Текст книги "Небесная станция по имени РАЙ"

– Забудем, профессор. Постараемся забыть. Но так больше не надо…

Больше всего Максимилиан Авдеевич опасался, что всё это каким-то образом дойдет до комиссии в Париже. Уже где-где, а там не терпели ни антисемитизма, ни плагиата – ни в каком виде.

Но вроде бы эта беда минула Свежникова, во всяком случае, никто его ни в чем больше не упрекал. Он, лежа уже в санатории на обследовании, с испугом думал, что всякое признание, всякая амбиция столь же неустойчива во времени, как и всякая неприятность: сегодня они есть, а завтра их и след простыл.

Вострикова ректор убедил забрать заявление назад и даже повинился перед ним, что не выступил сразу на том совете в качестве справедливого третейского судьи.

– Вы поймите, Александр Васильевич, – сказал он прочувствованно, – если вы действительно уйдете, то это ляжет грязным пятном на всех нас, на весь творческий коллектив, который, к слову, вас искренне поддерживает и, я не побоюсь сказать, даже любит… по-своему. Бросьте свои обиды! Да и Свежников осознал… Вот ведь разболелся…

– Он на обследование лег, чтобы избежать ответственности за свои слова, – продолжал горячиться Востриков. – Да вы разве не видите, он ведь это не просто о своих ученицах, девочках, между прочим, на редкость талантливых, сказал, он целый народ испачкал! За что! Что они ему лично сделали!

Всё же Востриков остался. Он никому ничего не объяснял, к разговору этому никогда не возвращался. А длительное отсутствие на занятиях Свежникова и вовсе успокоило людей. Его «лабораторию» разобрали в другие мастерские, а сестрицы Авербух попали к Вострикову. Они знали о том, что случилось и что Сашка чуть было не хлопнул дверью из-за них, но даже не намекнули ему на то, что благодарны за его заступничество.

Между собой, однако, об этом поговорили.

– Приятно все-таки, Сарик, – томно вздохнула Женя. – Хороший он, этот наш Сашка!

– Приятно, Женюля! А вообще-то нормально, – задумчиво ответила Сара, – иначе-то как? Вот ест человек через рот, а испражняется через… Ну, ты понимаешь! Что же его надо за это благодарить, что он наоборот не делает? И Сашка сделал как положено, показал куда и что. Иначе ведь и невозможно было. А вот Максимилиана жаль! Он что-то там перепутал… Не туда кусок понес…

Сестрицы разом рассмеялись и больше к этому разговору возвращаться не стали.

Результатов конкурса в училище почти никто не ждал, потому что победа профессора Свежникова была настолько определенной, неминуемой, что это походило на голосование с одним кандидатом, то есть, если придет голосовать один лишь он и проголосует конечно же за себя, то он и выиграет. Так же думали и в столичном руководстве, успокоенные тем, что скандал унялся и профессор тихо ждет в санатории своей счастливой участи.

Открытых надежд не выражали и соискатели. Они, правда, все в душе отчаянно надеялись на победу, потому что в творчестве невозможно существовать без амбиций. Творчество – это, собственно, и есть амбиции в своем «сухом» остатке, это выжимка из человеческой самонадеянности, честолюбия и безграничной веры в свои таланты. Не будь этого, не было бы тех бриллиантов, которыми одаривают нас лишь единицы. Всё было бы скучно, почти по-канцелярски тускло и так же плоско, как какой-нибудь казахский солончак.

Соискатели ходили будто тени, не поднимая друг на друга глаз, потому что боялись увидеть в них жалость или, что еще хуже, недобрую ревность, а ведь более чем за полтора годы учебы они ни разу не конфликтовали, ни разу не желали друг другу неудачи. Это было особым испытанием на прочность их душевных качеств, которое чуть было не поколебал неожиданный приём их учителя профессора Свежникова.

Сам же он вел себя в санатории очень беспокойно, потому что ему снились сны, в которых впереди его по гаревой дорожке бежали дети с лицами студентов его «лаборатории малых талантов», а на трибуне неистовствовали те же люди. Он старался разглядеть среди них сестриц Авербух, но их нигде не было. Вот это более всего и беспокоило профессора. Еще он видел старого белоусого металлурга с его картин, который вместо того, чтобы вертеть в огненном печном жерле раскаленным шестом, грозил ему пальцем и улыбался знакомой улыбкой: так растягивал губы и нависал над ними стреловидным, хищным носом портной Лев Авербух. Противно всё это было и крайне тревожно.

«Боже! – с ужасом думал профессор, расхаживая по подтаявшим ранней весной дорожкам санаторного леса. – А если проиграю! Старый дурак! Какой позор!»

Но тут же он встряхивал головой – да не может такого быть! Кто он и кто они! Малые таланты! Почти провалившие вступительные экзамены! Он подобрал их, как сор, который вот-вот бы вымели на улицу. Да разве ж можно такое! Потом, там же гранты! Сотни тысяч! А может быть, даже и больше? Миллион или несколько миллионов? Что они с ними, эти дети, будут делать? Они ведь не знают, что это такое, как не знают, какую власть, какую значимость всё это способно дать. Да и потом у них вся жизнь впереди, а что у него? Годы старости, немощи, забвения…

Но Свежников тоже был человеком творческим и так же, как самый малый и слабый его коллега, подвержен обыкновенной самонадеянности, амбициям и приступам веры в свои силы. Это и спасало от чрезмерных волнений, которые могли бы вызвать у него даже какой-нибудь инфаркт или еще что-то совсем уж неприятное.

Но он постепенно успокоился, взял себя в руки и теперь рассуждал так: «Обойти меня не посмеет никто. А тот, кто всё же рискнет, пожалеет об этом десяток раз. Тут не только мои интересы, здесь интересы очень сильных людей, которые не потерпят, чтобы большие деньги и большая слава прошли, не коснувшись их».

Эту мысль в нем поддержал случайный знакомый, тоже попавший в столь необычное, раннее весеннее время в санаторий в районе знаменитого Звенигорода, принадлежащий высшим властям в стране. Свежников разоткровенничался с ним, потому что ему требовался умный собеседник и его нервы были на пределе. Они сидели на скамье, на одной из вычищенных до влажного асфальта дорожек, запахнувшись в теплые зимние пальто, нахлобучив меховые шапки.

– Ваши волнения, академик, – так называл его с намеренным нажимом на непривычный пока еще титул (он ведь совсем недавно был ему дарован) новый знакомый, – совершенно беспочвенны. Подумайте сами, Максимилиан Авдеевич, да разве в Париже думают иначе? Разве там нет такого понятия, как авторитет власти и людей, эту власть поддерживающих? Посмеют ли там поколебать основу основ любого правления? Это ли не скажется потом на них во всех отношениях? И потому, что сами когда-нибудь вкусят такие же горькие плоды, упавшие с деревьев на землю, и потому, что коммерческие силы в их стране сразу почувствуют сложности у нас в Москве, потому что их власти будет отомщено. А как же! Вы так с нами, с нашими авторитетами, так платите по счету теперь! Такое, господа, не прощается. Они это очень хорошо знают. Мне известно многое… да и опыт у меня…

Его собеседник – невысокий, умеренного телосложения и умеренного возраста, как он сам о себе сказал – представился председателем совета директоров крупного финансового объединения Игорем Ивановичем Малышевым. Модные очки с диоптриями в дорогой золоченой оправе, темно-русые волосы с седеющим густым ежиком, старорежимная аккуратненькая бородка с легкой проседью, подстриженные усики, тонкая полоска чуть отросшей щетины, соединяющая бородку с висками, щеки и лоб, загорелые не под нашим солнцем, но все же именно теперь, когда здесь сильного солнца нет, нос, как молодая картошка, прозрачные, серые и в то же время умные, выразительные глаза – всё это делало Малышева похожим на образованного, небедного дворянина начала двадцатого столетия, хотя и теперь вновь появился этот вроде бы славный тип русских мужчин. Разве что во взгляде его было что-то настораживающее, даже пугающее своей затаенной безответностью: не то какая-то задняя мысль, не то неуверенность в том, что его примут именно таким, как он хочет, и не усомнятся в нем, не то что-то еще, скрытое в его биографии, в происхождении, в тайных его пороках.

– Наша компания, например, – неторопливо продолжал Малышев, – финансирует производство важнейших агрегатов для военной промышленности, ну и еще там всякую мелочь… кинопроизводство, небольшие химические предприятия, кое-что в так называемом шоу-бизнесе и даже, знаете ли, художественные выставки и фестивали устраиваем. Недвижимостью владеем… землей, скупаем в больших количествах, потому что сейчас она мертвая, а дальше непременно пригодится. Так вот, однажды мы пожелали приобрести кое-что важное в Германии, два банка и еще нечто, о чем я не вправе упоминать… М-да! Так они нам стали козни строить. Журналисты подняли шум в своих газетах, на телевидении… Ну, сами понимаете… Да еще прокурорша какая-то затеяла проверку… мы, мол, нечисты на руку, и деньги у нас того… пахнут, так сказать… Хотя, как известно, они-то как раз никогда и ничем не пахнут! Вы думаете, мы стали с ними спорить? С этой палатой непуганых дураков! Не тут-то было! Но вот, имея в своих друзьях и конечно же в заинтересованных лицах товарищей оттуда…

Малышев многозначительно поднял кверху свои неглупые, чуть навыкате, глаза, и встал со скамьи, увлекая за собой Свежникова. Он взял Максимилиана Авдеевича под руку и повел по аллее к скрытому за частоколом звонких стволов сосен главному корпусу санатория. Малышев оказался ниже Свежникова на четверть головы. Теперь он негромко говорил профессору на ухо, приподнимая подбородок и чуть вытягиваясь.

– Мы перекрыли им, как сейчас принято выражаться, кислород в Москве, в Санкт-Петербурге… в Новгороде… То есть не всей Германии, конечно, – тут он хохотнул, – а тем нашим германским конкурентам, которые, по сути, и затеяли нашу травлю в Европе. Убытки, убытки, убытки… У них то есть… И что вы думаете, академик? Всё немедленно прекратилось, принципиальную прокуроршу отправили куда-то повышать свое мастерство и тренировать нюх не на нас, а на ком-то другом… Банки наши, то, о чем я намекнул, но сказать не смею, будет нашим… очень скоро… Это несомненно! А всякие преграды, которые мы у себя тем конкурентам выстроили и которые выглядели поначалу очень законно и даже незыблемо, нами сняты в одночасье, будто и не было их вовсе. Собрались мы, выпили по этому поводу, в баньке немчуру попарили, девочки… и всё! Так там речь шла не о каких-то скромных, по нашим масштабам, грантах, а о миллиардах, знаете ли! А тут что! Тьфу! Плюнуть и растереть! Демократия, равенство возможностей, корректность! Всё это слова! Слова, слова… Интерес – вот, что главное! Интерес для тех, кто имеет на то право. Это дело интимное… Не общественный туалет… Туда всякого не пустят. Вы уж извините за сравнение, Максимилиан Авдеевич! Но волноваться вам не следует. Поверьте… Всё решится, в конце концов.

Он убедительно потряс головой и тут же посмотрел внимательно, почти с наставлением:

– А вот о национальностях не надо! Не следует так! Тут, вы понимаете, очень опасно. Ведь всё можно исправить у человека, даже избрать иную религию, а вот расу и нацию исправить никому не дано. До смерти! А вы взяли и в то место кольнули… я национальность имею в виду… что даже самых слабых может озлобить, как неисправимое, и последствия… последствия, уверяю вас, могут случиться весьма и весьма серьезные. Тут надо быть осторожным! Ставший на этот путь обречен рано или поздно. И не такие, как вы, сгорали дотла!

Он вдруг потянулся к Свежникову, побледневшему от последних фраз, и шепнул с хитрой улыбкой:

– Хоть я… лично я… и разделяю вашу точку зрения на этот предмет… Имел много проблем с той категорией людей. Не скажу, что пострадал сильно, но…

Он тут же отпрянул и уже громко, спокойно сказал:

– Но вы не расстраивайтесь. Это уйдет, а всё остальное, о чем я вам говорил, так и случится. Так что, готовьтесь принимать поздравления! И меня не забудьте пригласить на торжества!

Малышев легкомысленно как-то рассмеялся, показав ровные здоровые зубы.

Всё это успокоило Свежникова. Особенно, ему понравилось, что его эдак, запросто называют «академиком». Выглядели все малышевские аргументы очень убедительно.

Подлечившись, отдохнув, Максимилиан Авдеевич вернулся в училище. До объявления результатов конкурса оставалось несколько беспокойных дней. Добавило неприятных ощущений то, что его «лаборатория» обмелела, и возврат в нее студентов теперь происходил только с распоряжения ректората. Однако же все, кроме сестриц Авербух, вернулись. Девицы предпочли остаться у Вострикова. Они зашли к Свежникову и, не пряча глаз, зеленых и черных, заявили, что почувствовали себя лучше в той мастерской и просят Максимилиана Авдеевича на них не сердиться. У него хватило выдержки улыбнуться им и даже пожелать удачи, а еще сказать, что дверь за ними здесь не закрылась и их всегда ждут, как в отчем доме.

– А мы вам всё-таки большой сюрприз приготовили! – сказала Женя на прощанье. – Напрасно вы сердились! Конечно же победа будет за вами, Максимилиан Авдеевич, и это совершенно справедливо! Но сюрприз… Вскоре после объявления результатов конкурса мы его вам поднесем. На память!

Сестрицы весело переглянулись и так задорно рассмеялись, что и Максимилиан Авдеевич не выдержал и тоже стал похохатывать. На том и расстались: не сказать, что близкими друзьями, но и не врагами. А это уже немало!

Об обиде, нанесенной им Свежниковым, ни та, ни другая сторона не обмолвилась ни словом, ни даже намеком.

Результат конкурса, объявленный в срочном заказном письме на имя ректора училища, ошеломил всех и на всём поставил жирную, упрямую точку.

Ректор трепетной рукой уже заметно стареющего человека, с проступающими пигментными пятнышками, вскрыл желтый, праздничный конверт с маленьким аккуратненьким окошечком, затянутым прозрачным экранчиком. В окошечке читался его титул и имя с фамилией, на английском языке. Обратный адрес, пропечатанный на конверте в левом верхнем углу, свидетельствовал о том, что конверт прислан из представительства ЮНЕСКО в Москве. Это могло быть какое угодно письмо, потому что училище нередко переписывалось с подобными организациями, имея с ними гуманитарный и вполне взаимный интерес, однако ожидание решения конкурса, да еще точный срок, убеждали ректора в том, что это как раз и есть оно – то самое, долгожданное.

Хлопнула ладонь ректора по столу, со звоном подскочил хрустальный стакан в серебряном подстаканнике, звякнула в нем изящная ложечка, а за открытой дверью от этого и от недоброго предчувствия вздрогнула и схватилась за плоскую грудь секретарь Регина Семеновна, дама давно уже пенсионного возраста.

Впрочем, женщины ее типа как будто, начиная еще со зрелых лет и до самой своей кончины уже в весьма и весьма преклонные годы, выглядят на один манер: сухие, плоскогрудые, с морщинистыми лицами, с худыми, трогательными шеями, с истонченными смуглого оттенка руками, со вздутыми, костлявыми суставами пальцев рук, в которых почти всегда зажата папироса или сигарета. Голос у таких дам низкий, прокуренный, взгляд строгий и в то же время ищущий, вопрошающий, словно они вглядываются в глаза посторонних людей, как в зеркало, отражающее их независимую, высокомерную личность. Они так же несмелы, как и решительны. Почти всегда одиноки, однолюбивы, неизменны. В их память впечатаны навечно лишь строгие родители, один друг из детства, одна подруга оттуда же и завидные встречи с достойными умными людьми в их бесконечной, однообразной службе. Они – схема, умная, жесткая, прозрачная и призрачная, как скелет. Их тайны так глубоки и тихи, что даже кажется, будто их и нет вовсе. Однако же у многих из них есть своя тайна – это почти всегда безответная влюбленность в своего талантливого женатого шефа, преданная и суровая. О них всегда вспоминают как о некоей достопримечательности в жизни большого, шумного и, как правило, неглупого, сообщества людей, которое потешается над ними, но и боится их даже больше, чем начальства.

Но они незаменимы, потому что готовы буквально костьми лечь за предмет своего, как им кажется тайного, обожания. Им и в голову не приходит разлучить своего идола с семьей, потому что стоят на страже его важной жизни во всем, даже в этом. Они противоречивы – нежны, трепетны, суровы и героичны, как девственница Жанна Д’Арк, и так же жалки в этой своей обреченности. Их костер тлеет медленно, всю жизнь коптя их сухие, верные тела, доводя до той сухости, которую и видят посторонние. Лишь дымок от сигареты либо папиросы, зажатой в пальцах, наводит на странную мысль о том, как жестоко долго может длиться казнь.

Вот таким человеком была Регина Семеновна, прислушивавшаяся ко всему тому, что происходило в кабинете ректора. Удар его узкой ладони по столу, звон стакана в подстаканнике, испуганная пляска ложечки не на шутку насторожили секретаря.

Регина Семеновна неслышно поднялась и подкралась к отворенному проему двери. Ректор сидел за столом угрюмый, сумеречный. Он медленно поднял на Регину Семеновну блеклые глаза и произнес тихо, как простонал:

– Это скандал, Региночка! Я уж и не знаю теперь, что делать!

Регина Семеновна решила, что растерянность ректора дает ей особое право подойти к нему решительно и вытянуть из рук сжатую его пальцами голубую бумагу. Она так и поступила. Ректор смотрел на секретаря снизу вверх, казалось бы, с надеждой, что она с облегчением вздохнет, усмехнется и скажет весело: «Ну, что ж вы так себя не бережете! Тут же всё ясно. Всё понятно сказано. Давайте поздравлять товарища Свежникова! Давайте его чествовать, величать!»

Но Регина Семеновна так говорить не собиралась, потому что ректор всё понял правильно: чествовать и величать теперь надо было не его.

– Ну что, что делать! – волком взглянул на секретаря ректор, как будто это она во всем виновата и теперь пусть сама ищет выход из положения.

– Звоните начальству… столичному, – сказала Регина Семеновна упавшим голосом. – Пусть они там теперь думают. Это ведь их идея была!

Ректор обрадованно вскинул брови и даже изобразил на лице подобие несмелой улыбки.

– Соедини… Немедленно!

Сам разговор происходил уже за закрытыми дверями, в отсутствие секретаря, но, судя по настроению ректора, облегчения не принес.

– Зови Свежникова… – сумрачным голосом распорядился по селекторному телефону ректор. – Надеюсь, он еще у себя в мастерской?

Профессор Свежников вошел в приемную через десять минут. Он пытливо посмотрел на Регину Семеновну и тут же побледнел. Уж он-то знал эту даму лет двадцать, не меньше, её настроения ему были известны во всех нюансах. Сам человек сухой, закрытый, он лучше понимал людей, похожих на него, нежели экстравертных, импульсивных.

Регина Семеновна сверкнула глазами, метнула беспокойный взгляд слева направо и тут же его погасила. Это могло означать только одно: она не намерена брать на себя ответственность вестника печали, но и не вправе скрыть, что такая весть уже достигла ее приемной.

– Свободен? – кивнул для порядка на дверь ректора Свежников и протяжно вздохнул.

Секретарь молча щелкнула медной американской зажигалкой, прикурив сигарету. Сизая, удушливая мгла, словно газовая шаль, мгновенно окутала ее маленькую сухую головку. Свежников зло хмыкнул и решительно толкнул тяжелую ректорскую дверь.

Ректор поднялся навстречу Свежникову и как будто виновато развел руками. Перед ним сиротливо, единственным светлым островком на темной кожаной крышке письменного стола, лежала изломанная в местах сгибов голубая, праздничного вида бумага.

Свежников уже догадывался, что там. Он это предчувствовал очень давно, и все аргументы Малышева в санатории лишь разгладили морщинки его страхов, но никак не излечили от него.

Он устало, теряя силы в ногах, ввалился в глубокое черное потрескавшейся кожи кресло у дверей и простонал:

– Змеюг пригрел у себя на груди! И поделом мне, старому дураку!

Сами же «змеюги» в этот день работали на холодной, простудной натуре: они писали весенний пруд у Новодевичьего. Хрупкая, посеревшая корка льда все еще упрямо давила на сонную воду, лопалась неровными торосами, истончалась, образуя черные омутные проталины. Скелеты продрогшего за зиму кустарника заглядывали в пробившиеся из-подо льда у самого берега лужицы.

Сара и Евгения укрепили на скользком влажном спуске от монастыря к пруду этюдники и, кутаясь в теплые куртки и старые шерстяные платки, которые на них накрутил отец, вписывали свои ощущения от набегающей на пруд весны в холсты. Они еще не знали, что судьба уже приоткрыла им окошко, за которым искренним, свежим светом сиял неожиданный успех – как солнце, проглядывавшее над их головами сквозь легкие весенние облака и весело раскалывавшее упрямый серый лед на Новодевичьем пруду.

Узнали они о том, что их работа была избрана жюри в Париже победительницей конкурса, лишь на следующее утро, когда пришли на занятия к Вострикову. Сашка сидел на ступеньке высокой деревянной стремянки, которая служила ему капитанским мостиком, и задумчиво смотрел на сестриц сверху.

– Ну! – сказал он вдруг ни к месту.

– Да! – ответила Сара и смешно вытянула в трубочку губы.

– Нет! – подхватила Женя и лучезарно улыбнулась.

– Что «да»! Что «нет»! – смешно развел руками Востриков.

– А что «ну»? – весело спросили сестрицы в один голос.

– Ах вот оно что! Мамзели еще ничего не знают? – продолжал свой странный разговор Востриков.

– Мамзели еще ничего не знают, – серьезно кивнула Женя.

– Тогда я первый… а значит, заслуживаю того, чтобы меня взяли хотя бы в подмастерья, – сказал Сашка, и вдруг его губы неудержимо поползли в стороны, щеки надулись, как будто детский шарик от воздуха, волоски бороды расщетинились.

Он потянулся, словно сдерживал какую-то упругую энергию в себе, сверкнул веселыми, с сумасшедшинкой глазами и неожиданно рявкнул так, что зазвенело, заметалось высоко под потолком студии:

– Вы, девки, выиграли этот чертов конкурс! Вы всех сделали, сестрицы Авербух!

Училище кипело, как котел с жирным бульоном. Клёкот, похожий на бульканье мириадов пузырьков, пронизывал всё древнее пространство храма искусств. Такого скандала здесь не было уже давно: непререкаемый авторитет Максимилиана Свежникова, главного алхимика «лаборатории малых талантов», был опрокинут.

Востриков пытался ото всех прятать свой восхищенный, радостный взор и, встретившись один раз с профессором в коридоре, мгновенно отвел взгляд, нервно кивнул, а когда оба торопливо разошлись и оказались друг к другу спиной, подпрыгнул козлом и ударил пальцами по пыльному шаровидному матовому плафону. Тот опасно раскачался, будто маятник. Профессор остановился как вкопанный, услышав за спиной суету, кинул назад испуганный косой взгляд и вдруг с ненавистью сплюнул на пол.

Свежников сначала хотел вновь объявить себя больным, но кто-то, возможно дома или даже ректор, посоветовал ему не делать этого, не терять лица. На следующий после письма день Максимилиан Авдеевич как ни в чем не бывало явился на занятия и, строго окинув притихших студентов ясным холодным взглядом, заявил:

– Для того и работаем… мы, педагоги, чтобы вы нас превзошли. Берите пример с… тех, кто уже достиг… или почти достиг признания. А теперь к своим мольбертам, долой всякое уныние! У вас еще всё впереди!

В доме семьи Авербух царствовала великая победа. Она хозяйничала тут, как единственная властительница, над всеми домочадцами. Лев Авербух словно вырос на полголовы, даже как будто раздался в плечах. Он стал похож на неожиданно возмужавшего мелкого, низкорослого школьника, от которого его отличал лишь взрослый рыжий волос на груди и на руках, морщинистая шея и тяжелый зад. В разноцветных его глазах, зеленом и черном, вспыхнул и не гас молодецкий задор, будто это он был победителем. Портной надменно поглядывал в окно на бегущих по своим делам, промерзших под изменчивым весенним небом пешеходов и думал, что никто из них, несчастных, не знает о его небывалом счастье. Они вообще, по его мнению, не ведали, что такое истинное счастье и как до него добраться.

Всё оказалось таким простым и таким сложным одновременно: во-первых, надо было произвести на свет двух однояйцовых девочек-близнецов, во-вторых, позволить им в раннем детстве залезать на портняжный стол и рисовать мелом на материале то, что им заблагорассудится, и, в-третьих, отдать им потом всю свою мастерскую под их художественные опыты и не слушать никого, кто приходит, чтобы залезть в их эскизы любопытным и не очень-то доброжелательным носом.

Но для этого, прежде всего, надо было быть портным (иначе откуда бы взялся портняжный стол, да и целая мастерская, разместившаяся в единственной большой комнате в обычных советских, более чем компактных масштабов квартирки), надо было иметь особую щедрость, потому что не каждый мастер позволит ползать по своему портняжному столу двум таракашкам-близнецам, и, наконец, надо было найти в себе силы отказаться на время конкурса от клиентов, без которых в семье и куска хлеба не будет.

Вот так одно на другое наезжало – с одной стороны – легко и естественно, а с другой требуя жертв и бытового остроумия, даже изворотливости.

Все эти обстоятельства счастливо совпали в семье Авербухов, и конкуренты были повержены.

«Да! – милостиво соглашался Лев Авербух. – Конечно, требовался еще и какой-никакой талантишка от дочерей. Но будь у его девиц лишь он, вовсе не обязательно, чтоб был и столь впечатляющий результат. Сколько гениев остаются безвестными, потому что у них нет отца, могущего жертвовать, и, главное – имеющего врожденную мудрость, то есть соломонову добродетель. Всё вместе являло собой совершенство, как видно, по заслугам оцененное судьбой. Или даже самим Богом!»

С этим он и подходил к окну и высокомерно наблюдал за бегущими по улице, скользящими по промерзшим, обветренным тротуарам, ни о чем таком не ведающими прохожими.

Настораживало его лишь веселое спокойствие дочерей. Они будто и не сделали ничего такого, что должно было хоть немного приподнять их над другими. Всё так же рутинно ходили в свое училище, писали очередные эскизы, старательно делали графические зарисовки и вроде бы даже не собирались в дорогу, в Париж, за заслуженными грантами.

Сестрицы Авербух получили письмо от жюри из рук ректора, под аплодисменты многих студентов и преподавателей, в том числе других соискателей и даже самого профессора Свежникова. Сестрицы, лучезарно улыбаясь, раскланялись во все стороны и, выбрав из толпы профессора с несколько вымученной, остекленевшей ухмылкой, низко поклонились и ему.

Ректор потребовал от сестриц показать всем копии или хотя бы фрагменты своих эскизных работ, что наделали столько шума, но девушки впервые растерялись и заявили, что эскизы были выполнены в единственном экземпляре, даже без черновых и фрагментарных зарисовок, и поэтому показать им нечего. Они впервые выглядели несколько виноватыми, будто были застигнуты при ненамеренной, но все же неучтивости. Но тут же переглянулись и сказали, что исправят положение. Они, мол, знают, как это сделать!

Прошел почти месяц. Весна уже овладела городом, залила его теплом и легкомысленными надеждами на горячее лето. Многие уже забыли тот конкурс и лишь при встрече с сестрицами Авербух кивали на них, и кто-нибудь произносил:

– Вот они, те счастливицы! Скоро, небось, в Париж уедут. Странно, что они еще здесь.

– М-да, – отвечал кто-то тихо, почти шепотом. – Там такие гранты! Такие деньжищи! Вот ведь подфартило девкам!

Но вскоре и это говорить перестали, потому что жизнь ежедневно, ежечасно заливает память новыми волнами забот.

Немного все же приболел профессор Свежников, с недельку повалялся дома, жалуясь на сердце, и вышел, несколько состарившийся, с новыми седыми прядями в волосах, на удивление для его возраста густых. Он лишь дважды побывал на каких-то городских совещаниях, но избегал всяких разговоров о той своей неудаче. Если же кто-то раскрывал по этому поводу рот, стремясь выразить поддержку или сочувствие, профессор поджимал узкие, бесцветные губы, с раздражением опускал глаза и отворачивался так, словно не слышал или даже не узнавал докучливого собеседника.

Сестрицы Авербух почти никому того письма не показывали. Исключение составил лишь Востриков. Но письмо, как оказалось, было изложено на английском языке, которого он не знал и знать никогда не желал почему-то. Объяснял он это очень просто, хоть и немного резко:

– Моё ремесло не требует болтовни. Оно понятно всем, у кого есть глаза и есть душа. Язык тут ни при чем.

Но вот здесь он немного растерялся и, пожимая плечами, вернул сестрицам уже изрядно помятую голубую бумагу.

– Ну-ка, ну-ка, – порозовев, потребовал он, – что тут накалякано? Я по-ихнему не силен… Ни к чему оно мне…

– А накалякано здесь, – усмехнулась Сара и стрельнула веселыми глазами в сестру, – что мы, сестры Авербух, одолели всех других соискателей.

– Я хоть и не владею языком, – настаивал Востриков, – но даже я вижу, что написано тут больше, чем просто о вашей победе. Вот и фамилии в ряд, одна над другой, в колонку прописаны.

Девушки вновь переглянулись, и Женя ответила как будто нехотя:

– Да тут написано, кто за кем шел и сколько очков получил.

– Вот как! – оживился Востриков. – Так скажите! Давайте, давайте…

– Максимилиан Авдеевич за нами следом, отрыв небольшой. За ним, тоже с небольшим отрывом, Эдик Асланян, дальше Сережка Павликов, а потом уж остальные, совсем близко друг к другу.

– Кто замыкает?

– Райка, – вздохнула Женя. – Но это всё очень субъективно…

Востриков как будто согласно кивнул, но потом неожиданно строго вопросил:

– А всё-таки, какова ваша работа? Никто не видел… и я тоже…

– Обыкновенная, – печально вздохнула Сара. – Мы потом, потом… Сашка…

Никто не знал, что сестрицы Авербух всё это время вели настойчивую переписку с жюри. Они мучились чужим для себя языком, подолгу нависая над словарями и вбивая медленно и тяжело латинские буквы в монитор плоского компактного компьютера, который купили совсем недавно на деньги, заработанные в студенческом отряде за прошедший год. Потом они, замирая сразу двумя сердцами, отправляли письма. Когда они возвращались домой, голодные и усталые, прежде чем сесть за стол, накрытый мамой, вновь нависали над компьютером и листали его фантастически быстрые страницы, чтобы прочитать ответ. Если ответ приходил, они опять с волнением раскрывали словари и бежали глазами по строкам, сверяя почти каждое слово, потому что, хоть и умели неплохо читать по-английски, желали понять всё именно так, до всех тончайших нюансов, как писали им авторы письма.

Наконец пришел окончательный ответ, и сестрицы Авербух успокоенно переглянулись. Одна общая, чуть печальная улыбка скользнула по их губам, от Сары к Евгении и обратно, и печатное устройство, купленное тогда же, когда и сам компьютер, мелко застрекотало, выплевывая из своего умного нутра какой-то важный для них документ.