Текст книги "Небесная станция по имени РАЙ"

Утром сестрицы Авербух явились к ректору и несмело, пугаясь даже стен приемной, попросили строгую барыню Регину Семеновну о срочной аудиенции с начальством.

Секретарь удивленно подняла на близнецов глаза, рассматривая их так, как будто видела впервые, и, недоуменно пожав плечами, гордо поднялась с места. Ей втайне нравились эти близнецы, они немного забавляли ее своей непохожестью и неразлучностью. Однако сейчас в их поведении было что-то нешуточное, важное. Можно ли было позволить им пройти к ее идолу, предварительно не убедив ее в том, что они безопасны для него? Она остановилась, еще раз беспокойно осмотрела девиц, но не решилась почему-то спрашивать у них о причинах прихода. Регина Семеновна помялась в нерешительности, но потом неслышно исчезла за ректорской дверью. Сестрицы остались растерянно стоять в самом центре высокой приемной, не зная, что им теперь делать. Наконец, дверь в кабинет ректора распахнулась, и Регина Семеновна молча кивнула девицам головой. Они, взявшись за руки, несмело шагнули вперед.

Секретарь вздрогнула, когда девицы очень нескоро выскользнули из кабинета ректора обратно в приемную, раскрасневшиеся, смущенные, и, прощаясь с ней быстрыми растерянными кивками, кинулись к выходу. Немедленно за этим ректор потребовал вызвать к себе профессора Свежникова. Голос его был напряжен и почти так же недоволен, как в тот день, когда звал к себе Свежникова, чтобы объявить ему о результатах конкурса.

Профессор пришел не задерживаясь и, даже не глядя на Регину Семеновну, толкнул ректорскую дверь большой, плоской белой ладонью.

Очень скоро после этого студенты и преподаватели, оказавшиеся в длинном ректорском коридоре, увидели, как, широко размахивая руками, огромными шагами ступал профессор Свежников. Его водянистые старческие глаза мерцали странной мыслью, не то замешанной на гневе, не то на чем-то очень несвойственном для него – на растерянной, испуганной нерешительности.

Свежников широко распахнул дверь мастерской Вострикова и встретился с ним взглядом. Востриков удивленно приподнялся от стола, не зная, что ожидать.

– Где они?! – рявкнул Свежников.

– Кто? – почти неслышно проговорил Востриков.

– Девицы ваши! Авербухи эти чертовы!

– Что! Что вы сказали! – наконец, принял свой привычный по отношению к профессору тон Востриков.

– Да идите вы, дурак! – вдруг спокойно молвил профессор и неожиданно рассмеялся.

Но сестрицы Авербух уже ехали домой, стараясь не смотреть друг на друга. Потом они тут же уединились в своей комнате, отказавшись от обеда.

Через час после их приезда в дверь позвонили. Лев Авербух оторвался от занятого теперь им рабочего стола, который был буквально завален скопившимися заказами, и нехотя, бурча, побрел к двери в прихожей. Очки сползли с носа, на шее висел видавший виды оранжевый сантиметр. Перепачканными в мелу пальцами он повернул цилиндр ручки замка. Дверь распахнулась, как от сквозняка, чувствительно ударив его по лбу. В квартиру, широко шагая, будто шел сюда прямо из коридоров Художественного училища, ворвался Свежников. Он стал озираться вокруг себя и, глянув на портного невидящими глазами сверху вниз, произнес властно, чуть задыхаясь:

– Мне Сару с Евгенией! Сейчас же!

Лев Авербух растерялся, по-бычьи наклонил голову и, тараща разноцветные глаза над еще ниже спавшими на его длинном носу очками, возмущенно пожал плечами. Но тут же взял себя в руки и, не отпуская взглядом Свежникова, даже не поворачивая головы, неожиданно зычно крикнул:

– Дети! К вам тут…

В полутемную, узкую прихожую из-за угла, со стороны кухоньки, вышли сестрицы, разом, будто скрепленные друг с другом. Они остановились и, изучаемые непонимающим взглядом отца, закивали Свежникову.

Профессор глубоко вздохнул, бесцеремонно отодвинул плечом портного и в два шага приблизился к сестрицам. Он остановился перед ними, глядя на них в упор, и вдруг порывисто обхватил обеих двумя своими длинными руками.

– Что! Что такое! – таким же решительным тоном, как пару часов назад Востриков, вскрикнул Лев Авербух.

Профессор резко обернулся к нему. То, что портной увидел в профессорском взгляде, остановило его.

– Да что с вами! – промямлил растерянно Лев Авербух. – Врача, что ли, надо?

– Не надо врача, – покачал головой профессор.

– Да у вас же глаза больные! Вон ведь как вас…

– Это всё равно… Не надо врача…

Свежников нехотя отпустил съежившихся в его объятиях сестриц и медленно пошел обратно к двери. Он остановился во все еще распахнутом ее проеме и обернулся.

– Так это и был ваш сюрприз? – спросил он тихо.

Девицы пожали плечами, переглянулись и расплылись в обычных своих знакомых всем, кто их знал, улыбках.

– Вы меня простите, старого идиота! – сказал Свежников, переминаясь с ноги на ногу.

– За что? – спросили девицы Авербух разом, одним голосом, не то Сары, не то Евгении.

– За всё… милые. За всё…

Он стал медленно закрывать за собой дверь, но тут же распахнул ее обратно и уже громко, весело бросил:

– Ну а что же там все-таки было! На ваших эскизах?

– Вы, – ответил тот же общий голос, – вы, Максимилиан Авдеевич.

В центре их самого важного, самого главного эскиза действительно стоял во весь рост Максимилиан Свежников, расставив руки и ноги по примеру знаменитого «Человека» Леонардо, в паутине геометрической сети. Максимилиан был обнажен, мускулист, молод, четыре его руки и четыре ноги, как на рисунке Леонардо, две из которых были сведены, отливали выпуклыми, развитыми мышцами. В ладонях были зажаты кисть, факел, книга и клинок. Лицо его было выписано так подробно, так точно, что любой мог бы опознать в нем знаменитое лицо профессора. Пропорциональный, гармоничный человек заключался в идеальный квадрат, а тот, в свою очередь, в ровный, безупречный круг. Геометрические линии тянулись во внешнюю сторону от периметра круга и утопали каждый в своем фрагменте. То были различные природные явления, которые влияют на человеческую жизнь – и торнадо, и снежная буря, и океанский шторм, и проливной, тропический дождь, и сход ледяной лавины и пустыня, обожженная солнцем. Человек в центре будто управлял ими и будто ими же был растянут в квадрате, а затем и в круге. Каждый из фрагментов, в свою очередь, тоже был заключен в квадрат, а затем и в круг, полностью, с математической точностью и законченностью ограниченный ими. Фоном картины было кубовое звездное небо, изрезанное падающими кометами с огненными хвостами. И тем не менее упрямо создавалось жутковатое ощущение абсолютной предсказуемости и философской пропорциональности природных явлений по отношению друг к другу. А главное – спокойной предсказуемости самого человека, как связанного природой по рукам и ногам, так и свободного от него в своей глухой геометрической клетке.

Эскиз, который, по сути, был самостоятельной картиной, назывался «Атеизм Большого Бога» («The Great God’s Atheism»).

Жюри было поражено уже самим названием. Следом за этим их восхитила идеальная, буквально математически выверенная композиция всех фрагментов, совершеннейшие пропорции, гармония, ясность и логика, казалось бы, неподдающихся этому изображений природных явлений. Обнаружилось, что все их детали подчинялись тому же цифровому коэффициенту, который действовал в центре, где стоял Человек с лицом профессора Свежникова. Картина была написана в неком едином математическом периоде. При детальном рассмотрении всех без исключения фрагментов, открывалась очередная тайна рисунка: за каждым из явлений, словно бледное привидение, стоял тот же Человек со всеми своими точнейшими подробностями. Беглым взглядом этого рассмотреть было невозможно, но при внимательном изучении, наблюдатель обнаруживал, что природная стихия живет по тем же законам, по которым живет и сам человек и отражает его, словно точное зеркало. Всё, что бушует вовне его, кипит и варится в нем же самом. Человек был Богом, не верующим в свое существование, потому что был слишком точен и осязаем, чтобы быть Богом. Это был замкнутый круг, как тот, что заключал в себе образ Человека и каждое из стихийных явлений в отдельности, и вырваться из него было невозможно, потому что он заполнял мир без остатка. Он и был миром. Он и был Богом и Человеком, потому что создан по подобию божьему. Неверие, заключенное в непроницаемый круг веры. Противоречие, удивительным логическим приемом подтверждающее великое единство всех явлений.

…Профессор Свежников с изумлением посмотрел на сестриц Авербух.

– Как вы сказали? Я? Я изображен на вашей картине?

Сестрицы одновременно кивнули.

– Послушайте, девоньки, а что вы называли сюрпризом? Моё изображение?

Он потоптался на месте, потом решительно покачал головой.

– Нет, сестрицы, не это… Конечно, не это! Вы знали, что выиграете конкурс. Ваш сюрприз заключался в другом!

Ему ответил тихий смех. Профессор медленно потянул на себя дверь и неслышно прикрыл ее.

– Умыли, умыли старика! – произнес он сам себе вслух на лестнице и с усмешкой повел головой. Потом он вдруг опять стал серьезным, строгим и прошептал: – Бога умыли! «Большого» Бога!

В Художественном училище никак не могли понять, почему сестрицы Авербух отказались от парижского приза и как им удалось убедить жюри принять их отказ в пользу второго по очереди призера, пусть даже им был сам Свежников. Они сумели найти те слова на иностранном, чужом для них, языке, которых не знали, оказывается, московские начальники. И их слова услышали, и приняли так же, как приняли вначале работу об атеизме Большого Бога. Это было непонятно и даже беспокойно как-то, потому что очень многое разрушало, очень многое запутывало. Сами ли они так решили или на них надавили? Если надавили, то всё предельно ясно, привычно, и поэтому, хоть и возмутительно, но все же вполне объяснимо. Даже уравновешивает сомнения, во всяком случае, не меняет знакомых путей. Это не новость! И ведь говорят же англичане: «Отсутствие новостей – хорошие новости»!

А вот если сами решили, то тут уж черт знает что такое!

Больше всех возмущался Сашка Востриков. Он даже некоторое время демонстративно отворачивался от сестриц. Но они не расстраивались по этому поводу ни в малейшей степени. Сара пожала плечами и сказала Евгении, глядя на нее с высоты своего роста:

– Это тоже способ заметить! Вот если бы Сашка был бы прежним с нами, то это означало бы, что он нас больше не замечает.

Женя согласно кивнула, рассеянно оторвавшись на мгновение от рисунка. Они работали в мастерской Вострикова, как обычно, не глядя в работы друг друга, но и неуловимо повторяя их.

В конце концов, угомонился и Востриков. Однажды утром он пришел в мастерскую, забрался на свою высоченную стремянку и, неспешно оглядев помещение, в котором вдумчиво сопели у мольбертов шестеро его учеников, громко сообщил:

– Заявляю всем окончательно!

Шесть пар глаз взметнулись вверх, к нему.

– Благородства в искусстве не потерплю больше ни от кого! Благородство – это всегда жертва, а жертвовать нужно во имя большего, а не меньшего. Иначе мир погрязнет в жалости к примитивному бессилию.

Сестрицы Авербух, единственные из всех, кто не отвел в эту минуту глаз от Вострикова, усмехнувшись одной, очень знакомой ему улыбкой, пожали плечиками.

Дома в это время, опершись худыми руками о стол, на котором мягкими складками лежала тяжелая материя заказчика, замер в тягостной, прилипчивой задумчивости старый портной Лев Авербух, опять, как и прежде, похожий на мелкого подростка с тяжелым, ленивым, неспортивным задом. Он не подходил теперь к окну, потому что сам запутался в том, что все-таки такое счастье: взять или дать? Лев Авербух подозревал, что подавляющее большинство бегущих внизу, мерзнущих на неугомонном весеннем, свежем воздухе, пешеходов, сказали бы: «Конечно, взять!»

Он печально покачал головой и спросил тихо сам себя:

– А правильно ли это? Надо бы спросить у девиц, дали они или отдали? То, что они не взяли, это и так ясно…

Лев Авербух вздохнул тяжко и, склонившись над материей с острым белым мелком, зажатым в пальцах, и надавливая на старую деревянную рейсшину, чуть слышно пробурчал себе под нос:

– Отдать, это у рабов, дать – у царей… отдать у рабов, дать у царей… Взять – это у тех и других.

Он медленно поднял глаза, один зеленый, другой иссиня-черный, будто что-то очень упрямое, протяжное наконец-то понял, и, улыбнувшись так, как это делали его дочери (ведь они же были в него куда больше, чем в свою красавицу-мать!), подошел к окну. Он теперь знал, что ответить тому случайному прохожему, который бы не сомневался в ответе.

Это достоверно знали и сестрицы Авербух, его дочери, две упрямые царицы.

Цирковой

Жилось ей здесь уютно, будто крупной пупырчатой жабе в старом неглубоком болоте. Яна Яновна пучила по утрам огромные серые глаза в окно, в которое часто барабанил холодный дождь. Когда выглядывало непрошеное солнце, она нервно задергивала шторы и, бурча на «непогоду», садилась в бабушкино кресло, истрепанное и скучное.

Она быстро полнела, тяжелела, вдруг оказалось, что росточка она маленького, личико слишком круглое, щекастое, ножки бутылочками, ручки батончиками. Когда-то округлые плечики вспухли, поджали снизу голову, ставшую похожей на крупную грушу, а шея поделилась пополам глубокой складкой. Яна Яновна постепенно распродавала свои костюмы, жакеты, кофточки, пальто и шубки, купленные когда-то совсем не для нее теперешней. Потом с рук пошли туфли, сапоги, босоножки, не налезавшие на одутловатые ноги. Продавалось и белье, кружевное, соблазнительное, откровенное. Словно повзрослевшая девочка избавлялась от кукольных нарядов, не ношенных и не обтрепанных. Хорошо, полной чашей жила когда-то кукла: чем только не полнились ее сундучки, шкафчики, коробочки и антресольки!

Яна, покачиваясь на опухших ногах, подходила к зеркальному шкафу, распахивала дверку, извлекала очередной наряд и, морща лоб, прижимала полным подбородком к отвислой груди, как бы примеряя его. Она придирчиво смотрела на свое рыхлое отражение и, отчаянно вздыхая, бросала вещь на диван. Потом брала трубку и набирала номер телефона.

– Гарнитурчик, Франция. Возьмешь? Недорого…

Брали, скопом и поодиночке.

Единственное, что не шло в продажу – ее форменный костюм: небесно-синий, с вышитыми золотыми крылышками на груди. Здесь же была пилотка, туфельки и цветной шарфик. То были реликвии, наподобие знамени, с которым когда-то шли в бой бравые полки, с той лишь разницей, что знамя более всего ценилось истрепанное, продырявленное пулями и обожженное огнем, а костюмчик, напротив – блистал свежестью и новизной, будто только-только пошит, отутюжен и повешен на чистые плечики на почетное место в зеркальном шкафу. Так еще вешают оружие на ковры, заставляют кубками серванты и книжные полки. Или все же ставят в угол старое потрепанное знамя…

Лет сто назад, а может быть, десять, Яна прислушивалась к прогнозам погоды с иным чувством, нежели теперь. Солнце, тепло и прозрачный воздух обещали летную погоду, что означало далекую дорогу над легкими облаками в неведомые дали. Теперь же летная погода говорила лишь о том, что в небо поднимется лайнер, на котором не будет ее. Поэтому дождь, туман и гололед лишь сокращали количество дней, когда ее не возьмут на борт не только потому, что годы ее ушли, а и потому, что лайнеры в эти дни вообще не поднимались ввысь, а мокли на земле, где радостно квакали пупырчатые жабы.

Сидя в старом бабушкином кресле, раздирая ногтями его обшивку и запихивая вглубь серую свалявшуюся вату, она жмурилась в полумраке комнаты, словно от солнца сквозь лупу самолетного иллюминатора, уплывая к тем временам, когда под ее еще стройными ногами ровно подрагивал пол пассажирского самолета, а она, будто не замечая откровенных, раздевающих взглядов, шла вдоль рядов, покачивая бедрами. Под этими стройными ногами и крутыми бедрами пролетали моря и океаны, материки и острова. Яну побаивались в компании, потому что в летноподъемный состав международных авиалиний ее определили те, кого побаивалась вся страна.

Она училась когда-то в институте иностранных языков на вечернем отделении, но провалила третью сессию и была отчислена. Ее пригласили в маленькую комнатку рядом с приемной ректора. Большой грузный мужик с хмельными глазами предложил ей в обмен на восстановление в институте, да еще на дневном отделении «оздоровляющий секс» с ним, как он недвусмысленно выразился. Она думала мгновение и сразу после этого согласно кивнула. Тогда он настоятельно посоветовал сговориться с ним и о третьем: об ее откровенности по некоторым «деликатным проблемам» сокурсников. Без этого, как позже выяснилось, невозможно было ни первое, ни второе. Яна опять кивнула, твердой рукой подписала какую-то бумажку и сразу приступила к выполнению первого условия.

Утром она спросила грузного мужика:

– А почему вы не начали разговор с третьего?

– У каждого свой метод, Яночка, – улыбнулся мужик и сладко потянулся, – а если бы ты отказалась! А? Согласившись на первые два, да еще так скоренько, ты уже соглашалась и на третье. Разве не так? Сама знала, куда идешь…

Яна не возражала. Логика жизни была для нее всегда не компонентом отвлеченных философий, а простой и ясной цепью событий, не нуждающихся в ретроспективных оценках и ревизии.

На курсе ее раскусили сразу: не она первая, не она последняя.

Никто не осуждал, никто не обижался. Ну, делает девочка карьеру, и ладно! Хваткая, сладкая, своя!

Грузный мужик вскоре ушел на повышение, его заменил высокий, худой блондин с ледяными глазами. Яна вошла к нему в кабинет и назвала себя. Блондин улыбнулся.

– Хорошо, что вы сами зашли. Ценю верность… долгу.

Яна повернулась к двери, прикрыла ее плотнее и нажала на «собачку» замка. Потом взглянула на блондина и стянула с себя узкую юбку – не через голову, а вниз, на пол. Блондин слегка покраснел.

– Это лишнее, Яна Яновна!

– «Это» не бывает лишним. Вы попробуйте…

Она засмеялась негромко и села на стол, кокетливо закинув ноги в колготках, одну на другую. Блондин «попробовал» и согласился с Яной – это не лишнее. Дело вошло в привычную колею. Только спали вместе уже два, а то и три раза в неделю. Так и дотянули до государственных экзаменов.

Блондин оказался человеком куда современнее, чем его грузный предшественник. Он обучил Яну работать с так называемой «спецтехникой», и теперь она не просто запоминала все, что слышала, а незаметным образом даже записывала это на магнитную пленку. Потом дома сортировала материал и передавала блондину только то, что «содержало актуальность». Кое-что она хранила до лучших времен, зная, что большинство выпускников ее факультета непременно сделают карьеру и также непременно забудут о когда-то случайно оброненном слове или неосторожной оценке. И кто знает, а вдруг аккуратно сохраненная запись «выстрелит» в нужное время для Яны Яновны, девушки скромной, без связей и родственной поддержки!

Годы! Годы! Улетели, словно белые лайнеры… за облака. И все они, эти годы, «содержали актуальность», которая работала на Яну не хуже, чем турбины на те же лайнеры: тысячи лошадиных сил, фантастическая мощь… Дух захватывало! Вот и распределение поспело… И не куда-нибудь, а в Гражданский воздушный флот, в ГВФ! Из маленькой комнатки за ректорской приемной вели неприметные тропки в другие маленькие комнатки, за другими приемными.

Сначала Яночка порхала за одним из начальников управлений и его черными, желтыми, белыми и загорелыми гостями из далеких краев, отмеченных на политической карте мира прерывистыми пунктирами. Яна синхронно переводила, то нашептывая на ухо начальнику управления, то матово поблескивая серыми глазами на гостей: с родного языка на чужой, с чужого на родной, и опять обратно. И по-вашему, и по-нашему! Как угодно, как приятно, как нужно!

…Яна ковыряла пальцем с черным, «траурным» ногтем дыру в кресле и тянула оттуда сухую серую вату, полную катышек и соринок. Позвонили в дверь, несмело, с дрожью. Яна подняла глаза и кивнула своим мыслям. Она и раньше, когда все вещи были ей еще впору, знала, кто за дверью: по стуку, по звонку, по дыханию и даже по сдавленной тишине…

Она тяжело поднялась, поплыла, раскачиваясь, к двери и сразу щелкнула замком.

– Заходи, Ляля, только поскорее. Некогда мне…

– Да я всего-то на минутку… Такси внизу…

Яна повернулась спиной к гостье и, выдавливая густое черное пространство прихожей своим тяжелым телом, зашаркала на кухню. Гостье почудилось, что темнота свинцовой волной разливается вокруг, плещется о серые крашеные стены.

На обеденном столике, у самого края стояла зачехленная швейная машинка. Яна села за стол лицом к двери. Ее пальцы скользнули по задней стороне чехла и вдавили неприметную кнопочку, спрятанную от посторонних глаз.

– Так вот, Яночка, мой-то совсем уже сдурел! На обед – пятнадцать минут, на туалет – десять, на кофе – пять.

– Кто это «мой»?

– А ты не знаешь? Начальник… у кого я секретарем работаю.

Яна знала, но магнитная лента, которая неслышно крутилась под крышкой и чехлом машинки, во встроенном магнитофоне, должна была фиксировать все с предельной ясностью, «содержать актуальность», как говаривал блондин с холодными глазами. Потому и требовались наводящие вопросы…

– За попку хватает?

– Если бы! Старый ублюдок! А жена-то, жена… Курица жирная! Ой, прости…

Яна усмехнулась.

– Простила. Тряпки вон, на табуретке, в пакете. Смотреть будешь?

– А как же! Откуда у тебя столько-то? Конца и края нет…

– От верблюда! Так будешь или нет?

– Буду, буду!

Ляля зашуршала пакетом, развернула интимный гарнитур, понюхала зачем-то его, попробовала растянуть, встряхнула, опять понюхала, поднесла к глазам, читая бирочку, вздохнула, прижала к груди. Потом устало закатила глаза.

– Сколько?

Яна открыла ящичек стола, достала чистый листок и тупой карандаш. Быстро что-то нацарапала и повернула к гостье.

– Что ты, Яночка! Времена-то не те! Все же есть в продаже! А этому, поди, уже лет пять, а то и больше!

– Не хочешь, не бери. Я не спекулянтка. Свое отдаю. Да ты попробуй за эту цену в магазине купить! Один лишь такой бюстгальтер на добрую сотню гринов потянет. А я с тебя сколько спрашиваю? То-то же! И размер твой!

– Размер-то мой… – задумчиво протянула гостья, продолжая крутить в руках гарнитур. Она приладила к бедрам трусы, отложила, повертела перед глазами пояс с резинками. – Скинь… хоть процентов пятнадцать…

– Десять скину, и то потому что… подруги вроде… Больше не могу! Берешь?

– Эх! Беру. Некогда торговаться, такси внизу и этот… старикан вонючий ждет не дождется, сука! Откуда только такие берутся в наши-то времена! Всех вроде повыгоняли, повывели! А этот живучий, гад! А деньжищами ворочает! Куда ему все! Детей нет, внуков нет! Курице своей, что ли!

Говоря все это, она комкала в пакете гарнитур, шуршала зелеными бумажками в портмоне и отступала спиной к коридору. Яна вытянула у нее из пальцев купюры, повертела перед глазами и протянула одну из них назад.

– Эту замени. Мятая какая-то!

– Да чего мятая!.. Полтинник как полтинник!

– Я говорю, замени.

– Вредная ты, Янка! На! Подавись!

– Постараюсь как-нибудь выжить! – ухмыльнулась Яна, беря другую пятидесятидолларовую бумажку.

Ляля опять нырнула в вязкую темень коридора, ощупью добралась до двери и вздрогнула, когда оказалось, что Яна сумела неслышно обогнать ее и щелкнуть перед самым носом замком. С лестницы потянуло зловонным холодом, узкая щель, в которую могла проскользнуть только Ляля с пакетиком и портмоне, на мгновение пропустила серый свет и дверь тут же захлопнулась за ее спиной.

Яна вернулась на кухню, опять нажала на кнопку, спрятанную под чехлом и села за стол. Она приподняла чехол, сняла деревянную крышку со старой швейной машинки и сдвинула в сторону нижнюю панель на ее тяжелой станине. В глубине виднелся магнитофон с небольшими катушками. Яна сунула в щель палец, что-то мягко щелкнуло, потом еще раз. Раздался словно бы кукольный, скороговоркой, голос Ляли: «…не дождется, сука! Откуда только такие берутся в нашито времена! Всех вроде повыгоняли, повывели! А этот живучий, гад! А деньжищами ворочает! Куда ему все!..»

Яна прокрутила запись до конца, потом опять нажала на кнопку и произнесла спокойным, поставленным голосом:

– Алевтина, номер двадцать один, седьмое октября, четырнадцать двадцать.

Потом она задвинула обратно панель на станине, опустила деревянную крышку и чехол. Взяла со стола три зеленые бумажки и, покачиваясь, словно утка, пошла в комнату. Там она сдвинула в сторону кресло, сантиметров на двадцать, кряхтя нагнулась, потянула за паркетину и, когда та подалась и отверзлась в сторону, опустила в черную прямоугольную дыру руку с тремя зелеными бумажками. Потом все вернула на место – паркетину, кресло и себя: в несвежий провал того же бабушкиного кресла.

Вообще Яна Яновна вспоминала те воздушные годы без ностальгических истерик. Ну было, ну полетали! И что ж с того! Вроде и не она летала, и не она жарко дышала в чужих постелях, и не ей прощались капризы, маленькая и большая ложь!

Нет, ей прощалось, именно ей! И это она летала и она дышала!

С начальником управления на его же служебной даче под утро жена начальника застала именно ее! Иначе откуда бы взялся этот белесый шрамик на верхней губе? Подкралась, стерва, когда сладко спали после трудной ночи, взяла где-то, должно быть с письменного стола в кабинете, тяжелый дырокол и спящей Яне так и впечатала по носу. Кровищи было! Криков, стонов! Начальнику тоже досталось тем же дыроколом – под левый… нет, под правый глаз. У него обошлось синяком, а ей пришивали нос к верхней губе. Шрам появился только теперь, а тогда вроде бы все зажило, затянулось. Пополнела, вот и вылезла та «дачная» складка под носом!

«Спать» в ГВФ Яна Яновна начала с деловых партнеров Гражданского воздушного флота – с черных, желтых, белых, загорелых. Приятное соединялось с полезным, а слухи по причине полезности распускать не смели. Длилось это полгода: загородные дачи, рестораны, гостиницы, горные и морские курорты… Переводчица Яна требовалась везде. Она получила должность помощника начальника управления по связям с зарубежными партнерами. Связи укреплялись постоянно, а с некоторыми партнерами даже надолго. Кое-какие выгодные европейские воздушные маршруты вообще находились в причинно-следственной связи с международной деятельностью помощницы начальника управления. Видимо, догадываясь об эффективности Яниных методов, начальник решил лично провести собственную ревизию, тем более что, во-первых, он учился когда-то в одном учебном заведении с Яниным первым институтским куратором, а во-вторых, к тому же пребывал и теперь в том же звании, что тот. Первые три месяца ревизий прошли для Яны легко, без скандалов. А потом случился дырокол в нос на служебной даче в холодную нелетную осеннюю погоду.

Яну Яновну после операции и медленного заживления боевой раны вызвали в управление кадров ГВФ и порекомендовали пойти на курсы бортпроводников. И начальник всех кадров, и один из его заместителей, и даже председатель медицинской комиссии лично убедились в том, что Яна Яновна вновь обладает отменным здоровьем и по-прежнему неуязвимой оптимистичной душой.

Начались полеты на чистых белых лайнерах. Сначала по стране, а через год – в Европу, Азию и далекие Америки. Под ее стройными ногами подрагивал мягкий пол, крутые бедра закладывали виражи между креслами.

…Задребезжал, срываясь вдруг на неожиданно чистый колокольчатый звук, телефон. Яна, тяжело дыша, поднялась и подошла к полке у стены, с которой слепящим пятном отсвечивал ядовито-зеленый аппарат.

– Привет, Яночка…

– Давно не слышала… Пропал куда-то.

– Гастроли… Сегодня только приехали. Так я зайду?

– Милости просим…

Яна Яновна смотрела белесыми глазами в окно, за которым моросил холодный дождь. Значит, опять нелетная погода. Вот и туман… Да уж точно, нелетная. Стоят себе белые мокрые лайнеры во мгле на серых аэродромах, словно спят. А где-то за стеклянными стенами, в обрыдлых буфетах, за неубранными столиками сидят унылые экипажи: командиры, вторые пилоты, бортинженеры, радисты и стюардессы…

В такой же ненастный день, окутанный туманом и мелким колким дождиком, в Женеве, стюардесса Яна допустила, как ей казалось, последнюю свою роковую ошибку. Когда это было? Десять лет назад? Или нет… Пожалуй, уже двенадцать. Туман придавил всю Европу, добрался до России. Не принимал ни один аэропорт. Сидели уже сутки. Деньги таяли, как снежок под дождем.

Яна ни с кем в экипаже не спала: во-первых, она никогда не делала этого ради одного лишь телесного удовольствия, во-вторых, ей вовсе не нужны были осложнения с женами летчиков, радистов и бортинженеров, а в-третьих, ни один из них не был мало-мальски для нее привлекателен – ни с какой стороны. Яна иногда спала с пассажирами. Порой это выглядело предприимчивой инициативой с ее стороны (а мало ли! Вдруг понадобится! Убудет меня, что ли!), а бывало, во время посадки в Москве ей показывали какого-нибудь мужчину и просили «взвесить» его. «Взвесить» так взвесить. И она взвешивала в прямом и переносном смыслах: в себе и на себе. В какой-нибудь гостинице вдали от аэропорта.

Мужчина мгновенно увлекался неглупой стюардессой и, желая привязать ее к себе, или хотя бы для того, чтобы она запомнила не его полное, бесформенное тело и мучительные ночные старания, а искристость натуры, глубину души и значимость личности, бахвалился своими и не своими секретами. И чем слабее он был в близости, тем словоохотливее и откровеннее являл себя в компенсирующей, как казалось ему, природную немощь болтовне. Он с глупой настойчивостью закапывал себя все глубже и глубже. А на дне ямы лежала хорошенькая голенькая стюардесса и слабо улыбалась. Яна старалась из-за всех сил. Она, словно инъекцией, вносила в обрюзгшее тело вирус неполноценности и с наслаждением высасывала горьковатую суспензию смертельной болезни.

Потом был обстоятельный доклад в Москве, сопровождаемый магнитными записями, смакование печальных интимных тайн, коварный пошленький смешок слушателя, и несчастный разоткровенничавшийся самолетный идиот навсегда уплывал в свой серый, темный тупик, из которого обратного пути чаще всего не было. Он и не догадывался, кто посветил ему в ночи на том курсе и кто погасил его огоньки.

Но однажды она ошиблась. Даже не обожглась, а опалилась с голых ног до умной головы.

…В дверь позвонили, требовательно, настойчиво. Яна улыбнулась и покачала головой: так домогался ее только Влас. Она поднялась, подбежала к зеркалу, покачиваясь на непослушных бутылочных ногах, и сначала с трусливой надеждой, а потом с отчаянием, посмотрела на отражение. Не увидев ничего обнадеживающего, она сжала губы и нырнула в черную пещеру прихожей. Замок вскрикнул какой-то своей старой, больной пружиной, тяжело вздохнули петли и нехотя заворочались на осевых гвоздях. Дверь распахнулась, и в сером свете лестничной площадки зачернели два тяжелых бесформенных силуэта.