Текст книги "Московские праздные дни. Метафизический путеводитель по столице"

Евлампий лучину отщепляет, огонь вздувает, тотемъ стращает. Тут сочинения немного: Евлампий и на греческом означает благосветлый. Русский человек прямо и без особой ошибки связывает Евлампия с лампой; в этот день положено было расставлять по дому все, что может гореть и светить.

Тотемъ за окнами сходится с каждым днем все гуще, небо все ниже – самое время отодвинуть границу тьмы малым домашним огнем. Топят печь, в ней дробят угли. Дом полнится созвездиями, в этот день дом сам себе небо.

Так же светит всеми красками, сам по себе, заменяя Москве летний свет, Покровский собор.

25 октября – Андроник

У Даля он на «А», в народе на «О»: Ондроник – здесь уже идет некоторая (северная) отсебятина. Андроник – святой армянского происхождения. Здесь же, в Москве, Ондрон – это длинный шест, на конце которого укреплен черпак, коим обыкновенно достают в колодце воду. Но в ночь на Андроника Ондрону находится другое важное применение. Им достают до неба и черпают звезды: гадают. Ходят на крышу и машут шестом с черпаком, ловят свет. (Опять о соборе: он наловил звездный свет черпаками своих куполов.) Или, обмотав паклей, сжигают Ондрона в чистом поле, в очерченном круге. Снова обряд со светом. Так ввиду грядущей зимы зазывают огонь.

Ондрон метет звездный двор. Сметает небесный сор. Отворяет обратную сторону (скрывни) луны. Произнесение имени Ондрон в самом деле напоминает гром при проведении палкой с черпаком по жестяным октябрьским небесам.

29 октября – Евфимий

Его сложное имя никак не перетолковывается, только укорачивается и произносится по-людски (Ефим и Ефим, что делать с ним?). Зато Ефиму приписываются свойства колдуна. Евфимий смыкает корни деревьев и трав с землей, навевает сон. Рожденный в этот день боек, ему суждено разгонять осеннюю тьму, развеивать тоску.

В этот же день – Солнечная Щерба. Редкие (оттого крепкие) лучи солнца. Выносят во двор всякую ветошь и тряпки, освещают и проветривают их, «укрепляя» перед долгой зимой.

Еще о крепости (предметов). Однажды я услышал, что в прежние времена применялся такой рецепт соления огурцов: их закатывали в бочки, затем оные бочки конопатили и после Покрова опускали в воду (неподвижную – скажем, в пруд или бочаг). Чем скорее после этого на воде вставал лед, тем было лучше для огурцов. Они дольше оставались крепки – отдельны, предметны – и отлично сохраняли вкус. Их можно было так хранить всю зиму, до следующего большого света. Огурцы прятали, как Москву: под лед, за Покров.

30 октября – пророк Осия

Этот совпал с тележной осью. Расстается колесо с осью. Убираем телегу, достаем сани. Отдых лошади. Внешнее пространство сужается.

Зато словно заново является, в темноте становится ярче цвет. (Вспомним собор.)

31 октября – апостол и евангелист, врач и художник Лука

Вот как раз: художество и цвет. Художник Лука написал первые и потому знаменитейшие иконы Богоматери (нам досталась Иверская, после многих странствий и позднейших мытарств; полякам – Ченстоховска). Евангелие от Луки самое из всех цветное; оно наиболее полно и последовательно и по-своему тепло, человечно. Вообще, Лука просится в сентябрь (к луку), в тамошнюю корзину праздников. Его символ – Телец (не путать с гороскопом, здесь другие знаки и смыслы: Иоанн – орел, Марк – лев, Матфей – человек). Его рассказ сосредоточен на жертве Христа и фигуре Богородицы. Сюжет заклания, жертвы первенца непременно связан с историей матери: он становится у апостола Луки центральным.

Ему молятся об исцелении глаз и помощи при иконописании. В октябре нужно учиться видеть заново, заменять летний свет предметами сочинения.

В этот же день, 31 октября, – прилет зимних птиц. Сорочий праздник. У лошадей продолжаются каникулы: дороги развезло. Поэтому активен домовой в конюшнях. Сорока мешает ему, домовой с досады хлопает по соломенной крыше. Таково толкование ветра.

От этого дня начинается кормление всех и вся хлебом и пирогами: птиц, домовых и собственно земли. Все отдельные предметы света: крошки хлеба, пироги, птицы.

2 ноября – Артемий-помощник

Этот оказывает помощь при грыже (время надорвалось за лето?). Артемию молились об избавлении от хворей и напрасной смерти.

Трудный день, водит от счастья к горю. Есть поверье, что на защиту рожденного в этот день встает мать зверей волчица. Артемий по духу (и по имени – сестра его Артемида) близок лесу, зверям, птицам.

Волчий корень ему покорен.

3 ноября – первая пороша – не путь

Зазывание зимы, чтобы мороз скорее мостил дороги. В этот день обходили за три версты чужих и уличных собак. Лают чужие – попадешь в убыток. И напротив: домашняя собака должна лаять как можно больше. Чем громче лай в доме, тем сытнее жизнь.

Это сочинение календаря (снизу) неостановимо, анонимно, в каждом отдельном случае как будто случайно и вместе с тем в общем – в октябре, ввиду зимы, – закономерно. Так в нарастающей тьме и холоде согревается душа. Рецепты «самовозгорания» (огня и слова) актуальны; человеку требуются тепло и свет во всяком смысле.

Все это сохраняет силу и по отношению к Москве: накануне зимы она так же ищет тепла и света. В октябре она включает (пушкинские) слова-лампы и строит соборы-маяки.

* * *

Еще одна рубрика: церковный календарь.

Кстати, я нечаянно отнес апостола Луку в народный календарь; неудивительно: он человечен и тепел. Опять-таки – художник. И вообще: календарь – это живое пространство смысла, не все в нем нужно расставлять по полочкам. Тем более такой, где мы разбираем московские художества.

Это праздный, свободный календарь.

17 октября – Собор Казанских святых

Это не совпадение, а простое подтверждение заявленной казанской темы. Церковь согласно сезону проводит цикл казанских служб; Москва стремится духовно освоить новопокоренный восток. Интересно другое: здесь можно наблюдать, по крайней мере, предполагать формирование ментального ландшафта всей России. Бо́льшая часть местных соборов в церковном календаре приходится на май-июнь. Это сюжеты восхождения, подъема к Москве, на кремлевское июльское «плато». Казанские святые стоят в календаре как будто особняком: на «востоке» календаря, на спуске (в зиму) из Москвы.

За Казанскими святыми в календаре чудятся прорва и Тартар; на востоке контур Московии не замкнут.

Исторический календарь

Он полон совпадений, закономерных и случайных. Вот, кстати, «восточное» совпадение – наверное, его следует признать случайным, подтверждающим разве что азиатский колорит сезона: 16 октября 1853 года турецкий паша объявил России войну. Так была обозначена севастопольская катастрофа, провал 1855 года. Сто лет спустя, 16 октября 1954 года, в Севастополе была открыта знаменитая панорама.

17 октября 1582 года в католических странах введен григорианский календарь. Это максимально возможное воплощение отдельности и разрыва (во времени).

После окончания строительства Покровского собора прошло едва пять лет. По сути, эти события синхронны. На обоих полюсах Европы «сентябрь» Средневековья закончился. После составления григорианского календаря между этими полюсами произошел разрыв по времени и месту. Запад, рассчитав время заново, «отправился» на запад. Восток остался на востоке. Юг, Царьград уже сто лет как исчез вовсе. Что в центре? Что в Москве? То, что открывается за (под) Покровом: ее сокровенная охлажденная центральность – особый, «нулевой сезон» времени.

* * *

Еще два октябрьских – конфликтных, драматических сюжета. (От собора – по спуску вниз.) Один известен мало; это события октября 1941 года: паника в Москве, расстрелы мародеров, бегство города на восток. Только к концу месяца властям удается взять ситуацию под контроль. Такой октябрьский срыв Москва вспоминать не хочет; ни одной книги, ни одного фильма на эту тему мне неизвестно.

Другой сюжет, напротив, знаменит: 1812 год, Наполеон в Москве. Не пожар: он совершился в сентябре, «на праздник города». Октябрь 1812 года – это, по сути, первая (скорее, нулевая) послепожарная эпоха. Москва еще в плену, французское войско в процессе распада (на спуске). Порядок в городе, в том, что осталось от города, никакими силами удержать не удается. В нем царит «восточный» хаос. В своих записках Наполеон упорно называет Покровский собор мечетью – mosca слишком похоже на Москва.

24 октября начинается исход французов; им по пяткам бьет мороз, за спиной завоевателей остается вместо города обгорелая дыра. Москва с Васильевского спуска валится (по календарю) в обратную сторону: в тартарары.

Выбор событий субъективен (он всегда субъективен при составлении «праздного» календаря); его задача – указать на содержание, главную тему сезона и, что не менее важно, – на его пластику. Мы наблюдаем общее склонение, главный (зимний, восточный) вектор сезона и его эмблему, собор на Васильевском спуске. Воплощающий, заменяющий собой ушедшее лето Москвы.

ПОЧЕМУ ТОЛСТОЙ?

Это большая тема, к которой мы будем возвращаться постоянно. Явился, наконец, второй московский сочинитель.

Это неверно о Толстом; он не второй, и даже не первый: он, в самоощущении, единственный. Другой роли он сам бы не признал – Толстой, как Москва, тотален. Он все готов заменить одним собой. Также и во времени он готов поместиться единственной, все заполняющей (узловой) фигурой.

Он очень похож на Москву – как облако предпочтений, как авторская сфера (шар, не имеющий размеров, – так в романе «Война и мир» учитель Пьера Безухова, швейцарец, являющийся Пьеру в вещем сне, характеризуют самую жизнь). Толстой в метафизическом смысле есть безразмерный шар, и в том же заумном смысле он «равен» Москве.

Пушкин, хоть и рожден в Москве, все же помещается как бы вне ее, освещает ее ясным внешним светом. Этот же человек-шар сидит внутри Москвы, спрятан в ней – и она в нем спрятана. Они совпадают в пластическом приеме, одинаково плетут время: вокруг себя, как кокон или паутину.

Толстой уже был заявлен тайным «церемониймейстером», большим знатоком московского календаря. По крайней мере как автор, в высшей степени чувствительный к его ходу. Толстой и праздник, Толстой и праздность – эту связь теперь нужно доказывать.

Лучше так: «Толстой и чудо», «Толстой и чудо Москвы».

Чудо – это то, как сходятся время и место и родится московский сюжет; как время распадается на мгновения и затем собирается вокруг них праздниками; как праздник собирает вокруг себя (действуя собором) новое московское место. Чудо – это то, как возникает, дышит и живет Москва.

Толстому все это близко, он тайно сосредоточен на этой теме – чудо времени и чудо Москвы. В известной мере, в исследовании календаря как осмысленной композиции во времени, он для нас более важен, нежели Пушкин. Тот «сыграл» в Москву, обошел ее кругом в своем сюжете 1825 года; Толстой словно заново ее построил – послепожарная Москва его произведение: он связал ее узлом времени (его собственное выражение) и так поместил в пространство нашей памяти.

Отношения Толстого и Москвы станут еще одной сквозной темой этой книги. Тема Пушкина пройдет пунктиром.

* * *

Толстой и Москва, две одушевленные сферы времени, впервые встречаются в 1837 году, в момент, для них обоих драматический, судьбоносный: Льва (ему девять лет, он в тот момент еще Левушка) с братьями и сестрой везут в столицу после кончины отца, Николая Ильича.

Здесь все важно: то, что на поверхности, и то, что за ней. Здесь уже слышны знакомые темы – после лета (после детства), разрыв, отдельность, пустота. Послепокровские, «казанские» мотивы.

Детей увозят от похорон, чтобы не наносить детям лишней травмы: теперь они круглые сироты: мать умерла семью годами ранее. Левушка едва ее помнит, скорее уговаривает себя, что помнит, уговаривает всю жизнь.

Со своей стороны Москва также пребывает в состоянии неординарном. К моменту встречи со Львом она уже в значительной мере восстановила себя после пожара 1812 года. Прошло 25 лет: готовятся юбилейные торжества, город весь в ожидании и приготовлениях к большому празднику.

Главное событие праздника: закладка нового кафедрального собора в Москве, по сути, ее нового сакрального центра – храма Христа Спасителя. В этом и заключается неординарное содержание момента: Москва готовится к некоей важнейшей перефокусировке: в ее обширном теле готов обнаружить себя новый духовный центр.

Итак: сирота, ребенок в отрыве, вне (родительского) центра координат, и ищущая новый духовный центр Москва. Такова скрытая геометрия их встречи.

* * *

Стройка идет на Волхонке; Толстые живут от нее в двух шагах и наблюдают постоянно, как растет котлован под строительство, который к тому моменту как будто в половину города открыл широченную пасть. Таких ям Москва еще не видела. Тем более Левушка: в эту яму вся его Ясная Поляна поместится с головой.

Он впервые наблюдает за работой московской «лаборатории», за тем, как заново (узлом, собором) строит себя Москва.

Мало того, что стройка в двух шагах: она производится на их родовой земле, на земле Волконских (отсюда название улицы – Волхонка). Братья Толстые по матери Волконские. Они знают это и наблюдают за стройкой весьма пристрастно. Временами котлован представляется им могилой – тут не нужно никаких подсказок: в котловане во время торжеств были захоронены останки героев войны 12-го года. Их отец был участником той войны.

Все это не совпадения, по крайней мере, не случайные совпадения – нет ничего случайного в этом (узловом) наложении исторических сюжетов и имен: так сходятся подобные фигуры, связывается узлом время – так мальчик «узнает» себя в Москве. И все это сфокусировано посредством праздника.

Праздник состоялся – накануне Покрова, в красивейший, золотой московский сезон; в синее небо шарахнули пушки, на мгновение вернув в Москву войну. Войско во главе с царем вошло в яму; прах героев был захоронен; состоялась церковная церемония (отпевание отца?).

Москва в тот момент решительно преобразилась, обнаружила новый центр, но не менее Москвы преобразился и юный Толстой: он воспринял произошедшее как чудо перемены времени; для него это было знамение, обещание судьбы необыкновенной, прямо связанной с собором и Москвой.

Когда-то он написал рассказ, первое сочинение Льва Толстого: «Рассказ дедушки». Несколько длинных фраз, без запятых. Дедушка собирается рассказать о своем сыне (об отце юного автора), как тот участвовал в войне. Обоих узнать нетрудно: дедушка – князь Николай Сергеевич Волконский; Левушка его не знал, дед умер задолго до его рождения. Отец – Николай Ильич Толстой, который участвовал в Отечественной войне. Между отцом и дедушкой – в трех фразах – угадывается некая семейная коллизия, расшифровка которой подразумевается автором в дальнейшем. Пока это эскиз. Сочинение в формате семейной хроники, посвященное войне 1812 года.

По сути, это первый набросок «Войны и мира». Нетрудно понять его замысел: вернуть – хотя бы в слове – отца, вернуть счастливое детство. Вернуть (собрать) «летнее» время. Как это можно сделать? Только чудом (собором). Посредством, приемом чудотворения.

И вот на его глазах происходит чудо – праздник, «возвращение» войны, таинственная перефокусировка Москвы.

Далее – самое важное в сюжете их встречи. После первого чуда начинается синхронное действие, значение которого мы еще не вполне сознаем. Начинается строительство собора – и писание романа. То и другое посвящено победе в войне 1812 года. То и другое, строительство и писание, длится сорок лет. Это одно и то же действие, долгое, сложное, постепенное, с перерывами и паузами. Постепенно собор меняет Москву; роман ее меняет тем более – меняет фокус истории в наших головах, обустраивает заново помещение нашей памяти о событиях 1812 года.

Удивительное дело – мы до сего дня не различаем подобия двух этих важнейших, центральных московских произведений.

Оба они о чуде, о празднике – исчезновении Москвы в пожаре и последующем ее возвращении, спасении.

Стоит только различить эту синхронность – и многое становится на свои места. Толстой (по матери Волконский) много лет наблюдал строительство «волхонского» храма – молча, со стороны, с ясным ощущением соревнования. И параллельно писал свой роман. Ревность, упакованная в слове «соревнование», в данном случае имела существенную силу: он именно ревновал, не допуская мысли, чтобы кто-то превзошел его в чувстве к Москве, в сочувствии с Москвой, которая в известном смысле заменила ему родителей.

Это очень важно: для Толстого обыденные слова о Москве-матушке имели существенный смысл. Москва заменила ему мать, дала ему кров, тот именно покров, «пластические» свойства которого мы теперь разбираем. Неудивительно, что сразу после встречи с Москвой Толстой принимается писать семейную хронику, эскиз «Войны и мира».

Толстого можно признать приемным сыном Москвы – и это не дежурная формула, но правда о Толстом.

Он написал, построил свой роман. Роман не просто удался; Толстого ждал не один только литературный успех – эта книга стала краеугольным камнем новой Москвы. Той, что растет, дышит в наших головах. Постепенно роман-календарь, роман-собор «Война и мир» стал предметом новой веры – вне зависимости от того, что на самом деле произошло в 1812 году. Послепожарная Москва уверовала в то, что о ней написал Толстой; его роман стал для нее мифом. Действенным, формообразующим, судьбоносным – настолько полно в толстовском бумажном соборе суть Москвы была воплощена.

Ничего удивительного: показательно синхронно росли от исходной точки (праздника 1837 года) две «сферы»: писатель и храм, и с ним вся послепожарная Москва. Они росли вместе духовно и душевно, обоими владело чувство чуда, и именно это «геометрическое» сочувствие, это подобие в пространстве определило успех толстовских интуиций, удивительную адекватность его сочинения о Москве.

* * *

Можно отметить определенную последовательность фактов, которые позволяют принять Толстого за весьма чувствительного и успешного оформителя Москвы, – в той области, которую принято называть метафизической. Есть несомненная связь в цепочке «Толстой – Москва – чудо (праздник)»; наверное, сознавать ее не очень привычно. Слишком устойчив образ Толстого-реалиста, искателя земной правды; этот образ самостоятелен, к тому же в достаточной мере удален от Москвы (обратно в Ясную Поляну).

Однако эта связь есть: начиная с момента встречи, с чуда совпадения 1837 года, Толстой постоянно и напряженно наблюдает Москву. При этом он так же постоянно – фоном – пишет о ее праздниках. Он составляет ее портрет, точно мозаику, из праздников. Разных: заметных и незаметных, явных и тайных, счастливых и несчастных дней, каждый из которых, каждое мгновение которых есть чудо из чудес.

Одним из важнейших мотивов творчества является для Толстого потеря Москвы. Он страшится ее потери, для него это означает второе сиротство: с тем большим упорством он возводит ей бумажную замену, роман-добор, узел времени, предмет Москвы.

РОМАН-КАЛЕНДАРЬ

Освобождение Москвы

Тезис, заявленный для дальнейшего (поэтапного) доказательства.

Роман Льва Толстого «Война и мир» весь, от начала до конца, есть описание праздников (большей частью московских). Праздники суть фокусы романа, его скрытые центры; вокруг них вращается его действие (равно и бездействие, праздность).

Роман есть цикл, он формой напоминает год: так же округл и бесконечен.

Первое упражнение. Как в романе «Война и мир» обозначен разбираемый нами Казанский сезон? Что такое в романе-календаре Льва Толстого вторая половина октября?

Мы наблюдаем у Толстого начало и конец Казанского сезона.

1. Октябрь 12-го года, французы уходят из Москвы; Толстой празднует ее освобождение. Уже было сказано, что праздник – это не обязательно радость, пение и пляски. Это отстранение от будней, погружение головы в вечность, фокус общего и личного времяобразования. Праздник всегда имеет имя. В данном случае можно говорить об общем для Толстого и города октябрьском празднике: освобождение Москвы от Наполеона.

Картины отступления французов показательно ярки (по ощущению, пространственному видению текста это несомненный спуск, все сопутствующие октябрю «пластические» мотивы налицо: разрыв, пустота, отдельность, предметность, яркость). Состояние города ужасно: Толстой, который чудесным образом с Москвой одно и то же, словно из себя извлекает иноземное, чужеродное войско. Рана города открыта; можно говорить о сочувствии почти телесном. Одновременно приходит ощущение пустоты (конец войны, конец романа близок); с этого момента пустота постепенно разливается по страницам книги, которая только что была переполнена сентябрьским событием пожара, общегородской жертвы.

Это верная зарисовка октября. Москва (здесь обескровленная, полумертвая после «праздника» войны) засыпает, закрывает глаза на зиму.

2. Разбираемый нами сезон, Казанский спуск в романе заканчивается точкой более чем характерной: именно на Казанскую. Весьма определенно Толстой указывает, что весь военный сюжет в романе заканчивается на Казанскую, 4 ноября. В этот день в партизанском бою погибает Петя Ростов. В этот же день его находит освобожденный из плена Пьер Безухов. В этот же день на имя Пьера в Москву приходит письмо о смерти Элен в Петербурге. Все в один день; все стянул на себя этот (скрытый) центр повествования, Казанский праздник – последний, прощальный, за которым небытие ноября – ночь, ноль света, минимум текста.

И тут все сходится довольно определенно, характерным московским узлом. Толстовский рассказ об октябре 1812 года сюжетно, эмоционально, «пространственно» точно вписывается в общий очерк московского календаря. Автор заполняет октябрь 1812 года послепожарной пустотой.

* * *

Отдельное сообщение о Казани. Некоторое время спустя после сентябрьской встречи с Москвой – чудесной, обещающей чудо – братья Толстые переезжают к родственникам (Юшковым) в Казань.

На этом их связь с Москвой и ее сюжетом 1812 года, который так определенно обозначился в строительстве собора на Волхонке, не прерывается. В первое же лето в Казани случается пожар, истребивший четверть города. Братья пишут по этому поводу сочинение.

КАЗАНСКАЯ

4 ноября – празднование Казанской иконы Божией Матери (в память избавления Москвы и России от поляков в 1612 году).

Список с чудотворной иконы был прислан в ополчение Минина и Пожарского. Инициатором этой акции (прямым или опосредованным) был патриарх Ермоген, сам пришедший из Казани, в архиепископство которого была обретена чудотворная икона. Она стала знаменем освободителей Москвы от поляков.

Казанская завершает послепокровский сезон, готовящий душу московита к долгой и трудной зиме.

Казанская – Зимотворная.

Неслучайно в эти дни вспоминают родителей и все возрасты времени.

Казанская – просвет в ночи, день светлый и многообещающий, явно утешительный, потому на первый план выходит Богородица.

Согласно легенде, трехдневная молитва перед иконой помогла в должной мере сосредоточиться (опредметиться) русскому войску. До того момента Господь судил и наказывал Россию смутой; после молитвы он простил (собрал) ее.

Известны рассказы о том, что во время фашистского нашествия икону носили вокруг Москвы крестным ходом. После этого маршал Жуков взял ее себе и возил на все свои фронты и победы. Ту же историю я слышал о Ленинграде: осенью 1941 года икону поместили на самолет и трижды облетели город.

* * *

Так или иначе, сюжет с собиранием войска (собиранием в первую очередь духовным) перед Казанской иконой соответствует характерному рисунку Казанского сезона.

РАСЧЕТ ЛИЦЕЙСКОЙ ГОДОВЩИНЫ

Еще о Пушкине – пошел его «пунктир».

Начало и конец Казанского сезона (спуска) весьма различны. В связи с этим возникает вопрос о точной дате лицейской годовщины. Мы отмечаем ее 19 октября по новому календарю, а Пушкин-то отмечал по старому, юлианскому, по нашему – 1 ноября. Две недели разницы, и какие недели! Новая, нынешняя дата помещена ближе к началу сезона, в золотую осень, а вторая – настоящая – ближе к концу, где голые ветки, сквозняк и пустыня. Пейзажи очень разны и разный скрывают смысл.

Также и небесные покровители двух этих дней непохожи. 19 октября – день апостола Фомы, Фомы неверующего (в одном отрывном календаре я прочитал рассуждение довольно поверхностное о связи Пушкина и сомневающегося Фомы; будто бы поэт своими колебаниями по части веры был обязан апостолу Фоме).

1 ноября, в настоящую лицейскую годовщину, празднуется преподобный Иоанн Рыльский, святой куда менее известный. Один из последователей Климента Охридского, который был связан с болгарской традицией просвещения русского юга. Это была эпоха становления славянской письменности. Иоанну молятся об избавлении от немоты, отверзании уст. Тут бы и вспомнить языкотворца Пушкина, только, боюсь, это рассуждение будет не менее первого поверхностным.

Так или иначе, в нашем календаре ошибка: лицейскую годовщину нужно отмечать двумя неделями позже, 1 ноября, у ворот зимы.

Мощи Иоанна Рыльского были спрятаны, закопаны, словно клад, накануне монгольского нашествия, в 1238 году. У самых ворот иной «зимы», исторической, – русского заморозка длиной в двести пятьдесят лет.

Первые упражнения с предметом Москвы завершены. Октябрь (вторая половина, Казанский сезон) – это начало манипуляций Москвы с материалом времени. См. схему – мы оказались под «водой» времени, в праздной пустоте календаря.

В обозрении календаря обнаруживаются сюжеты самые разнообразные: праздник затрагивает все – от метафизики до кулинарии.

Казанский сезон акцентирует наше внимание на форме, «скульптуре» Москвы. Чаяние формы – следствие отрыва от лета. Москва потеряна, спрятана. Вместо нее являются «октябрьские» предметы (собор и роман). Заморозки октября только их укрепляют, четче рисуют «казанские» формы. Архитектура, реальный рисунок города ищет (через праздник) соответствия с календарем. И наоборот: время (через праздник) стремится отпечататься прямо на пластичной поверхности Москвы.

История указывает на драму октября.

Отсюда Казанский спуск – за Покровом, за Покровским собором.

Москва в предощущении зимы. В наступившей праздности, в лаборатории, где вместо ушедшей яви – слово, она принимается за самонаблюдение. Начинается действие в «четвертом» измерении – извлечение московского «Я» из внешнего времени (в частности: отделение от материнского – календарного – лона Константинополя). Москва готовится к большому сочинению (самопомещению) во времени, которое откроется с Нового года. Она собирается растить, ткать, вязать следующий год; или так – лепить себя как год.

Для нее, как на полке, на Васильевском спуске выставлен образец: собор Василия Блаженного.

Сегодня Покровский собор – это уже не вполне Москва, скорее украшение поверх Москвы. Отсюда его формальная избыточность – та, что в нынешние времена превращает собор в сувенир. И это логично для октябрьского московского изделия, которое все есть замена лету, изображение (некогда цветущего здесь) рая

Рассуждение о феномене «дна» (городского, календарного и, в сумме этих двух, метафизического: «Москводна») достаточно субъективно. Однако в нем присутствует известная объективность. Есть родство эмоций – города и горожанина; есть «геометрия» чувств, общая для них обоих. В данном случае это чувство верха и низа (подъема и провала), а также равновесия (опасности провала)