уже не здесь, но еще и не там, и здесь его удерживало только Марийкино присутствие. Она поняла это.

– Ну, ты иди. Я тоже пойду, займусь делом. Мне надо в «Марте» посидеть, на следующей станции она по моей теме работать будет. Ты сюда с собой приемник не брал?

– Нет.

– Жаль. Ну да ладно; схожу к себе. Все под музыку веселее будет. Знаешь, совсем не могу в тишине. Нужно, чтобы фон был. Ну иди, иди, все равно тебя уже нет.

– Я буду вечером, – сказал Аракелов.

– Ты же устанешь как бес.

– Все равно. Вечером я буду. А сейчас в самом деле пойду.

В холле перед кают-компанией сидели вертолетчик Жорка Ставраки, Генрих и двое ребят из палубной команды. Когда Аракелов поравнялся с ними, Жорка приветственно помахал рукой:

– Везет же тебе, дух! Нырнешь сейчас – и еще три дня к отпуску набежит… Нам бы так, простым смертным…

Аракелов остановился.

– Ну, давай поменяемся. Я здесь за тебя потреплюсь, а ты за меня вниз сходи, ладно?

– Ха, кто меня пустит? Я бы и рад… – Жорка развел руками. – Да и вообще не люблю я этого – темно и сыро. Летать рожденный нырять не может!

– Летать? – Генрих могучей дланью шлепнул Жорку между лопаток. – Порхатель ты, ясно? – И, обращаясь к Аракелову, спросил: – Заглянешь вечером?

Аракелов рассмеялся.

– Постараюсь, – пообещал он. – Но ручаться не могу.

Он сделал Жорке ручкой и сбежал по трапу вниз, в «чистилище».

«Чистилищем» его называли не зря. Потому что прежде всего Аракелова в течение получаса чистили всеми известными современной медицине способами, в том числе и весьма далекими от эстетики. Потом он ел горьковато-солоноватый баролит, чувствуя, как все внутренности наполняются чем-то упругим, пухнущим и тяжелеют. Казалось, больше нельзя проглотить ни грамма, но надо было съесть еще как минимум полкило, и он глотал, морщась, с трудом подавляя тошноту, глотал, потому что знал: каждый – нет, один-единственный несъеденный сейчас грамм там, внизу, обретет имя «смерть».

Теперь все подчинялось жесткому, до долей секунды расписанному графику. Прямо из-за стола его под руки повели в «парилку», где на него со всех сторон обрушились горячие волны вонючего пара, впитывавшегося в тело, в каждую пору кожи, нещадно щипавшего слизистую коса и глаз, из которых горохом скатывались слезы. Это продолжалось сто тридцать пять секунд, а потом пол под ним начал проваливаться вниз, и Аракелов ухватился за поручни, окружавшие пятачок, на котором он стоял, не потому, что спуск был резким, а потому что его шатало. Теперь нужно было сделать три шага к люку «купальни». Три шага. Первый. Второй… Теперь люк. Два оборота влево. Ручки на себя. Вперед! Снова ручки насебя. Два оборота вправо. И вот он внутри. Теперь уже обратного хода нет. Впрочем, обратного хода не было с той секунды, когда он проглотил первый грамм баролита.

Еще два шага. Эти шаги всегда даются особенно тяжело. И – бассейн. Мерзкая, маслянистая, желеобразная масса, в которую плюхаешься, как в болото. Она чавкает, глотая тебя, и ты начинаешь глотать ее, дышать ею, делать самое, казалось бы, противоестественное, и весь организм, весь, до последней клетки, бунтует против этого, но ты все равно дышишь и глотаешь, глотаешь и дышишь, и постепенно становится все легче, легче, постепенно тело приобретает звенящую и упругую силу, ловкость; это приходит на исходе третьей минуты, и этот момент тоже пропустить нельзя. Надо быстро выбраться из бассейна обратно в сухой объем «купальни». Впрочем, сухим его назвать трудно, потому что с потолка сейчас низвергается не душ – настоящий тропический ливень, смывающий с тебя остатки гнусного желе. Под секущими струями этого дождя нужно сделать еще три шага – к люку баролифта. Опять два оборота влево, ручки на себя, вперед, снова ручки на себя… Этот люк двойной, и всю операцию приходится повторять снова. Но это уже конец. Теперь ты в самом баролифте, где светло и уютно, а давление поднято до того, которое будет ждать тебя внизу.

Ты ложишься на диван, вернее, он только называется диваном, на самом деле это весьма неудобное сооружение, гибрид прокрустова ложа со стандартной больничной кушеткой, и диван обнимает тебя десятками датчиков, щупальцами, лентами, и это надо терпеть полчаса, пока контроль не удостоверится, что с тобой все в порядке и ты готов к выходу вниз.

А когда полчаса кончаются, щупальца и ленты отпадают от тебя, как щупальца осьминога, которому нажали на хрящевой колпачок, и ты встаешь. Уже не человек, не тот Аракелов, который восемьдесят минут назад вошел в «чистилище», – батиандр, «дух пучин», покрытый гладкой, жирно блестящей, маслянистой на ощупь кожей, с выпученными немигающими глазами, с пленкой между пальцами рук. Теперь снаряжение: моноласт, шлем, браслеты – эхолокатора, компаса и глубиномера, – пояс с ножом и сеткой…

Ну вот ты и готов, Аракелов. Теперь остается ждать.

Слава богу, подумал Аракелов, что Марийка не видит меня сейчас. Хорош… прямо первый любовник… Дух пучин!

IV

Серебристая изнанка морской поверхности беззвучно лопнула, и с обзорного экрана ударил в центральный пост ослепительный солнечный свет. Несколько секунд Джулио делла Пене, щурясь, привыкал к нему, потом поднялся, разминая затекшие от долгого сидения ноги, в два шага пересек тесную рубку и, встав на нижнюю ступеньку трапа, стал открывать замок люка. Одновременно с последним – шестым – поворотом штурвальчика и мелодичным контрольным звонком тяжелая стальная крышка резко откинулась и замерла, как поставленная на ребро монета.

В тот же миг в лодку хлынул воздух, и делла Пене почувствовал, что пьянеет. Так пьянеешь от первой затяжки, когда несколько суток не курил.

Тридцать четыре года над головой делла Пене распахивались люки подводных лодок. Самой первой была старенькая дизель-электрическая, доживавшая последние годы в учебном отряде. Мало кто сегодня помнит эти корабли-ветераны – длинные и узкие, как барракуды, с высокими боевыми рубками и стомиллиметровым орудием на палубе… Но именно на такой – даже не ракетной, а еще торпедной лодке молоденький гардемарин делла Пене ушел в свой первый учебный поход…

Потом были другие – могучие атомные левиафаны, в которых чувствуешь себя Ионой во чреве китовом, причем не просто Ионой, а Ионой-долгожителем, особенно к концу десятимесячного автономного плавания. И наконец, был «Тельхин». Красавец «Тельхин», воплощение целесообразности и мощи – двадцать четыре ракеты «Редикул-4А», двадцать четыре месяца автономности и всего двадцать пять человек команды, подобранной зато один к одному; офицерская лодка – две дюжины офицеров и он, командир «Тельхина», капитано ди фрегатта Джулио делла Пене… Чем, ну чем уступал «Тельхин» какому-нибудь «Микеланджело» или «Рафаэлю»? Плавательный бассейн и теннисный корт на подводной лодке – мог ли представить себе такое даже бессмертный создатель «Наутилуса»? Какими же убогими показались после этого контрадмиралу делла Пене юркие субмарины Океанского патруля, отдаленные потомки «Биберов» и «Зеехундов»! Впрочем, за восемь лет он почти свыкся с ними.

Тридцать четыре года… И каждый раз, когда лодка всплывала и распахивался люк, делла Пене замирал, вдыхая морской воздух, впитывая его всем существом, купаясь в нем, потому что как бы ни была чиста и свежа внутрикорабельная атмосфера, кондиционированная, ароматизированная и еще черт знает какая, в ней неизбежно ощущался привкус искусственности. Никакими ухищрениями химиков его не удавалось отбить. А морской воздух… Попробуйте неделю-другую посидеть на оборотной воде, а потом вдоволь напиться ключевой!

До сеанса связи оставалось тринадцать минут. Собственно говоря, делла Пене всплыл чуть-чуть рановато, но в последние годы он изредка позволял себе подобные вольности. Тем более, что там, внизу, кругами ходила вторая субмарина его звена.

Делла Пене поднялся по трапу и сел на верхней ступеньке, опершись спиной на откинутую крышку люка. Из нагрудного кармана рубашки он вынул сигареты и зажигалку. Зажигалка была французская, напалмовая – опять же использование военной техники в мирных целях. Веяние времени… Делла Пене улыбнулся и закурил.

Океан был спокоен и ласков. Именно таким должен был увидеть его пять веков назад великий португалец, чтобы наречь Тихим. Будь вода чуть зеленее, а волна чуть короче, и делла Пене смог бы вообразить себя сидящим не на башенке патрульной субмарины, а где-нибудь на берегу Лигурийской Ривьеры. Стоит повернуть голову направо и посмотреть вдоль пляжа, как взгляд натолкнется на впившийся в горизонт зуб небоскреба Итальянской телефонной компании.

Впрочем, делла Пене не любил себя тешить иллюзиями. Не пристало это военному моряку. Даже если он уже восемь лет не военный моряк. Даже если военного флота уже не существует…

Пора! Делла Пене спустился вниз, сел в кресло. Несколько движений – и над субмариной взвился антенный зонд, а прямо перед делла Пене осветилась панелька рации.

– Патруль шестнадцатый в квадрате РХ вызывает Гайотиду-Вест. Как слышите меня? Прием.

Гайотида ответила сразу же.

Из динамика донесся голос дежурного диспетчера – сегодня это был Захаров.

– Гайотида-Вест к патрулю шестнадцатому. Слышу вас хорошо. Прием.

– Докладываю: патрулирование во вверенном мне квадрате РХ закончено. Прошу разрешения на передислокацию в квадрат ОХ. Прием.

Делла Пене был не прочь поболтать с Захаровым, может быть, договориться о встрече вечерком – посидеть, сыграть в шахматы или го – два старика, два адмирала. Только Захаров был в прошлом вице-адмирал и держал свой флаг не на подводной лодке, а на крейсере. Но, во-первых, связь запрещено использовать для личных разговоров, а во-вторых, слишком въелась в делла Пене привычка ни о чем не говорить по радио клером.[7]7
  Клер – открытый, незашифрованный текст.


[Закрыть]

– Шестнадцатый, передислокацию запрещаю.

Значит, какое-то изменение в обычной, рутинной патрульной службе. Руки действовали сами, в автономном режиме: правая включила вызов ведомой субмарины по гидроакустическому каналу и, как только на панели акустической связи замигала квитанционная лампочка, перебросила вверх тумблер ретранслятора: теперь Чеслав услышит все, что будет говорить диспетчер Гайотиды; левая одновременно включила бортовой магнитофон, а когда Захаров назвал координаты района поисковой операции, сразу же перенесла их в память курсопрокладчика.

– …По обнаружении глубоководного макаемого аппарата[8]8
  Аппараты для глубоководного исследования делятся на автономные, то есть способные самостоятельно передвигаться под водой (например, батискаф), и макаемые – все время связанные с надводным кораблем (например, батисфера).


[Закрыть] «Дип Вью» всплыть на поверхность и вступить в радио контакт с советским научно-исследовательским судном «Руслан». Позывные «Руслана»…

Делла Пене, продолжая слушать, встал и задраил люк – вот когда теснота патрульных субмарин даже удобна. Потом вернулся в кресло.

– Как поняли меня, шестнадцатый? Прием.

– Гайотида-Вест, вас понял. Следующая связь – вне графика. Прошу вести дежурство на моей волне. Прием.

– Добро. – И совсем уже не по-уставному Захаров добавил, не удержался-таки, старый черт: – Славную работенку я сосватал тебе, Джулио? С тебя бутылка, адмирал! Отведи душу!

И делла Пене стал отводить душу. Это было подлинно блестящее аварийное погружение: еще не успела вернуться в свое гнездо зонд-антенна, как лодка встала почти вертикально, так, что делла Пене удерживался в кресле только благодаря пристежным ремням, и, ревя обеими турбинами, стремительно пошла вниз, словно над ней кружил бомбардировщик, в любую секунду готовый сбросить кассету глубинных бомб. Такой маневр был бы не под силу даже «Тельхину», подумал делла Пене. Мысль эта была одновременно и горькой и гордой.

На пятистах метрах делла Пене выровнял субмарину и лег на курс, идти которым предстояло минут тридцать-сорок. Он по гидроакустике связался с Чеславом. Собственно, до выхода в район поиска этого злополучного «Дип Вью» им не о чем было договариваться, так как вся захаровская инструкция была записана и на бортовой магнитофон ведомой лодки. Поэтому делла Пене уточнил дистанцию между лодками – место ведомого было на два километра позади и на полкилометра правее ведущего в том же глубинном поясе. По выходе в район поиска они должны были сблизиться и работать в более тесной паре. Конечно, по гидроакустике можно было бы и просто поболтать, но делла Пене этого не хотелось. В сущности, он недолюбливал Чеслава, хотя упрекнуть его в каких-либо служебных просчетах при всем желании не мог. Просто его раздражал этот тощий, вечно лохматый парень, всюду шлявшийся в расстегнутой до пупа рубашке-безрукавке и бежевых шортах с разрезами на боках. К тому же Чеслав не знал ни слова по-итальянски, так же как делла Пеке по-чешски, и объясняться им приходилось на английском. Правда, с Захаровым тоже… Но Захаров – это Захаров, и с ним они вечерком обязательно сыграют партию в го. С Чеславом же они слишком разные люди. Чеслав – просто молоденький подводник, кончивший двухгодичные курсы Океанского патруля. А Захаров, как и делла Пене, потомственный военный моряк.

Потомственный… Сколько же поколений рода делла Пене сзязало себя с морем? Поколений двадцать, если считать по четыре на столетие. Первым был Пьетро делла Пене, который командовал галерой в армаде Андрея Дориа и потерял руку в абордажном бою с пиратами алжирского султана Барбароссы Второго. Потом были другие, множество других, пока очередь не дошла до Луиджи делла Пене, который первым изменил морской поверхности ради глубин. Именно он, Луиджи, сперва вытащил из затонувшей подводной лодки последнего оставшегося в живых члена экипажа, а потом, пройдя боновое ограждение Александрии, торпедировал английский линкор «Бэлиент». Мало кто из них, этих бесчисленных делла Пене, был похоронен в фамильном склепе на кладбище Кампо Санто. Там спали вечным сном рыцари и художники, купцы и аббаты, жены и дочери рода делла Пене. Правда, на многих могильных камнях можно было прочесть и имена моряков. Но надгробия эти являлись лишь символами, ибо не может человек уйти из этого мира бесследно. Ибо должна существовать могила в освященной земле, пусть даже в могиле этой покоится не тело, а лишь проэлла, маленький восковой крест с именем того, кто погиб в море. А тела лейтенантов, капитанов и адмиралов делла Пене, зашитые в парусину, с тридцатишестифунтовым ядром или тяжелым колосником в ногах соскальзывали с перекинутой через планширь доски, чтобы через десятки лет раствориться в морской воде, превратиться в нее, окончательно соединив себя с Мировым океаном.

Впрочем, это не его судьба. Джулио делла Пене еще через два-три года окончательно выйдет в отставку и вернется в родную Геную, чтобы спокойно доживать век в уютной квартире одного из домов на Бернабо-Бреа…

Как и большинство профессиональных военных, делла Пене ненавидел войну. Потому что это грязное ремесло. Потому что это страшное ремесло. Но пока оно существовало, кто-то должен был этим заниматься. И этим занимались из поколения в поколение делла Пене, род не самый известный и не самый славный, но всегда стоявший плечом к плечу с Дориа и Магелланами, стоявший насмерть, недаром девизом их было «Семпер фиделис».[9]9
  Семпер фиделис (Semper fidelis – лат.) – всегда верный.


[Закрыть] Делла Пене помнил, какая волна радости захлестнула его десять лет назад, когда был наконец подписан Договор о всеобщем и полном разоружении. Эта волна подняла его – и не только его, но и всех, кто был тогда рядом с ним, а было это в Рио-де-Жанейро, куда «Тельхин» зашел с дружественным визитом, – бросила на берег, и была музыка, и были крики, и костры на площадях, и незнакомые целовались с незнакомыми, и тогда он ни разу не подумал о том, а что же будет дальше. Впрочем, дальше ему повезло: не в пример многим, кому пришлось просто выйти в отставку и доживать свое на берегу или искать себе другую профессию, ему удалось попасть в Океанский патруль, почти не изменив ни флоту, ни субмаринам.

И сейчас его субмарина, надсадно воя обеими турбинами, ввинчивалась в толщу воды, раздвигая ее, а вместе с ней – незримый прах поколений военных моряков делла Пене.

Когда взрыв разворотил турбинный отсек субмарины и вода под давлением в полсотни атмосфер ринулась внутрь лодки, круша все на своем пути, делла Пене не успел подумать о том, что и ему не придется ложиться в склеп на кладбище Кампо Санто. В его распоряжении оставалось около пяти секунд, и за это время он включил гидроакустику и отдал команду Чеславу. Потом переборка за его спиной лопнула, и вода ворвалась в центральный пост.

Если бы Чеслав был военным моряком, привыкшим автоматически выполнять любой приказ, – возможно, он остался бы в живых. Но он был лишь выпускником курсов Океанского патруля. И пока смысл отданной команды доходил до него, он не раздумывая бросил свою лодку вперед, туда, где раздался взрыв. Он не мог понять логики приказа, он не мог уйти, когда там, впереди… И уже бессмысленно жал и жал от себя дошедшую до упора рукоятку, турбины не выли – визжали в немыслимом, невозможном форсированном режиме, визжали еще целых четыре минуты, пока новый взрыв не заставил их замолчать.