Текст книги "Операция «Пальма-два», или Большое Плавание Рыбаков"

Глава 2

Самолет летел весело. Борт «гудел» не столько мощными турбодвигателями, сколько разудалой журналистской братией из эскорта первого и последнего советского президента. Водку, коньяк и виски пили и «сопровождающие лица» – кремлевские пресс-секретари, офицеры службы безопасности и мелкие безликие чиновники. Это был так называемый «головной борт». Он приземлялся в Париже раньше президентского на несколько часов.

Егорыч сидел, зажатый с одной стороны телерепортером, а с другой – коллегой из информационного агентства. Все были в предвкушении Парижа, удобного отеля и дармовой выпивки на посольском приеме. Начали уже здесь, за свой счет, то есть припасенным в дорогу заранее.

– Где только ни бывал – в Берлине, в Бонне, в Вене, в Риме, в Лондоне… А в Париже, мать его, ни разу! – кричал Егорыч в никуда, потому что вокруг уже никто никого не слушал, а каждый нес веселую околесицу о себе, о своей тяжелой журналистской доле, о начальстве, женах и подругах. – В Берлине, в нашем, – пять лет, – загибал Егорыч пальцы, – в Бонне – два года, в Западном Берлине, в ихнем, – два года, потом обратно в Восточном – еще четыре…. Итого… – Он задумался, морща лоб. Потом просветлел. – Чертова дюжина! Во сколько! Поносило меня!

Егорыч многозначительно блеснул на коллег глазами. Кто-то из них, икнув, сунул ему в руку пластиковый стаканчик с коньяком:

– Пей, герой! Французский, качественный.

– Качественный можно! – согласился Егорыч и разом опрокинул содержимое в глотку.

Вздрогнул и покраснел. Качественный коньяк запросился назад. Но по всему было видно, что Егорыч имел опыт в его поглощении. Поэтому преодолел приступ тошноты и с облегчением развалился в кресле.

– Париж… – мечтательно произнес он. – Никогда не бывал! А ведь многое связывает. Можно сказать, жизнь началась с Парижа. Моя жизнь, братцы, с него, с Парижа, и началась!

Его никто не слушал, но Егорычу это было безразлично. Он зажмурился, силясь вспомнить что-то из своего «парижского» прошлого, но вдруг провалился в сладкие дремотные глубины, оповестив об этом ближайших соседей мощным раскатистым храпом.

Самолет мазнул колесами шасси по посадочной полосе, и все разом очнулись. В салоне стоял тяжелый перегарный дух. Голову ломило, глаза слезились от сигаретного дыма и усталости, лица побледнели.

Кто-то из президентской администрации собрал паспорта и унес их. Трап подали быстро, без проволочек. Человек с паспортами сбежал вниз и, сопровождаемый учтивым французским полицейским, пошел в сторону аэровокзала. Тем временем журналисты, охрана и чиновники уже стояли возле трапа, прижимая к себе сумки, камеры, штативы и прочую поклажу.

Подогнали автобус, на стекле которого было начертано: «Пресса». Быстро погрузились и поехали.

Замелькали забитые машинами и мотоциклами дороги, эстакады, тоннели, улицы, переулки и шумные площади с круговым движением. За широкими окнами автобуса вечной жизнью жили старые дворцы, большие и малые мосты, дома с ажурными балкончиками и беззаботные кафе-шантаны на бульварах. Растопырив железные ноги, с прежним упрямством стояла Эйфелева башня, несуразная верзила, пережившая и того, кто ее придумал и собрал, и тех, кого бесила ее скелетированная худоба. Кто-то крикнул: «Елисейские поля», кто-то: «Триумфальная арка». Все узнавали город так, будто росли здесь. Настроение улучшилось. Обнаружился недопитый коньячок, и стало опять легко и весело. Головная боль улеглась, усталая сонливость растворилась в парижском воздухе.

Егорыч вновь заорал:

– Никогда здесь не был! А будто тут и родился! Чертов город! С него вообще все начинается!

– Лишь бы им всё не кончилось, – мрачным пророчеством отметился чей-то нетрезвый голос.

Автобус остановился возле небольшой гостиницы, и журналисты высыпали на мостовую. Они долго толкались около прилавка администратора, волнуясь, как бы при расселении их не обидели неудобством.

Никого не обидели. Все поднялись в номера и вскоре, всполоснув усталые лица, спустились в фойе отеля. Здесь их ждал солидный мужчина лет за пятьдесят, с умным внимательным лицом, холеный, важный, отвечавший перед начальством за всю эту шумную неуемную братию.

– Власин! – закричал Егорыч, увидев полковника. – Черт меня подери! Это же Власин! Сашок! Ты чего, не помнишь!? Это ж я, Егорыч!

Власин отшатнулся, внимательно уставился на своего сверстника, от которого несло коньяком и потом, сощурился, припоминая. Вдруг лицо его просветлело, расплылось в улыбке. Он широко раскрыл руки и поймал в объятия маленького щуплого Егорыча.

– Да как же! Егорыч! Брат! Друг! Да как же! Да я ж о тебе все эти годы помнил! Рыбак ты мой золотой! Егорыч!

Сцена вышла трогательная. Все заинтересованно смотрели на двух мужчин и понимающе улыбались. Егорыч вертел головой и приговаривал сквозь слезы:

– Я ж вам всю дорогу, дуракам… С Парижа все начинается! А вы – пей да пей! Не слушаете стариков, сволочи! Вот ведь друг…Сашка. Знаете, кто он?

Тут Власин крепко его тряхнул, отчего Егорыч поперхнулся и с удивлением посмотрел Власину в лицо. Власин натянуто улыбнулся и громко произнес:

– Егорыч хотел сказать, что я буду сопровождать вас во время визита и в меру своих возможностей оказывать помощь. Сейчас все, и дипломаты и сотрудники торгпредства, привлечены к визиту, на помощь, так сказать. Вот я за вами и закреплен. Власин, Александр. Можно без отчества, по-родственному. Ты ведь, Егорыч, это хотел сказать?

Егорыч закивал. Это, мол, и хотел. Чего ж еще хотеть-то! Сопровождающий, визит и все такое… При этом он заговорщицки подмигнул Власину, но тот нахмурился и успокаивающе похлопал Егорыча по плечу.

Егорыч приблизил губы к уху Власина:

– Ты не сомневайся, Сашок! Я ведь тоже… того… Послужил родине, так сказать. Все понимаю, брат!

Власин кивнул и показал всем на дверь:

– Там вас ждет автобус. Возвращаемся в аэропорт. Будем встречать президента и супругу. Попрошу без излишних инициатив и разных глупостей. Телевизионщики и агентства вперед, в первый эшелон, остальные во второй. Поехали, товарищи.

Все высыпали из гостиницы и погрузились в тот же автобус. Начинался государственный визит. Пресса, наподобие волчьей стаи, стерегла свою жертву, окружая ее со всех сторон и хищно скаля зубы.

Глава 3

Егорыч находился в первом эшелоне, потому что он как раз и был тем самым «агентством», а точнее, одним из них. В руках держал диктофон «Соня», блокнот и ручку. Дело одновременно простое и сложное. Надо успеть все записать, не упустив ни слова, а потом быстро свести в небольшой текст, добежать до телефона и надиктовать московской машинистке. Опоздаешь или перепутаешь что-нибудь – никуда больше не пошлют.

Егорыч волновался, краснел и потел. Он то и делозатравленно поглядывал на дверь в ожидании появления президентов с супругами. Телевизионщики мешали, толкаясь и просовывая вперед микрофоны на длинных «удочках»-штангах. Кое-кто выходил вперед с белым листочком, замирал перед камерой и командовал оператору: «Проверь баланс». Потом громко считал, а оператор вслушивался в звук, сверяясь с приборами на камере. Включили свет, яркий, желтый. Телевизионщики вновь засуетились, в последний раз проверяя камеры.

Егорыч злился, нервничал. Он страдальчески поглядывал на офицеров французской и русской охраны, кивая им на наглых коллег, и с возмущением вздыхал. Время от времени кто-то из штатских подходил к журналистам и бесцеремонно вталкивал их обратно в первый ряд, если те заступали за невидимую черту безопасности.

Наконец, суета улеглась, и в тягостной тишине послышался голос в радиостанции одного из офицеров русской службы: «Первый идет к вам. Внимание! Работаем по основному контуру!»

Все штатские разом шагнули к журналистам и встали к ним кто лицом, а кто и спиной. Двери распахнулись, и на площадку вышли несколько мужчин в черных костюмах. Они ощупали тяжелыми взглядами присутствующих и встали по периметру помещения. Вошли президенты и их жены. Горбачев широко улыбался, поднимая над головой правую руку. Раиса Максимовна была строга и собранна.

Камеры заработали, микрофоны вздрогнули в воздухе, толпа репортеров разом выдохнула и навалилась на спины и грудь охраны. Егорыча прижали к одной из спин так плотно, что щека расплющилась. Очки, напяленные по случаю важности события, сползли набок. Он закряхтел и стал выбираться ближе к интересующему объекту и в эту минуту оказался подмышкой у офицера охраны. Голова Егорыча мгновенно была надежно зажата натренированными железными мышцами молодца. Егорыч зашептал в отчаянии:

– Отпусти, я свой, свой!

Но «своих» здесь не было ни по каким расчетам. Поэтому Егорыч, страдая от тесноты и крайнего неудобства, писал все, что удалось услышать, раскручивая в блокноте каракули так лихо, что даже сам стал сомневаться, сможет ли когда-нибудь превратить их в слова. Диктофон к тому же предательски щелкнул и остановился.

Саша Власин заметил страдания старого приятеля, что-то шепнул охраннику, и тот, покосившись на голову Егорыча у себя подмышкой, нехотя расслабил мышцы. Егорыч выскользнул и нырнул под штатив ближайшей камеры. Камера пошатнулась и стала заваливаться набок. Ее успели подхватить чьи-то руки. Еще чьи-то руки ухватили Егорыча за штаны и потащили назад. Он отчаянно сопротивлялся и кричал что-то вроде:

– Не мешайте работать, я на службе! Государственная компания…

Но это не помогло. Паника среди репортеров привычно нарастала. Наглее всех вели себя французы и американцы. Они шипели друг на друга, толкались, наступали на ноги, ворчали на службу безопасности. Егорыч ввинтился в их агрессивный строй и замер между дородной американкой с огромными твердыми сиськами и худым, похожим на еврея, французом. Грудь американки легла Егорычу на правое ухо, лишив его слуха процентов на двадцать. Но Егорыч не роптал. Он уперся локтем во француза с семитскими чертами и застрочил что-то в блокноте.

Власин ухватил его за ворот и вытащил из толпы.

– Все, Егорыч, все! Уходят президенты. Беги в тот конец зала. Там телефоны. А то тебя опять затолкают. Гляди, вон ваши уже рванули!

Егорыч растерянно завертел головой и бросился в указанном направлении. Как ни странно, одна из трубок досталась ему. Он зажал ее между плечом и ухом и что-то скорописью черкал на чистых листах, разложенных на коротком телефонном столике. Сзади волновались, требуя освободить телефон. Егорыч отбивался, но коллеги становились все требовательнее и решительнее. Неожиданно для всех он повернулся и крикнул:

– Идите в жопу, шакалы! Дайте же работать, мать вашу!

Не все иностранцы поняли, что сказал Егорыч, но на всякий случай отшатнулись. В стороне стоял полковник Власин и удовлетворенно ухмылялся.

Наконец, Егорыч дозвонился до Москвы и, волнуясь, повторяя слова, надиктовал несколько строк. Через пару минут вся огромная Советская страна узнает, что сказал ее первый президент в парижском аэропорту. Текст будет гладким, причесанным. Никому не придет в голову, что писал его репортер, умываясь потом подмышкой у охранника.

Политика рождалась в муках, как и положено человеческому дитю, уродливому комочку, задыхающемуся в слизи и крови. Но вот его очистили, обмыли, завернули в свежие простыни, и тщедушный дрожащий уродец превратился в человечка… Во что потом превратится этот человечек, никто еще не знает, но зачат он все же по всем правилам, по всем правилам и рожден. Случается, правда, вырастает урод, особенно, когда родители, позаботившиеся о его появлении, либо уходят в мир иной в буквальном смысле, или их лишают родительских прав предприимчивые жуликоватые типы, то есть отправляют все в тот же «мир иной», но уже в переносном смысле.

Если бы Егорыч имел время задуматься об этом, он бы с немалым удивлением понял, что все в мире функционирует по одним и тем же естественным законам – и появление на свет малого дитя, и рождение идей планетарного масштаба. Осиротевшие дети и осиротевшие идеи рано или поздно непременно угодят в лапы извращенцев, как бы ни выглядели эти новые родители – разнузданной ли быстроглазой шпаной с замашками «мокрушников» или же вальяжными вельможами с аристократическими признаками родовитости на умных, скучающих лицах. Но времени для размышлений ни у Егорыча, ни у его разноязыких коллег никогда не было. Настоящее обгладывала до белых костей информационная текучка, а прошлое, как, собственно, и будущее, варились в несвежей желудочной массе нашей общей, далекой от совершенства, цивилизации.

Телефонная связь прервалась, и Егорыч на подгибающихся ногах, тяжело дыша, устало отошел в сторону. Он будто потерял половину своего веса, и без того небольшого. Словно кто-то высосал из него жизненные соки. Полнейшая опустошенность, как после бурного любовного акта со случайной жертвой вожделения.

– Здорово ты их! – восхитился Власин. – Молодец, Егорыч! Знай наших!

Егорыч заулыбался:

– Служба, Сашок! Что делать! Сожрут и не подавятся, гады, если сам их не сожрешь!

– Верно, браток! Шакалы и есть, – понимающе подтвердил Власин.

На этом первый день работы в Париже заканчивался. Наступал второй день.

Могла ли предположить шакалья журналистская стая, что именно этот худенький седенький человечек, которого таскали за воротник и штаны по репортерскому пятачку в аэропорте, станет героем наступающего дня, и далеко не всякий сможет добраться до него и первым сообщить об уникальности его судьбы, связанной с какой-то там давно уже дохлой сибирской рыбой!

Глава 4

День выдался солнечный, яркий. В кафе-шантанах и ресторанчиках плескалось, будто коньяк в согретой пузатой рюмке, тихое человеческое счастье, очень камерное, интимное. В одном из таких заведений, недалеко от площади Пигаль, за чашкой чая и бутылкой русской водки сидели два старых друга – репортер Артур Егорович Петров и чекист Александр Васильевич Власин. Они уже изрядно выпили, раскраснелись, близко придвинулись друг к другу и каждый из них почти влюбленными глазами разглядывал постаревшее за двадцать с небольшим лет лицо старого друга.

– Эх, Егорыч, брат, – говорил растроганно полковник Власин, – сколько ж воды утекло! Состарились мы с тобой. Дети уж у тебя, поди, взрослые…

– Взрослые, – кивнул Егорыч, – даже слишком…

– И у меня слишком! – засмеялся Власин. – Все наперед знают, черти!

– В отцов не верят! В будущее наше светлое не верят! В «Кока-Колу» верят…

– Мои в «Пепси».

– Один черт! Я им говорю, партия… она ведь что… она ведь все! А они ухмыляются, скалятся. Иди ты, мол, папаша, со своей партией к едрене-фене…

– Ладно тебе! Это все детские болезни, как свинка или там скарлатина. Твои-то болели свинкой?

– Болели. Так и не вылечились. Хлев прямо какой-то, а не дом!

– Не переживай, брат! Все образуется.

– И этот, – продолжал пьяненький Егорыч, – лысый, с отметиной… И с бабой его… Перестройка, гласность! А чего перестраивать-то? Нет, ты мне скажи, перестраивать-то чего?

– Да по большому счету… по гамбургскому, так сказать, есть, есть что перестраивать…

– И это говорит чекист? Рыцарь революции?

– Именно так, дорогой товарищ. Мы ведь, браток, все видим, все знаем!

– И что вы такого видите, чего мы не видим?!

– Все! Развал полный. Экономики нет, все продано и перепродано. Земля не родит, заводы работают только на жалкую зарплату спивающимся рабочим, крестьянства нет, наука еле трепыхается. Культуры никакой! Вот погляди вокруг…

Егорыч злобным взглядом обвел бульвар, деревья, людей, поток машин и уставился на бутылку водки.

– Видал?

– Водка, – констатировал Егорыч.

– Именно что водка. И больше ничего. А здесь – жизнь! Бьет ключом. Бойко так бьет! Красиво! А мы все там… в средневековье.

– Да как же ты можешь! Какое такое средневековье! Коммунизм – это строй будущего, а социализм – настоящего.

– Где ж ты его видел-то, социализм-то свой? В учебниках?

– Да я, да я… Институт окончил, в Москву поехал, за границами жил. Вот – социализм…

– Глупости это, Егорыч. Ничего ты не понял! И как в Москву поехал, и какой институт окончил, ничего ты не понял! А за границей ты, небось, жил на всем готовеньком, как я. Попробуй тебя обратно, в твой социализм верни! Глотку порвешь!

– Так ведь в ГДР, большей частью, в нашей, так сказать, зоне…

– Именно что в зоне. Ладно, давай лучше выпьем!

Егорыч недоверчиво покосился на друга: не провокатор ли? Но глаза у Власина мерцали печалью и искренностью. Егорыч выпил и отхлебнул остывший чай.

– Значит, Сашок, ты тоже, кроме «Кока-Колы», ничего не признаешь! Я так понял.

– Почему же, квас люблю. Но только его здесь не продают. Селедочку, вот… водочку.

– А родину?

– И родину. Только она у меня никак с селедочкой и с водочкой не ассоциируется. Она у меня с… тобой ассоциируется.

– Плохо, значит?

– Почему же плохо? Очень даже хорошо. Вот сидим, говорим. Вспоминаем, понимаешь…

– Эх, брат, развратил вас Париж! Врага не видите.

– Да где ж он, враг-то? Сколько ищу, не нахожу. Противник есть, это верно! А врага нет. Он у нас тут! – Власин постучал себя по лбу.

– А противник, он что, не враг?

– Противник – это тот, кто сидит по другую сторону границы – против тебя, значит. Он может быть врагом, а может и не быть.

– Чудно́, товарищ полковник!

– Поживи здесь с мое, не такое запоешь.

– Так жил же! Жил, Сашок! – в отчаянии закричал Егорыч, обратив на себя внимание с других столиков. Но тут же понизил голос до шепота: – Жил!

– Слепой ты, что ли? Вот ведь, с Горбачевым катаешься. А ничего не понимаешь.

– Понимаю! Вижу и понимаю! Лучше у них, конечно. Но они же… рабочих эксплуатируют, крестьян… Потому и лучше.

– Дурак ты совсем. Несешь околесицу какую-то! Кого они тут эксплуатируют! Пойдем-ка лучше погуляем. Хочешь, я тебе зоопарк покажу?

– А чего мне его смотреть? Шмотки надо купить жене, детям…

– Успеешь шмотки! Зоопарк у них тут славный. Парк, тишина. Зверушки разные. Я сюда… хожу иногда… от эксплуататоров скрываюсь.

Власин умолчал, что в зоопарке он встречался с некоторыми из своих агентов. Сюда же приводил жену, чтобы поговорить с ней о сокровенном, о том, что не должно попасть на советскую и «несоветскую» звукозаписывающую аппаратуру в их служебной парижской квартире. Теперь он сердился на себя за то, что разболтался с Егорычем, человеком явно ограниченным, пугливым и неумным.

Недопитую бутылку водки Егорыч сунул в карман пиджака. Мужчины встали и вышли на бульвар. Власин взмахнул рукой, и рядом остановился автомобиль с горящей трафареткой на крыше: «такси». Власин и Петров сели на заднее сиденье, и машина сорвалась с места, влипнув в поток других автомобилей.

Глава 5

Голова гудела, конечности подчинялись только рефлексу движения. Егорыч перебирал ногами чуть быстрее, чем следовало, чтобы удержать наклоняющееся вперед тело. Главное, вовремя подставлять ноги под нависший вперед центр тяжести. Артур Егорович сердился на Власина за то, что тот потащил его в этот чертов зоопарк с его вонючими клетками, полупустыми загонами и стеклянными террариумами. Егорыч слегка оживился лишь около бассейна с дельфинами и морскими львами. Он лег грудью на перила и смотрел вниз, где лениво поблескивали спинами морские чудища, претендовавшие на его, Егорыча, место в интеллектуальном рейтинге земной фауны.

«Но как же, – думал он, – вот ведь я, человек, прикрываю одеждой срам, а они – голые. Разве они умнее? Разве они звонят в Москву, начитывают текст политических сенсаций, торчат подмышкой у президентских телохранителей, строчат по газетным вырезкам секретные информационные сообщения в посольствах? Нет, они просто режут воду своими сигарообразными телами и веселят публику. Ну, может быть, иной раз сам Егорыч в чем-то ненароком выглядит смешнее, забавнее их, но не по его же вине! И в этом не их заслуга! Просто так получается! Так складывается жизнь… Нет! Определенно, и я, и Саша Власин, и Горбачев умнее дельфинов. Намного умнее! И срам, опять же, прикрыт»…

Власин исподтишка поглядывал на Егорыча и улыбался чему-то своему, затаенному, не высказанному до сих пор. Егорыч повернулся к нему.

– Чего лыбишься, Сашок?

– Да так, настроение хорошее.

– Нет, брат, когда хорошее настроение, так не лыбятся.

– А как лыбятся?

– Не так. Это ты чего-то задумал!

– Верно. Я думаю, Егорыч, ты хороший мужик… и жаль мне…

– Чего тебе жаль?

– Что такие как ты… и как я, уходят. Печально!

– Другие придут.

– Придут. Но именно, что другие. Может, лучше нас, а может…

Егорыч тяжело вздохнул и отмахнулся.

– Пойдем отсюда, Сашок. Что-то устал я сегодня.

Но Власин упрямо покачал головой.

– У нас тут с тобой одно дельце есть, Егорыч. Я тебе сюрприз приготовил. Ты уж, прости, брат, что сразу не сказал. Но тогда это уже был бы не сюрприз. Понимаешь?

Егорыч на всякий случай вежливо улыбнулся и настороженно посмотрел на полковника Власина. Саша потянул его за руку, и они побрели в сторону террариума. Холодный, сырой дух проник под пиджак, рубашку, штаны и даже в сандалии. Егорыч поежился. Было темно, безлюдно, гулко.

– Ну, чего? – тревожно и строго спросил он. – Где твой сюрприз?

Власин улыбнулся и подтолкнул Егорыча к огромному пустому аквариуму, на стекле которого, слева, в углу, была надежно приделана табличка с длинным текстом на французском языке.

– Вот, – сказал он.

– Что «вот»? – сердился Егорыч. – Сюрприз, говорю, где?

– Это и есть сюрприз!

Егорыч завертел головой во все стороны, но увидел в нескольких шагах от себя только двух мужчин: один был одет в зеленый рабочий комбинезон, а второй – в черный строгий костюм. Они о чем-то вполголоса спорили, причем тот, что в костюме, сердился, нервничал, а тот, что в рабочем комбинезоне, оправдывался, что-то горячо отрицал.

– Чего это они? – спросил у Власина Егорыч.

– Да ничего! Этот, видимо, директор, а второй работник. Директор говорит, что тот прогулял вчера день, а сегодня явно не в силах работать.

– А тот чего?

– Говорит, что все не так. Он, мол, не прогулял, а был на крестинах у двоюродной сестры, и выпил-то всего… ничего. А сегодня у него просто настроения нет.

– Наш человек! – с облегчением вздохнул Егорыч. – Это и есть твой сюрприз? Тоже мне, удивил! У нас вся Россия на крестинах уже больше полувека, и настроениями разными мается!

Власин покачал головой и ткнул пальцем в табличку на стекле. Егорыч достал из кармана очки, водрузил их на нос и задрал кверху голову. Разглядев, наконец, текст на незнакомом языке, пожал плечами:

– Ну и что?

– А вот что! – торжественно заявил Власин. – Здесь, брат Егорыч, написано, что в этом аквариуме жил и умер гигантский осетр более трех метров длины и около тонны весом, подаренный сибиряками летом 1966 года президенту Республики Франция генералу Шарлю де Голлю.

Егорыч онемел, разинув рот. Он приподнялся на цыпочках, сморщил нос, на котором все еще торчали очки, и силился разглядеть хотя бы слово, хотя бы буковку, подтверждающую слова Власина. Ему это удалось – фамилия президента прочитывалась легко, так же как цифра – 1966, и вес, и длина рыбы. Егорыч присел и ударил себя руками по бедрам. Он вдруг издал высокий гортанный звук и пустился в пляс, подпрыгивая и попискивая, и широко улыбался, и радостно вертел головой.

– Ай да, Сашка! Ай да Власин! Вот так сюрприз! Вот это удивил!

Он кинулся к Власину на шею и стал целовать его, царапая щеки, виски, лоб своими очками. Власин со смехом отбивался, но Егорыча унять было невозможно. Он громко хохотал, звонко хлопал в ладоши, будто только что встретил на чужбине старого друга, о котором тосковал все эти долгие годы разлуки.

– Вот, значит, где ты жила, милая, вот, значит, где ты откинула ласты! – причитал он громко и прочувствованно. – Родная ты моя рыбонька, принцесса, королевна золотая! Как же ты нас чуть не угробила в самолете-то, сволочь! Я ж летал там, как муха! А ты здесь, значит! Вот, выходит, как свидеться пришлось! Можно сказать, на могилке…

Французы перестали спорить, повернулись к русским и с возмущением, закипающим будто вода в чайнике, уставились на Егорыча.

– Мсье! – закричал директор в черном костюме, – здесь нельзя шуметь! Мсье! Я позову охрану, если вы не заткнетесь немедленно! Вы пьяны, мсье!

– Пошел ты, Бонапарт недорезанный! – отвечал ему в лицо Егорыч. – Это я, я эту рыбу для вашего президента поймал. Я, и вот… этот.

Он указал пальцем на Власина, но полковник, слегка побледнев, зашипел:

– Обо мне ни слова, Егорыч! Ни слова! Я это не буду переводить! Только о тебе! Понял?

Егорыч закивал и еще раз подпрыгнул, будто на пружинках. Власин набрал в легкие воздух и произнес по-французски:

– Месье утверждает, что именно он со своими друзьями поймал эту рыбу в Оби, в Сибири. В подарок для вашего президента, для генерала де Голля.

Француз в темном костюме растерянно замер и внимательно вгляделся в беснующегося Егорыча.

– В самом деле? Он не… ошибается, мсье? Он, как бы это сказать, адекватен? То есть нормален… с точки зрения… психиатрии?

Власин широко улыбнулся:

– Что вы! Что вы, мсье! Он самый что ни на есть нормальный советский человек! Ни капельки безумства! Ни грана сумасшествия! Абсолютно адекватен! Просто он – советский человек. И все!

– Я никогда не видел таких, месье, то есть советских. Но он слегка пьяный, да?

– Есть немного. Мы выпили за встречу.

– О! Значит, он русский. И вы!

– А как же, мсье! Но вот ваш рабочий… Извините, мсье… – последняя фраза Власина была обращена к французу в комбинезоне. Власин галантно кивнул ему. – Вот ведь ваш сотрудник… на русского не похож, но, кажется, и он не очень трезв. И вчера, как я случайно услышал, он тоже был, так сказать, не совсем. Как бы лучше выразиться…

– О, не надо выражаться, мсье! Вы очень дипломатичны…

– Я и есть дипломат. То есть я из торгового представительства. А вот он, – Власин показал на все еще приплясывающего Егорыча, – он журналист. Сопровождает президента Горбачева.

Тут пришла очередь пуститься в пляс директору в черном костюме. Пытаясь, видимо, попасть в такт Егорычу, и воодушевленный именем Горбачева, он стал ритмично приподниматься на цыпочках и понимающе улыбаться. Перед пустым аквариумом теперь приплясывали и подпрыгивали двое мужчин. Это выглядело странно, потому что двое других стояли неподвижно и словно присутствовали на трогательном спектакле заезжих уличных артистов.

– Мсье, мы рады такому гостю… я имею в виду и вас, и президента, мсье Горбачева с супругой. Но вы… вы для нас абсолютная неожиданность. Вы в самом деле поймали этого гиганта? Вы видели самого генерала де Голля? Это правда? – вопрошал директор.

Власин синхронно переводил Егорычу вопросы, пытаясь в то же время обхватить его рукой за талию и остановить хоть на мгновение.

– Да! Да! – заорал Егорыч, вырываясь из Власинских рук. – Я ее поймал, родимую! Да я не то что руку жал вашему генералу, мы с ним взасос целовались… По-мужски, конечно, не подумайте чего! Мы с ним, знаешь, какими приятелями стали! Да он плакал, как дитя, когда мы расставались! Я, говорит, эту рыбу сберегу, как память о тебе, Егорыч! Я ее нашими морепродуктами с руки кормить буду! Вот что он говорил, этот ваш де Голль! Уважал!

Директор, выслушав довольно точный перевод, остановился на мгновение, потом схватил Егорыча в объятия и стал его целовать в щеки, гладить по голове, трепать волосы.

– Я любил генерала! Я его боготворил! Это я кормил твою рыбу, комарад, с этой вот руки! Пока она не сдохла…

– Плохо кормил! – отбивался Егорыч. – Она у тебя даже потомства не понесла…

Директор остановился и печально покачал головой:

– Они, говорят, в неволе не размножаются, комарад! Как и мы, французы.

– Вы размножаетесь! – авторитетно заявил Егорыч. – Я видел. От одного вашего француза в Бутырской тюрьме две надзирательницы понесли. Причем одна родила двойню.

– Что такое Бутырская тюрьма?

– Ну, это как ваша… Бастилия! – попытался перевести разговор в историческую плоскость дипломат-полковник Власин.

– О! У вас тоже есть Бастилия?

– Она везде есть… – буркнул Власин мрачновато и шепнул Егорычу: – Что тебе дался этот француз со шлюхами-надзирательницами… Тоже невидаль!

– А как же! Чего он говорит, что рыба на них похожа! Они размножаются в неволе, да еще как! А рыбка – нет! – Егорыч был готов от обиды за горькую рыбью судьбу даже всплакнуть.

Но директор уже никого не слушал. Он что-то крикнул рабочему, а тот, обрадовавшись, что его личная деликатная тема утонула в чужих бурных водах, бросился куда-то со всех ног.

– Чего это он? – недоумевал Егорыч.

– О, мсье! Вы, наверное, интересуетесь, куда побежал мой работник? Ведь так?

Егорыч пожал плечами, не понимая ни того, куда исчез человек в комбинезоне, ни того, что спросил человек в костюме. Но директор уже тащил его за рукав вслед за убежавшим и быстро говорил:

– Вы наш самый неожиданный гость! Вы подарок! Гласность, перестройка, Горбачев! С нами! Идемте же, мсье! Я хочу вас показать своим друзьям!

Все трое, Власин, директор и притихший Егорыч двинулись вглубь помещения, к двери, на которой было написано: «Только для персонала».