Текст книги "Операция «Пальма-два», или Большое Плавание Рыбаков"

Глава 16

Однако же было бы наивно предполагать, что рыба, «откинув ласты» или точнее – плавники (да простят меня противники пошлого сленга – я один из них! Клянусь!), оставила в нашей жизни след столь же временный, какой оставляла она на поверхности воды, когда была жива и здорова. Вот ведь всколыхнется волна, соберется в тяжелый, свинцового цвета вал и покатит к далекому берегу, а за мощным задним плавником зарябит и растает во времени и пространстве инверсионный след, словно за соплом самолета или даже ракеты. Но что-то все же сместилось в сложной молекулярной водной среде, взбаламутился мелкий, невидимый человеческому глазу планктон, распалась какая-то загадочная, тайная реальность, и все, что происходило за огромным живым туловищем рыбы, приобрело иное качество, перешло в иную реальность.

Но и происходящее в нашем сухопутном мире отмечено этой же почти метафизической особенностью. Даже если Господь не лишил нас в последний момент памяти и разума, если не связал наше имя с именем немца Альцгеймера, мы, оглядываясь назад, не видим застарелых шрамов, которые мы же сами неосмотрительно оставили на ткани жизни. Мы не понимаем, что когда-то зацепив ее своими острыми когтями, зубами, заусенцами, коростой мозолей, потянули тонкие невидимые нити, и сегодняшняя фактура этой ткани, этой, порой даже грубой материи, стала иной.

Поэтому и по многим разным другим причинам история покойной рыбы, а вернее, ее следа в нашей действительности не только имеет свое продолжение, но и удивляет постоянством своей живучей абсурдности.

Полковник Александр Васильевич Власин, выйдя не только сухим, но и возродившимся из «желтой» газетной пены вышеописанных событий, остался на своем месте в Париже и постепенно вновь вошел в неспешный ритм своей секретной службы.

«Самый значительный и важный государственный секрет состоит в том, – шутили его коллеги, что никаких секретов не осталось. Но об этом – никому! – со смехом прикладывали палец к губам – Нам же как раз за секретность и платят!»

Однажды утром, бурной и скоротечной парижской весной, полковник Власин сидел за первой чашкой крепкого кофе «по-турецки» и мечтательно рассматривал узоры на белой стене. Бойкий солнечный зайчик проносился по ней в немом восторге от своего раннего рождения. Сердце Власина наполнялось умиротворенностью и довольством.

В Москве, дома, шалили его сыновья, но, находясь под надежными присмотром воспитателей в специальном интернате, беспокойства не вызывали. Летом они обычно приезжали на месяц в Париж, либо Власин с женой ехал в Москву. Школьные каникулы и отпуск проходили во взаимном привыкании детей и родителей. Жить в отдалении друг от друга их вынуждала советская доктрина идеологического воспитания юного поколения. Подростки не смели подвергать свои неокрепшие души опасности быть разложенными «тлетворным влиянием Запада». Сиротливое пребывание под наблюдением бабушек, тетушек или даже воспитателей интерната гарантировало, по мнению строгих идеологов, неприкосновенность их чистых душ. Власин и его супруга по этому поводу сначала ворчали и даже одно время были готовы плюнуть на «французскую» карьеру и вернуться к детям на родину, но потом смирились и убедили себя в том, что, во-первых, мальчикам нужна самостоятельность, и это полезно с точки зрения воспитания, а во-вторых, блестящая карьера их отца рано или поздно станет главным двигателем их же будущего. А, значит, придется потерпеть и смириться с действительностью.

Теперь все складывалось как нельзя лучше. Из Москвы пришел секретный приказ, фрагменты текста которого врезались в память матерого разведчика Власина наподобие эпитафии, с той лишь разницей, что начертана она была не на надгробном камне, а на его прижизненной мемориальной доске.

«…утвердить в должности заместителя руководителя… представить к правительственной награде… продлить командировку сроком на год в указанном оперативном секторе… объявить распоряжение лицам, допущенным приказом №… к информации особой важности…»

Там были еще какие-то ласковые слова, нежность которых ощущалась с тем большей остротой, чем резче они были начертаны суконно-оперативным, гранитно-незыблемым державным языком очень компетентных людей.

Егорычу не случайно отвечали по телефону, что некто Власин уехал в никуда, то есть домой, а дома говорили, что нет такого и что, мол, «так надо».

Все это делалось по велению генерала Андрея Сергеевича Сергеева, резидента в Париже.

– Вот что, Власин, – пробурчал генерал как-то, когда посольская «субмарина» вывела его и Власина из «торпедируемых» Москвой парижских глубин, – от Егорыча своего отвяжись… раз и навсегда! Сам понимаешь, с кем лучше потерять, а с кем найти! Считай это приказом! Вот так!

Власин под строгим взглядом генерала Сергеева встрепенулся и бойко ответил, словно морской офицер на командирском мостике:

– Есть отвязаться!

И отвязался. Егорыч с его буйными цветистыми фантазиями остался далеко позади. Как некое фантастическое явление в серой мгле полузабытого сна! Однако же душу давила неясная тоска по этому человеку, будто он олицетворял собою если уж не юность, то, во всяком случае, не умудренную страхами, ослепленную бесконечностью жизни, молодость.

В семейной жизни полковника Власина стали происходить некоторые преобразования, со временем становившиеся все более и более заметными.

А причиной было следующее: всегда тихая, жена Власина, Анна Гавриловна, неожиданно «обрела голос», как говаривал один из власинских начальников в Москве, когда какой-нибудь робкий сотрудник вдруг проявлял непреклонность в чем-то и, как правило, не совсем кстати. «Голос» к ней вернулся из, казалось бы, навсегда забытых лет. Власину вспомнился ее несколько сварливый характер, унаследованный от отца. Еще бы, муж получил неожиданное для всех повышение, и на нее в торгпредстве и даже в посольстве стали поглядывать с иезуитской симпатией.

– Нет! Ну, ты видел! – шипела она мужу на приемах прямо в ухо. – Вчера только эти стервы посольские здоровались сквозь зубы, многие даже отворачивались. А нынче вон как расплылись! Ах, как вы выглядите! Ах, как вы похорошели, Анна Гавриловна! Так бы и загрызла их, проклятых!

– А они тебя, – проворчал Власин и ухмыльнулся тайком. – Товарищи по оружию, черт бы их всех побрал!

В молодости Анна Гавриловна была девушкой привлекательной и во многом неожиданной. Блондинка с мечтательными светло-синими глазами и белой молочной кожей. Стоило мужчинам взглянуть на нее, как на ее щеках трогательно разливался неброский румянец. При этом она была человеком отнюдь не легкомысленным. Сашу Власина многое с самого начала удивляло в Аннушке, как он ее называл всю их совместную жизнь. Даже когда она стала проявлять некоторые странности в поведении, нервозность, а порой и истеричность, кое-что оставалось неизменным. Сама Анна считала это проявлением женственности. В основном, это касалось ее внимания к своей внешности.

Она, например, относилась к своим волосам, коже, ногтям как серьезный исследователь-зоолог относится к объектам своего научного исследования. Так было с самого начала и до последнего дня их пребывания в просвещенной Европе. Придирчиво рассматривая свои руки после долгожданного отдыха на берегу Атлантики, Аннушка, строго супила бровки и отчетливо замечала вслух:

– Ногти стали крепкими и здоровыми, как будто акриловые.

Она поднимала к солнцу ладонь и, удовлетворенно созерцая ее, вертела перед лицом.

Нежа рукой свои пышные светлые волосы, она встряхивала головой, откидывала ее назад, и произносила прочувственно:

– А волосы, однако же, секутся. Должно быть, соленая вода им не на пользу. Надо бы подстричь кончики. А там посмотрим, понаблюдаем…

Потом она, раздеваясь перед зеркалом, неторопливо поворачивалась, грациозно разгоняя тугие волны пространства округлыми бедрами и стройными ногами, кокетливо и соблазнительно отклячивала круглый белый задок, и внимательно, строго оглядывала свои роскошные формы.

– Ничего, ничего! – поощрительно шептала она. – Это еще ничего! Вот тут подтянуть, тут немного отпустить, подровнять слегка, а здесь – приподнять. Вот так! И тогда – очень и очень даже ничего!

После этого она бросала победоносный взгляд на наблюдающего за ней с искренним интересом Сашу Власина, и, повторяя чье-то эффектное картинно-киношное движение, ныряла к нему в нагретую постель и произносила с придыханием:

– Я твоя! Полностью, без остатка! Выпей всю меня до дна!

Анна Гавриловна великолепно сохранилась, словно кто-то когда-то ее заговорил. Власин старел, грузнел, а супруга по-прежнему привлекала к себе внимание мужчин, становясь лишь пикантней и загадочней. Возможно, по этой причине не менялись и круг ее интересов, и ее высказывания. От добра ведь добра не ищут!

Порой Саше хотелось даже записывать за ней в научный «дневник наблюдений за здоровой женской особью». Но никто не вел этого дневника и никому эти данные были не нужны. К тому же, положа руку на сердце, он понимал, что для медицинского анамнеза «здоровая» ей не хватало самую малость – уравновешенности. Но у людей с тонкой организацией нервной системы равновесия никогда не бывает: что-нибудь всегда потянет либо в сторону безутешных, горячих слез, либо – в омут безудержного, пылкого гнева.

Власин впервые увидел ее, когда учился в своем специальном учебном учреждении по возвращении из длительной байконурской командировки, сразу после удачного «рыбного» задания в Томске. К нему внимательно приглядывался начальник курса – старый, когда-то очень давно провалившийся за границей на трусливой глупости своего начальства разведчик, а ныне преподаватель по одной из особых, трудно понимаемых гражданскими людьми, специальностей.

О таких провалах не принято говорить, потому что виновники либо скрываются за высокими званиями, либо за прижизненными и даже посмертными государственными наградами. Как поговаривают, чаще всего истории становятся известны имена лишь «двоечников и троечников» разведки, а не «отличников и хорошистов», потому что главным критерием профессионализма разведчика была, есть и будет его пожизненная и посмертная, то есть – вечная, секретность.

Гавриил Макарович Слепцов, отец Анны Гавриловны, был если не отличником, то «хорошистом» уж точно. Но какой-то солидный двоечник в Москве, трусливо сговорившись с такими же, как он, попросту подвел Слепцова почти «под монастырь». Ему бы не вернуться, погибнуть, что вполне соответствует смыслу выражения, но спасли природное упрямство и профессиональная находчивость, вытянувшие его из этой темной заграничной истории так же фантастически, как барон Мюнхгаузен когда-то вытащил себя и своего коня за волосы из трясины.

Подробности этой истории Власину так никогда и не стали известны, потому что они относились к разряду строжайших государственных секретов, но манеры будущего тестя ясно и убедительно утверждали безупречность его прошлого. Одно лишь его мудрое умение «держать язык за зубами» и не выдавать даже альтернативных предположений (эдаких соблазнительных ребусов) говорило о том, что его не случайно в свое время поставили в тайную шеренгу избранных.

Гавриил Макарович присмотрелся к подающему надежды новому слушателю, еще раз покопался в его личном деле и пришел к выводу, что «это именно то, что надо». Просто так отдать дочь в чужие руки, хоть и проверенные суровой кадровой службой, он не хотел. Здесь важен был даже не принцип оценки нравственных качеств избранника, хотя и без этого дело не обходилось, но совершенно прагматичная идея: избранник должен был обладать, кроме чистой анкеты и соответствующего рода занятий, умом, терпением и выносливостью. Все это требовалось для того, чтобы жизнь его Ани не превратилась когда-нибудь в муку, потому что она с детства была человечком нервным, в определенной степени капризным и со своими, иной раз, досаждающими странностями. Ее надо было уметь переносить, а, привязавшись, даже любить. Гавриил Макарович, изучив со всеми подробностями слушателя Власина, пришел к выводу, что он это сумеет. И не ошибся.

Даже знакомство с дочерью, то есть процедура «установления контакта», сообразительность «другой стороны» и умение это самой «стороны» тактично скрыть свою проницательность, играли для Слепцова огромное значение. Он не прибегнул на этот раз к тонким оперативным комбинациям, хотя его профессиональное умение ждать и эффективно догонять им было применено в полной мере. Словом, ему удалось дождаться, наконец решительности от будущего зятя, а когда тот перед самым окончанием операции несколько заколебался и даже предпринял несмелую попытку вернуть всё в первоначальное состояние, суметь его догнать.

Нельзя утверждать, что зятя «заарканили», как сказала полоумная бабка Саши Власина, но то, что его подвергли той же немудреной процедуре, к которой прибегают крестьяне, оставляя без присмотра коня на пастбище, совершенно бесспорно.

– Ну, хорошо, хорошо! – соглашалась вредная, безумная бабка. – Не заарканили! Но стреножили уж точно! Сашенька, она нам не пара! И твой дед сказал бы так же!

– Мама! – нервничала ее дочь, Сашина мама. – Ну, откуда тебе знать, что бы сказал в этом случае папа! Саша – взрослый человек! Пора ему, наконец, подумать о собственной семье! Это совсем неплохая партия. Да! Да! Да! И папа так ни в коем случае бы не сказал!

– Он бы сказал, что одного жандарма в семье вполне достаточно! – поджав губы, упрямствовала старуха. – А приобрести для Саши еще и такого же тестя….

– Бабуля! – горячился Саша. – Гавриил Макарович не жандарм! Ты не можешь этого знать! У него совсем другая служба… как, собственно, и у меня.

– В жандармском ведомстве, внучек! Там можно и сапожником служить, тачать им сапоги… но одна лишь близость к ним – уже абсолютно неприлично!

– Это какой-то кошмар! – прыскали слезы у мамы из глаз. – Когда же это кончится!

Саша уходил к себе после таких разговоров и долго глядел в потолок, лежа на стареньком, оставшемся еще с детства, диване. Он вспоминал дедовы последние слова, обращенные к нему: «Не сметь!» и думал, что этого случая они не касаются. Тем более, начальник курса полковник Слепцов уж никак не подпадал под презрительные бабушкины определения. Потом Саша засыпал, успокоенный тем, что бабушка просто неизлечимо больна своим возрастом и досадными провалами памяти, находящимися в прямой зависимости от этого самого возраста и каких-то давно позабытых в современном мире архаических принципов.

Знакомство же с Аннушкой произошло под Новый, 1969-й год, когда слушатели учебного заведения, в котором учился Власин и в котором преподавал его будущий тесть полковник Слепцов, устроили общую разрешенную командованием вечеринку в своем совершенно закрытом клубе. Слепцов взял девушку за руку, подвел ее к Саше и сказал коротко:

– Это моя дочь. Анна. Студентка последнего курса университета. Филолог. Между прочим, английский язык. И литература.

Он тут же развернулся на каблуках и растворился в зале, где было много проверенных людей, конфетти, гирлянд и высилась огромная, пахнущая снежным зимним лесом, голубая ель. А молодые долго стояли друг напротив друга, краснея и смущаясь. Мороз разрисовывал окна клуба сахарными узорами, словно писал свою ледяную сказку. Это нравилось обоим и стало первой невинной темой их разговора.

А дальше начался тот самый процесс ожидания со стороны Слепцова и короткий бросок вслед за рефлекторной попыткой Власина отступить, когда сказка начала оттаивать под воздействием первых же весенних солнечных лучей. Мама Аннушки – дородная яркая брюнетка (в кого только она была такой при всей своей родне блондинах!) Нона Петровна сильно переживала за дочь, все это время смотрела на нее воспаленными от врожденного нервного недуга глазами и покрывалась горячими алыми пятнами на полных, испещренных сеточкой мелких бордовых сосудиков, щеках.

В начале лета свадьба все же состоялась. Приглашено было тридцать пять «едоков», как сварливо заметил Слепцов, заранее просматривая через свои лупообразные очки общее меню. Это были сослуживцы Саши Власина, два его школьных друга с женами, несколько незамужних подруг Аннушки и немногочисленная родня с обеих сторон. Был и один генерал, которого тут все сразу прозвали, конечно же, свадебным, хотя он и на самом деле был генералом и ответственнейшим государственным чиновником. В дальнейшем именно он, до самого окончания своей службы, то есть до начала восьмидесятых, поддерживал Сашу Власина «на плаву».

А еще был здесь младший брат Ноны Петровны – высокий широкоплечий мужчина со светлыми, отсвечивающими глянцем волосами, голубыми глазами и широкой белозубой улыбкой. Его все немедленно узнавали и лезли с просьбами оставить автограф, что он делал с очевидной капризностью звезды. Он и на самом деле был «звездой» – популярным в те годы актером, игравшим в кино солидных военных, героев «невидимого фронта», сначала молодых, а позже состарившихся председателей колхозов и совхозов, а также директоров всех мастей и секретарей разных уровней – от районного до республиканского. Особенно прогремела его роль видного комсомольского вожака на одной известной столичной стройке. Однако же выше роли ему не давали – слишком он был белозуб и свеж. Скроем его имя. Он действительно талантливый актер и, говорят, очень милый человек. Поэтому назовем его здесь Владимиром Постниковым, хотя в действительности он носит другое, куда более узнаваемое и громкое имя.

В скромный ресторан на окраине Москвы привезли и бабушку. Она очень долго рассматривала новоиспеченных родственников, поджимала тонкие, сухие губы, таращила подслеповатые глаза и, наконец, как будто удовлетворенно кивнула.

– Хорошо, хоть не сапожники! – негромко сказала она, ни к кому не обращаясь, и вскоре заснула в кресле прямо за столом.

Все эти воспоминания, связанные с Аннушкой, с ее отцом, ныне уже покойным полковником Слепцовым, с бабушкой, тоже упокоившейся почти пятнадцать лет назад, с мамой, ушедшей сразу вслед за бабушкой, пронеслись в памяти Александра Васильевича Власина, уложившись буквально в несколько глотков горячего утреннего кофе в его парижской кухоньке. Единственным свидетелем его молниеносных воспоминаний был озорной солнечный зайчик, неслышно скачущий по белой стене.

Залился нежной трелью телефон. Александр Васильевич резво поднялся и сорвал с аппарата, привинченного к стене, трубку на длинном витом проводе. Ему не хотелось, чтобы какой-нибудь ранний, утренний нетерпеливец разбудил сладко спящую в их супружеской постели Аннушку.

– Да! Алло! Слушаю, – понизив тембр голоса (для солидности), произнес в трубку Власин.

– Сергеев на трубе!

– Где Сергеев? – изумился Власин, не узнав голос резидента.

– На связи, говорю! А ты что подумал, Власин? Начальник подвесил себя на трубу и любезно уступил тебе свое рабочее кресло? Не дождетесь!

Генерал Сергеев захохотал, довольный произведенным эффектом.

– Да я как-то сразу и не понял…, не узнал…то есть, Андрей Сергеевич.

– В этом суть нашей деятельности. Нас можно узнать только по делам. Ну, да ладно, Саня….

Такое обращение к полковнику Власину генерал позволил себе впервые. Это могло означать только то, что он смирился с назначением Александра Васильевича в свои заместители и, возможно, даже сам этого желал. Власин не верил в то, что его повышение стало логическим следствием удачно разыгранной комбинации с Егорычем и агентом «Бальзаком». Такой логики в своей службе Власину еще не приходилось наблюдать. Чаще все складывалось с точностью наоборот, а именно, как было принято мрачно шутить в их среде – следовало «наказание невиновных, награждение непричастных».

Скорее всего, Сергеев посчитал, что Власин, во-первых, относительно порядочен, а значит, его амбиции носят умеренный характер, во-вторых, уже не имеет сильных патронов в Москве, и это тоже хорошо, а, в-третьих, всегда лучше наблюдать опасность рядом с собой и знать ее в лицо, чем не видеть ее и не знать ни «с заду, ни с переду». А из Москвы такую «опасность» непременно бы опять подготовили и зашли бы, скорее, все же «с заду».

Власин все это понимал и догадывался, что и в Москве, и здесь, в Париже, просто совпали интересы, правда, на очень короткий период. Потому что поезда сходятся на одной станции всегда не надолго, а потом, так и оставшись друг для друга загадкой, разлетаются в разные стороны, прессуя пространство наподобие безудержного поршня.

Что касается московской заинтересованности, то здесь угадывалась вынужденная пауза, вызванная, видимо, подковерной деятельностью кого-то из высоких Сергеевских приятелей. Обе стороны замерли в боевой позе и теперь не спускают друг с друга холодных злых глаз.

Генерал помедлил у трубки, что-то обдумывая и, наконец, сказал:

– Есть идейка, Александр Васильевич. Новая, так сказать, свежая. Так что ты приезжай пораньше, будь добр, в «рубку». Понял?

– Так точно.

– Ну, что за солдафонство у наших советских дипломатов! Мы же, кажется, уже об этом договаривались…

– Виноват!

– Тьфу ты черт! – в сердцах воскликнул генерал и швырнул трубку.

Власин мысленно обругал себя и тяжело вздохнул.