Текст книги "Война и Мир – 1802"

– Да что вы скажете об умственных способностях того, кто выбрал эту позицию? Просто идиот или предатель? – говорил один генерал.

– Ошибку-то еще ранее сделали, сражаться надо было третьего дня! – уверял другой.

Кто-то вспомнил битвы в Майсурском княжестве, какой-то союзник-француз в испанском мундире разбирал наполеоновские сражения, Ростопчин уверял что с дружиной готов пасть под стенами Москвы геройской смертью и что он вообще ничего не боится, иначе не стал бы московским главой. Прочие несли такую околесицу, что лицо Светлейшего все более темнело и печалилось.

Все яснее вырисовывался тот прискорбный факт, что защитить Москву не было никакой физической возможности. Если бы командующий спрыгнул бы с ума и отдал приказ о ее защите, то немедленно возник бы явный саботаж, и сражения бы не было, то есть если бы он и хотел сделать как лучше, то получилось бы опять как всегда. Все начальники обсуждали уже лишь то что будет после оставления позиции.

Некоторые иностранцы с русским патриотизмом, который они выпячивали как могли, говорили что надо непременно защищать столицу, надеясь свалить возможную неудачу на Кутузова, а победу приписать себе.

Кутузов уже не слушал их. Тупо глядя вдаль, на Воробьевы горы, он думал: «Неужели это именно я допустил до Москвы Веллингтона и когда ж я, старый дурак, это натворил? Когда все решилось-то? Может намедни, когда я задремал и приказал этим болванам распорядиться без меня? Или еще раньше? Страшное дело. А приказать оставить Москву – все равно что отречься от командования армией, даже еще хуже». Надо сказать, что власть он любил и к ней привык, а также полагал себя спасителем России и единственным в мире достойным противником непобедимых англичан. Подозвав к себе генералов постарше, он пояснил им что вне зависимости от своего интеллектуального уровня решать все придется именно ему, и пригласил их на совет в соседние Фили.

Как это было принято, военный совет проходил в лучшей мужицкой избе, вокруг которой стояли в несколько рядов роскошные генеральские экипажи. Мужиков и баб с детьми загнали в черную избу, кроме маленькой Дуняши, которая пряталась на печи и с любопытством рассматривала красивую французскую конфету «бон-бон» в розовой обертке, подаренную приласкавшим ее Светлейшим к чаю.

Дуняша радостно смотрела на входивших в избу генералов, в красивых мундирах и с большими крестами, надеясь что ей перепадет еще что-нибудь, уже хорошо понимая как будущая женщина что за лаской следует и угощение. Однако больше ласкать ее никто кажется не собирался, все уселись в красном углу под образами, напоминая картинку из жития святых. Сам «щедрый дедок», как внутренне прозвала Светлейшего не по годам бойкая девчонка, сидел от всех наособицу, пытаясь спрятаться в темном углу за печкой, как и она сама в малолетстве от злого тяти с хворостиной. Он сидел, вжавшись в складное кресло, прогибавшееся под его тяжестью, и все время кряхтел и мял как видно сжимавший горло воротник сюртука. Иногда он впрочем пожимал руку вошедшим, а адъютанта, пытавшегося открыть занавеску, послал подальше.

На мужицком еловом столе были навалены планы и карты. Ермолов и Толь сидели на приставленной отдельно лавке, высоколобый Барклай-де-Толли, у которого уже тогда было бледное и болезненное лицо, присел под самыми образами. Уваров говорил, Дохтуров слушал, граф Толстой вообще думал о чем-то своем. Один генерал с красивым и добрым лицом улыбался нежной улыбкой и делал Дуняше многообещающие знаки глазами, на что она улыбалась в ответ. Ждали немецкого генерала, который опаздывал не в силах оторваться от вкусного обеда, о чем знали все, хотя он и уверял что занят осмотром позиции.

Наконец все собрались, и Кутузов выдвинулся из своего медвежьего угла, впрочем зорко следя чтобы не попасть под свет свечей.

– Так что же, оставить ли без боя священную и древнюю столицу России или защищать ее? – вопросил наконец-то отобедавший генерал-немец у Кутузова и всех собравшихся. Все замолчали, нахмурились и как по команде посмотрели на фельдмаршала, который даже сморщился и закашлялся от всеобщего внимания. Дуняше показалось, что «щедрый дедок» сейчас заплачет и из него посыплется песок. Однако это продолжалось недолго.

– Священную древнюю столицу России – ишь какие слова выучил! Позвольте заметить, ваши сиятельства, что этот вопрос для русского человека вообще не имеет смысла. Мы тут чтобы решать вопросы военные. Мы вообще-то в действующей армии, господа. А военная постановка вопроса такая – спасение России в армии. Приняв сражение у Москвы, мы рискуем потерять эту самую армию. Выгодно ли нам это? Вот на какой вопрос я желаю знать ваше мнение, – сказавши эти слова, Кутузов откинулся назад, на спинку кресла, всем своим грузным телом.

Генералы немедля открыли прения. Немцы проникнувшись русским патриотизмом орали что игру нельзя считать проигранной пока никто не выиграл, и надо принять сраженье под Филями, для чего перетащить войска с правого фланга на левый и ударить англичашек по правому плечу, то есть крылу. Часть русских генералов сдуру с ним согласилась, как бы не понимая что уже ничего не изменишь. Другие указывали что от перемены мест слагаемых сумма сил войск не меняется, и надобно вспомнить школьную арифметику. Некоторые говорили что перед оставлением столицы необходима еще одна жертва, как будто потеря половины армии была недостаточно жертвенна. Прочие уже выбирали пути отхода от Москвы, желательно к морю, в теплые края.

Дуняша смотрела на это действие не спуская глаз. Она видела что «долгополый» и жадный генерал-немец, который явно ничего бы ей не дал и сам бы один все съел, злобно налетает на ее «щедрого дедка», и держала сторону «дедка». В середине разговора «дедок» к радости Дуняши, здорово осадил «долгополого», послав его по матушке так что тот аж покраснел, и некоторые другие генералы тоже.

– Ну ладно, я закрываю прения сторон, господа. Говорить более не о чем. I see that it is I who will have to pay for the broken crockery. Согласны вы или не согласны, но властью, врученной мне государем Павлом Петровичем, я приказываю отступление.

Генералы стали расходиться молчаливо и торжественно как после похорон. Дуняша осторожно виляя задом и нащупывая босыми ногами уступы печи спустилась с полатей и заметавшись между ног генералов, не пытавшихся впрочем ее поймать, прошмыгнула наконец в дверь.

Кутузов долго еще сидел облокотившись на стол и думал, когда же решилось то что оставлена Москва, кто виноват и что же теперь делать. Этот извечный русский вопрос окончательно его замучил тем вечером.

– Нет, ну я вообще этого не ждал! Я сам в растерянности, – пояснил он вошедшему уже ночью адъютанту. – Я и предположить не мог что этим кончится, клянусь тебе чем хочешь.

– Отдохнуть бы вам, ваша светлость, – сказал адъютант.

– Да погоди ты с отдыхом! – Кутузов прихлопнул пухлым кулаком безответный стол, – Будут они жрать лошадей, как турки, они и сами себя сожрут, будут! Только бы если бы да кабы. Наш девиз – авось.

* * *

В это время в Москве решался вопрос – уезжать или не уезжать из нее, вполне подобный гамлетовскому «Быть или не быть». Оставление Москвы москвичам представлялось еще важнее Бурдинского сражения. Само событие было неизбежно. Это предсказал бы каждый русский человек на основании опыта своего, своих отцов, дедов и прадедов. Несмотря на расхожее утверждение о том, что Москва – не Россия, во всех городах и деревнях русской земли, от Смоленска и далее, без участия всяких столичных вельмож вроде графа Ростопчина происходило ровно то же что и в столице – народ беспечно ждал неприятеля.

Решительно никто не бунтовал и не волновался, не раздирал на куски себя и окружающих. Все с фатализмом ждали своей судьбы, чувствуя что в тяжкую минуту чутье им само подскажет что сделать. На практике же выходило следующее – при подходе неприятеля богатейшие элементы населения вырывали кубышки и с ними эвакуировались, ну а беднякам ничего не оставалось кроме как поджечь все что останется. Сознание того что может быть только так всегда лежало в душе русского человека.

Все предчувствовали что город будет взят. Некоторые стали покидать Москву еще в августе месяце, оставляя дома и половину имущества. Это было простое и незаметное выражение скрытого патриотизма. Ростопчин в своих афишках внушал им что бежать позорно, и москвичам совестно было именоваться трусами, однако же они все же ехали, понимая что иначе нельзя.

Зачем они сорвались с насиженного веками места? Вряд ли Ростопчин запугал их теми ужасами, что Веллингтон производил в завоеванных индийских землях. Они знали что европейские столицы оставались целы когда туда входили англичане, и жители весело проводили время с обворожительными британцами, которых так любили дамы и даже некоторые мужчины.

Но для русских людей не стоял вопрос, хорошо ли им будет под англичанами в Москве, они знали – под англичанами нельзя было быть, это страшное извращение, это неприемлемо. Москвичи уезжали как до, так и после Бурдина, несмотря на воззвания к защите. Главнокомандующий умолял их остановиться, грозился поднять на воздушном шаре Иверскую богоматерь, облететь Москву по кругу и с ее помощью обратить в бегство англичан, но весь этот вздор уже никого не интересовал.

Все знали что против англичан должна драться регулярная армия, и если она окончательно подняла лапки кверху, то с дворней и барышнями не пойдешь на Воробьевы горы воевать против солдат Веллингтона. И как не жалко было оставлять имущество на погибель, а ехать надо. Город был деревянный и брошенный жителями непременно должен был сгореть, и это сочли бы лучшей славой русского народа, оставившего громадную и богатую столицу.

Та барыня, которая сорвалась с насиженного места в деревню где-нибудь на Волге, еще в июле месяце вместе с арапами и шутихами, смутно сознавая своим недалеким умом что она все-таки англичанам не слуга, делала то великое дело которое спасло Россию. И никто, ни Веллингтон, ни граф Ростопчин, ни сам господь не мог задержать течение этого народного потока.

* * *

Уже в конце Бурдинского сражения граф Г. и Морозявкин, воссоединившись вновь, брели как говорится куда глаза глядят. Морозявкин сначала, услыхавши крики и стоны с перевязочного пункта, вообще не хотел искать там графа, как ни любил его, и поспешил отойти подальше замешавшись в толпы солдат, однако потом все же превозмог себя.

Единственное чего граф Г. желал всеми фибрами души – это выйти поскорее из тех страшных впечатлений, в которых он жил этот день, вернуться к своим обычным графским условиям жизни и заснуть спокойно в своей собственной комнате на своей же личной постели. Рана его оказалась неопасна, и он вполне мог передвигаться, правда слегка прихрамывая и подпрыгивая, совсем как его раненый конь, о котором конечно было неизвестно где он теперь.

Однако же отдохнуть морально тоже не получалось. Хоть ядра и пули уже не свистели, однако со всех сторон на него пялились те же самые страдающие или равнодушные до странности лица, всюду была кровь и шинели солдафонов. Звуки стрельбы наводили ужас, да кроме того дорога была еще и пыльной. Пройдя три версты по Можайской дороге, Морозявкин проклял все и свесил ноги, предварительно усевшись на обочину. Граф с удовольствием последовал его примеру и лег, облокотившись на руку, в сибаритской позе. Так они сидели долго и рассматривали надвигавшиеся на них тени.

Как раз ближе к середине ночи какие-то солдаты устроились разводить рядом с ними огонь. Они живо разожгли сучья и бухнули в котелок сало с сухарями. Запах съестного вместе с запахом дыма был такой вкусный, что граф Г. вздохнул. Наглые солдаты жрали все сами, базарили между собой и не обращали на графа с Морозявкиным никакого внимания.

– Да ты из каких будешь-то? – панибратски обратился к графу один из солдат.

– Я-то? – граф понял что дворянам тут не наливают и решил притвориться простачком вроде Морозявкина, умалив тем самым свое высокое звание. – Да я вообще из ополчения, приезжал посмотреть на сражение, хорошо ли сражаются, ну и потерял своих.

– Мы сами не местные, отстали от обоза, – пояснил друг Вольдемар, надеясь что так будет ближе и понятнее для солдат.

– Вишь ты! – сказал солдат. – Ну что ж, поешь, пошамай немного кавардачку если хочешь!

Солдат любезно облизал деревянную ложку, широко раскрыв для этого щербатый рот, и передал ее графу. Граф внутренне передернулся от брезгливости и отвращения, но лакать прямо из котелка не хотелось. Они вместе с Морозявкиным согнулись над котелком и начали жадно есть одной ложкой на двоих. Солдаты смотрели на них мрачно и неподвижно как африканские зомби, которых граф правда никогда не видел, но много о них читал.

– Да вам куды нада-то? Скажи, скажи! – опять начал приставать солдафон.

– Да мне в Можайск кажется… или что там у нас по дороге?

– А ты небось барин! Я чую – бааарин! – сказал солдат догадливо, тыча в графа грязным пальцем.

– Ну барин, барин, – удовлетворил граф его любопытство.

– А как звать?

– Михаил… эээ… ну скажем Кириллович, – добавил граф, вспомнив что несмотря на желание остаться инкогнито, к имени господина надо непременно добавлять и отчество, дабы плебеям была понятна разница в их звании.

– А этого как звать? – солдат указал на Морозявкина.

– Вольдемар.

– Вовка, значит? Ну, Михал Кирилыч, пойдем – мы уж вас с Вовкой отведем.

В полной темноте, напомнившей графу пословицу про задницу негра, они все вместе дошли до Можайска. Запели петухи. Граф Г. напрочь забыл где тут постоялый двор и есть ли он вообще в этом городишке, обычно бойкий Морозявкин также клевал носом, изредка озираясь по сторонам. К счастью их нашел графский берейтор, которого граф обычно держал неподалеку от себя, дабы в военном походе всегда иметь возможность устроиться в хорошей гостинице с горячей водой и без клопов.

– Ваше сиятельство, – закричал берейтор, – вы ли это? Мы уже отчаялись, да что ж вы пешком-то?

– Да так как-то, решил прогуляться от Бурдина до Москвы, размять ноги. Верховая езда меня утомила – почитай от Балтики на лошадях премся. А ты как меня отыскал?

– Да по шляпе, ее же за версту видно, – пояснил берейтор.

– Ну что, нашел своих? Ну прощавай…. Кирилыч, кажись? Прощавай, Кирилыч! И ты Вовка прощавай! – стали прощаться солдаты.

– Адью! – попрощался граф Г. и пошел с берейтором к постоялому двору.

«Надо дать им что ли на чай?» – граф схватился за карман и обнаружил что он пуст и прорван. – «Нет, и так обойдутся», – сказал ему внутренний голос, похожий на голос Морозявкина. Уже засыпая, граф подумал о том как хорошо что больше нет выстрелов, как ужасен страх и как позорно он отдался ему, и заодно поблагодарил бога что все кончилось. Ему даже на минуту захотелось быть не графом, а простым солдатом, таким твердым и спокойным, таким простым, молящимся на икону, но для этого к сожалению нужно было скинуть с себя все дьявольское. Мыслей в голове вертелось много, только вот как все это сопрягать?

– Запрягать порааа! Ваше сиятельствооо! – орал берейтор, будя графа.

– Наши все уходят, англичане уже под Можайском, волки морские позорные, – сообщил графу Г. Морозявкин, который успел пораньше проснуться и сбегать на разведку.

Граф встал и приказал закладывать и трогать. На улицах около телег для раненых ругались и дрались. Вскорости Михайло вернулся в Москву и на заставе был перехвачен адъютантом графа Ростопчина.

– А вот вы где наконец! А мы-то вас везде ищем. Графу непременно нужно вас видеть, по срочному делу! Немедленно к нему, он очень просит, – пояснил ему адъютант Его превосходительства.

Граф Ростопчин как раз и сам только что приехал в Москву со своей роскошной загородной дачи. Чиновники еще раз объяснили ему что защитить город нет возможности, и он остался этим недоволен. Армейский курьер выходя из приемной в ответ на вопросы только одной рукой махнул, а другой покрутил пальцем у виска. Граф некоторое время разглядывал чиновников в приемной, дабы развлечься во время ожидания. Тут были военные и статские, молодые и старые, важные и не очень. Однако все были беспокойны.

– А что в афишах-то пишут, что Москву не сдадут? – спрашивал один чиновник.

– Да для народа только так и нужно писать, а то взбунтуются.

Граф Г. от скуки взял афишу в руки и прочел что якобы Светлейший князь готов защищать город до последней капли крови и что он окопался на крепком месте, где тридцать восемь стрельцов с дальнего боя ружьями и пушками его охраняют, и за каждым шагом проклятых врагов следят. Сам же Ростопчин готов был с одноруким Нельсоном хоть на улице драться, а что присутственные места закрыли – то в городе надо прибраться. Далее следовал призыв к «братцам» судить злодеев своим судом и поднимать англичан на вилы, так как они не тяжелее пшеничного снопа.

В середине этого занимательного чтения графа выдернули из очереди и позвали к московскому главнокомандующему.

– А, здравствуйте, наш воин великий! Слышали про ваши похождения, однако не в том дело. Помнится в вашей предыдущей афере с предсказаниями вас чуть было в масоны не записали? Но надеюсь вы не принадлежите к тем, кто желает погубить Россию?

– Напротив, ваше сиятельство, я желаю ее спасти! – отвечал граф Г. ясно и быстро.

– Ну вот видите ли, мой милый. Мы уже беседовали о вас с вашим благодетелем князем Александром Борисовичем. Скажу откровенно – город защитить нет возможности. Я знаю, он дал вам особое поручение. Я вас люблю и не желаю вам зла, однако же если есть возможность это дело насчет Веллингтона исполнить, то вы уж постарайтесь. За вами мы знаем много грешков. Иначе в случае отказа окажетесь там же где Беннигсен и прочие изменники отечеству, которые скоро получат заслуженную казнь.

– Но как же я исполню сей дьявольский замысел, граф? К нему же не подобраться – тучи охраны…

– Это не мое дело знать и не ваше меня спрашивать! – вскрикнул Ростопчин, слегка подпрыгнув от возбуждения. – Я не призвал вас для того, чтобы обсуждать подробности дела, а для того, чтобы дать вам совет или приказание, ежели хотите. И кстати, хорошо бы поджечь заодно хоть несколько домов в городе, дабы проучить оккупантов и обозлить противу них население. А то на бумаге у нас сотни тысяч штыков, а как до дела доходит никого на защиту отечества не дозовешься. Не могу собрать ополчение, вообразите, и оружие из арсенала никто не покупает. Народ подлец пошел, не хочет воевать за царя-батюшку и царицу-матушку.

– А может лучше взорвать? – сгоряча граф Г. был готов на все.

– Вы с ума сошли, мой милый, взрывать это же дело армии, а не наше. Да и за неприятельскую диверсию или небрежение выдать труднее, а тут просто пожар, искра, дело житейское. А бочки с порохом надобны для подрыва мостов, для пушек, а не для городских огненных забав.

– А… – начал было граф Г., но не договорил, перебитый Ростопчиным.

– А дурь я выбью, в ком бы она ни была. Je n’ai pas le temps de dire des gentillesses à tous ceux qui ont affaire à moi. Голова иногда кругом идет! Прощайте, мой милый.

Граф Г. вышел от Ростопчина нахмуренный. Заслуженный отдых откладывался. Бежать было нельзя. Полицейский чиновник, посланный Ростопчиным узнать уезжает или остается граф, следил за ним день и ночь.

* * *

В конце сентября вся Москва пришла в движение как потревоженный улей. В город через Дорогомиловскую заставу ввозили тысячи раненых в бою с англичанами, подводы с жителями уезжали через прочие заставы, жуткие новости расползались по городу. Кто говорил, что приказано никому не уезжать, кто клялся что велено уезжать всем, в общем перед пленением Москвы все суетились как перед казнью.

Последний день Москвы походил на последний день Помпеи. Погода была ясная, а чернь – темная. Фабричные, дворовые, мужики и прочая беднота, включая примкнувших к ним семинаристов, не дождавшись указаний свыше поняла что столица будет сдана и с горя ломанулась по кабакам. Народ лихо разбивал бочки в питейных конторах, так что образованной публике приходилось нанимать извозчиков чтобы объезжать пьяные толпы. Мебель и зеркала шли задаром, а мужицкие лошади – втридорога. За подводы предлагали огромные деньги, но барские дворецкие зорко охраняли их и никому не давали, даже раненым, хоть и понимали что это гадость и мерзость.

Лиза Лесистратова, баронесса, статс-дама и наконец просто красавица, тоже готовилась к отъезду. Она уже устроила все дела связанные с приездом и с отъездом государя из столицы (поговаривали, что потеряв и Петербург и Москву, император проследует на временное место жительства в Сибирь, куда он обыкновенно ссылал до этого врагов короны), и теперь спешно устраивала свои собственные, оставаясь в городе до кануна вступления неприятеля. Отбитые у наглых мужиков с таким трудом, с боем и с помощью графа Г. подводы наконец-то прибыли из Волосатых холмов для подъема из дома всего имущества.

Мамзель Лесистратова следила за уборкой вещей и была всем недовольна. Все казалось перевернутым вверх дном. Двери были растворены, мебель вынесена, зеркала и картины сняты. Часть телег была уложена, другая пуста. Мужики и дворовые ходили по паркету разумеется в сапогах, царапая драгоценные паркетины и раздражая новоиспеченную баронессу до головной боли.

Голоса дворни звучали в доме и во дворе. Время от времени Лиза устраивала им переклички, чтоб они не теряли формы. Здесь она решительно пожалела о том что до сих пор не замужем, хотя и завидная невеста – ведь тогда за мужиками по крайней мере мог бы приглядеть муженек. Она пересчитывала хрусталь, фарфор, гобелены, ковры и парижские платья, зорко следя чтобы ничего не пропало.

В это время как назло на улице остановился огромный поезд раненых. Лакеи и ключницы, девушки и повар, даже кучера вместо того чтобы заниматься делом вылезли к воротам поглядеть на них. Лесистратова накинула на волосы роскошный оренбургский платок и вышла на улицу, навести порядок и вразумить бездельников и растяп.

Старая ключница глядя на бледных раненых офицеров говорила, что раз они такие одинокие и никого у них нет в Москве из знакомых, то конечно покойнее было бы им остановиться на квартире – вот хотя бы и к ним, раз госпожа все равно уезжает.

– Ты что, старая, совсем что ль ополоумела – мое добро чужим раздавать! Это мой дом, а не постоялый двор, запомни это раз и навсегда! На носу у себя заруби, если по другому не получается, – объяснила ей Лиза свою внутреннюю политику. Как и все разбогатевшие недавно, она была крайне щепетильна в материальных вопросах и не позволяла отбирать у себя что бы то ни было.

– Укладывайте, чего встали? Растяпы! Саксонские блюда надо в ковры, да на три ящика разложить. Киевские тарелки тоже не забудьте.

– Эх, барыня! – сказал дворецкий с неодобрением, но Лиза не сдавалась и повыкинув кое-какие дешевые вещи плотно утрамбовывала все ценное. Крышки ящиков не закрывались, тогда Лесистратова ловко перекладывала, не жилая жертвовать более ничем, утрясала, закрывала с помощью буфетчика Петровича и вообще предпринимала отчаянные усилия.

– Ничего не оставлю проклятым оккупантам! Вершка не отдам. Все нажито непосильным трудом. Петрович, нажимай! – кричала Лиза, сдувая распустившиеся волосы с потного лица и всей грудью налегая на ковры. Крышка закрылась, ковры сжались и спрятались как испуганные овцы, из которых их когда-то сделали, Лиза завизжала от радости и захлопала в ладоши как девчонка, тотчас принимаясь за новое дело.

Наконец все было увязано и дюжина подвод собрана.

– Ну что, все готово, Петрович? – поинтересовалась Лиза.

– Хоть сейчас запрягать, ваше сиятельство, – ответил ей слуга.

В это время несколько раненых и разумеется бледных офицеров подошли к ней.

– Вам что угодно, господа? – поинтересовалась Лиза недовольно.

– Позвольте нам переночевать у вас в доме… И баронесса, сделайте одолжение, позвольте мне… ради бога… где-нибудь приютиться на ваших подводах. Здесь у меня ничего с собой нет. Хоть бы и на возу… – попросил ее один офицер.

– Ну конечно, тетенька дай водицы испить, а то так есть хочется что даже переночевать негде! Знаем, проходили. Все мое состояние погубить хотите! Вам дай палец, так всю руку откусите, – пояснила ему Лиза доходчиво.

– Да ведь вещи это дело наживное, а каково нам тут оставаться, подумайте!

– На раненых есть правительство. Вон в доме напротив еще третьего дня все дочиста вывезли. Вон как нормальные люди делают. А я с вами тут еще лясы точу. Вы и воевать-то не умеете, всю Россию супостату отдали.

– Один предвечный бог, мадемуазель, – сказал офицер проникновенно, – может решить судьбы отечества. Армия горит духом геройства, и теперь вожди, так сказать, собрались на совещание. Что будет, неизвестно. Но я вам скажу вообще, ваша светлость, такого геройского духа, истинно древнего мужества российских войск, которое они – оно, войско наше дорогое – показали или показало в той битве… ну словом у меня вообще нет слов.

– Зато у меня есть! Этому вашему отступленью конца и края не видно! – не вдруг сдавалась Лиза.

– А я вам на это скажу откровенно, что мы, начальники, не только не должны были подгонять солдат или что-нибудь такое, но мы насилу могли удерживать эти, эти… да, мужественные и древние подвиги, – сказал офицер, ударя себя в грудь и тут же сморщившись от боли в раненой руке.

– В грудь надо было бить себя раньше, на поле сражения! – пояснила ему Лиза, но тут же офицер, который к слову сказать ранен был и вовсе случайной пулей сидя в резерве, пересказал ей все слышанные военные рассказы что успел запомнить, и про то как генерал Барклай-де-Толли жертвовал жизнью своей везде впереди войска, а их корпус был поставлен на скате горы под пушечный огонь врага, и что такое геройство, каковое выказали российские воины, вообще нельзя представить и достойно восхвалить, явно желая ее задобрить.

Лиза задумалась. Она успела обратить внимание что офицер молод и хорош собой, и ей понравилось что его бледное лицо так легко заливается яркой краской, и что у него приятный и барский голос. Она заметила с удивительным для самой себя сочувствием и изорванную шинель, и стоптанные сапоги, которые были на нем. Она также видела что все раненые офицеры, числом около двух десятков, обносились и денег ничего нет.

– Петрович, ты распорядись очистить одну… нет, даже две телеги! – услышала Лиза в тишине свой собственный голос.

Но в то же мгновение горячее выражение благодарности офицера уже закрепило то, что она приказывала в столь неопределенных выражениях. Он бросился перед ней на колени прямо на грязную мостовую и как сумасшедший стал целовать лизины руки.

Все раненые стали подвигаться к крыльцу, как бараны к новым воротам, а собравшиеся вокруг Лизы люди ушам своим не верили. Наконец поняв что надо отдать две подводы под раненых, а сундуки с них сносить в кладовые, люди прямо-таки с радостью принялись за новое дело. Прислуге теперь это не только не казалось странным, но, напротив, казалось что это не могло быть иначе, потому что люди у нас часто решают что черное – это белое и наоборот, если им хорошо объяснить.

Раненые, прослышав про такое дело, стали выползать даже из соседних дворов. И Лиза решилась на неслыханную щедрость.

– Отдайте им и третью подводу! Сгружайте мою гардеробную. Вся страна уже пропала, так что ж теперь, – промолвила она, достав из-за корсажа, своего самого надежного тайника, белую двадцатипятирублевую ассигнацию и поспешно отдав ее офицеру.

– А книги госпожи баронессы? Целый сундук, уже и привязывать некуда, – спросил Петрович.

– Оставьте, это не нужно. Чтение только глаза портит. Хватит с меня и оставшихся подвод. Я сама на козлах поеду, коли так. Разве мы немцы какие-нибудь?.. – Горло ее задрожало от судорожных рыданий, так было жалко брошенных вещей, оставленного дома и разоренной страны, и она, боясь ослабеть и выпустить даром заряд своей злобы, повернулась и стремительно бросилась по лестнице, успеть сделать последний выговор остававшейся в Москве кухарке.

Граф же Г. с Морозявкиным приступили к исполнению коварного плана, придуманного, а точнее вычитанного князем Куракиным в каком-то французском бульварном романе и одобренного главнокомандующим Ростопчиным. Для этого им пришлось перейти на нелегальное положение. Граф ушел из своего красивого московского дома и переехал в пустую квартиру покойного знакомого.

Вообще говоря, проснувшись на другой день после приезда в Москву и интимного рандеву тет-а-тет с графом Ростопчиным, граф Михайло вовсе не мог понять где он и чего от него собственно требуют. Ему вдруг стало казаться что все теперь кончено, все смешалось, все разрушилось, и что нет ни правого ни виноватого.

– Все пропало, Вольдемар, все погибло! – причитал он, бродя по большой зале в собственном графском доме. – Впереди ничего не будет и выхода из этого положения нет никакого.

Граф, как-то неестественно улыбаясь и что-то бормоча под нос, то садился на диван в нарочито беспомощной позе, то быстро вставал, подходя к двери, то махал руками, то брался за книгу. Однако на черствого Морозявкина эта пантомима не произвела никакого впечатления.

– Однако не время рыдать! Значит эти псы грозятся тебя в кандалы заковать, ежели ты Веллингтона не прихлопнешь?

– Не меня а нас, дружочек, нас обоих. У них на любого статья найдется, был бы человечек. Тебе ведь Москву надобно поджечь, ты не забыл? – прояснил граф положение дел приятелю.

– Ну что ж, тогда нужно совершить подвиг. Другого выхода нет. Граф Ростопчин – наш заградительный отряд, который не сомневаясь выстрелит нам в спину… значит мы должны непременно попасть сэру Артуру Уэлсли в лоб!

– Да вот только как это сделать? – уныло протянул граф.

– Не робей, Михайло, сейчас мигом что-нибудь сообразим!

Морозявкин отбросив лень тут же развел кипучую деятельность. Перво-наперво он выгнал из залы дворецкого. Затем он мигом нахлобучил на графа шляпу и вывел его в заднюю дверь. Они спустились по лестнице и минуя парадный вход со швейцаром вышли во двор. Тут к сожалению были дворник и кучер, мимо которых граф Г. с Морозявкиным прошли быстро как страусы, втянув головы в плечи, наподобие того как эти птицы прячутся в песок, надеясь что так их не узнают. Прибавив шагу, друзья пошли на Патриаршие, где проживал давно знакомый графу Г. масон, сейчас уже схваченный и сгоряча даже казненный Ростопчиным.

– Давненько я тут не бывал! – граф Г. осмотрелся в квартире, которую ловко отпер без всякого ключа, одной шпилькой Морозявкин, в то время как дворник всего за целковый отвернулся в сторону. – И как пусто и пыльно!

– А книг-то сколько! – ответил ему Вольдемар, открывая чужие шкафы легко как свои.