Текст книги "Сиди и смотри"

Листок второй,
про девушку в белом и про всеобщий бонжур

#нетуда

Когда деда сворачивает не туда, черти чокаются в аду.

Или нет, не чокаются. Не чокаются, а тупо скучают. Кивнут друг дружке – ага, наш человек, – зевнут раз-другой и включат пробку.

– Ма-а-а! Ну ма-а-а! Меня щас стошни-ит!

Просто не туда – это еще не ад. Ну свернули, ну поорали, ну убедили деда, что мы хоть и дурной молодняк, но проще под нас прогнуться, и всё. И рулим обратно.

А тут – торчи в этом «не туда», пока сам не занетудеешь до печенок.

– Тоньк! Меня тоже стошнит… от тебя. Все терпят, и ты терпи. Читай своего Людвига.

Если обычная пробка – уже ад, то пробка не туда… О-о. Это вам ад не простой, это ад двойной. С хреном, имбирем и перцем чили. И с мускусом, потому что мы все воняем, а открыть окно нельзя: деточки простудятся.

Ну, то есть бабушка так подумает и заведется.

– Клавдия Семённа, давайте все-таки откроем, а?

– Нет, он опять! А о детях ты подумал? О детях, не о себе? У Тонечки вечером сопли были…

– Э-те-те-те! – включился деда. – Так и мелет, так и мелет!

– Заткнись! Пора уже, молодые люди, знаете ли, учиться думать не только о себе…

– Хватит! – подпрыгнула мама с Палычем на руках. – Хватит! Начинается!

#начинается

Взять вот так просто и выйти. Вот просто взять и выйти отсюда. Даже смешно: открыла дверцу, вышла – и всё. И так зависли в этой пробке, будто мы глючное видео, и провисим в ней еще фиг знает сколько. И опять к кому-то не доедет скорая, и опять кто-то не родится, и опять, и опять…

Или просто нас всех тут накроют, как передавали в новостях. И будет большое мокрое место. Люди выходят, кстати, разминаются, всё время вижу кого-то на обочине. А нам почему нельзя?

И тут что-то во мне коротнуло, и я сама не поняла, как это получилось… но да, я вышла. Вышла, и всё. И следующая секунда была уже не душной машинной, папиноколенной, а белой и дикой от снега, простора и воздуха, который, во-первых, есть, во-вторых, в нем можно тонуть, захлебываться, плавать в нем как в океане…

– Куда!.. Кто разрешил?.. Ма, я тоже хочу!..Быстро назад!.. Пусть и в самом деле… У меня она так себя не ведет!.. Бня-бня-бня… – долетало оттуда, из духоты. Долетало и несло болотом, и я отплыла, чтобы меня не всосало обратно.

Вокруг были поле и небо. И пробка. Всё бесконечное. Где-то бахало – еле слышно, совсем не так, как у нас, – будто кто-то из-под земли стучится. Далеко и осторожно.

Мелькнула душная фигура с косичками. Я и не подумала бежать за ней (хоть колени и дрогнули – дурацкий рефлекс сестры-сторожа). Пусть другие бегут. Те, кому это надо.

Потом и другие душные нарисовались где-то на краю зрения (не буду смотреть на них, обойдутся). Одна («Тоньк, стой сейчас же»), другая («а воздух ничо так»), третья («почему ты позволяешь себе, милая моя»)… Когда подковыляла четвертая и сгребла больно, как всегда («свинё-оночек… стропти-ивенький»), я вырвалась и пошла вперед.

Мелкая виднелась где-то уже совсем далеко. Чуть ближе – бредущая за ней мама. За поворотом, где пробка выгнулась змеей, был какой-то пешеходный движ: люди повыползали, как мы, и что-то делали такое, чего обычно не делают на дорогах.

Диверсанты? – вспомнились бабушкины страхи. Ходят по машинам, выдергивают людей?

И папа тоже что-то такое в своих сводках…

Ноги сами остановились. Потом сами пошли вперед. Упустила мелкую – так уже давай, иди, не очкуй. Вон их сколько: два, три, четыре… Может, за папой лучше? И за дедом? А тот диверсант какой-то странный: весь в белом, как невеста. Стоп, так это и есть девушка в белом – не невеста, конечно, потому что откуда тут невесты? Рояль в кустах, невеста в поле… Но раз девушка и раз в белом, то, может, она нормальная, хоть именно ее-то и могли выдернуть из машины, чтобы…

О. Наша малая уже назад бежит. Ткнулась в маму, что-то крикнула – ветер проглотил – и гонит дальше, ко мне:

– Абба! – слышу вперемешку с ветром. – Ам абба! Там свадьба! – разобрала я, когда совсем рядом уже были малиновый от бега морденштерн и психованные глаза. – Реально! Свадьба! Не веришь, да? – орал морденштерн, хоть я еще ничего не говорила. – Идем, докажу!

И хватает меня липкой лапой.

– Так, – говорю. – Нагонялась? Холодного воздуха наглоталась? У кого вчера сопли были? Хватит гонять. – Держу ее, как скала. Выходит так себе, но надо. – Стоишь, остываешь. Ясно?

Ясно ей, как же. Вырвалась и погнала еще быстрей. Ладно, пусть мама это самое… хоть она с ней не справляется. На первом месте тут бабушка, на втором я, на третьем папа, и только на почетном предпоследнем мама. Ну а деда – он и есть деда.

– Пойду гляну, что там, – оборачиваюсь, кричу двум силуэтам, идущим за мной. Довольно далеким, кстати сказать, силуэтам – вряд ли им слышно.

Ну, так уже и будет. Кто не слышал, я не виновата.

И пошла к этой свадьбе, которая в пробке посреди поля.

– Лямур мусье монпансье! Ля пари траляля тирири! Узнаёшь язык, Мартышк?

– Здрасьте, – говорю. Невесте, которая заглядывает в машины и спрашивает о чем-то, и жениху. Он тоже при параде: галстук с гербом, костюм в полоску.

И правда свадьба. Прямо здесь.

Может, мы в дороге немножко того?

– Ты знаешь французский? – вдруг тычет в меня пальцем жених. – Парле ву франсе?

– Не-а, – мотаю головой. – Не парле.

– А ты парле? – тычет он в маму. (Мама у нас неплохо сохранилась, поэтому про нее думают, что она только вчера с выпускного.)

– Что? Здравствуйте, тут к вам мои дочки…

– Парле, говорю? По-французски умеешь?

– Что по-французски?!

– А, – махнул рукой жених и отвернулся.

– Ма! Ты же училась по французскому! – встревает мелкая. – И меня учила: Тырдам Депари – столица французской богоматери…

– Тонь! – мама оглянулась по сторонам. Я закатила глаза. – Тонь, пойдем в машину. Марта…

– Но ты же училась, ма!

– Учила… в школе. Думаешь, я помню что-то? Пойдем!

– …Тогда, может, просто постоите? Для массовки? Ну блин же, – невеста отскочила от ближней машины. – Никто не хочет, никто! Миш, никто не хочет, чтобы их снимали! Думают про нас, что мы эти, не знаю! И что делать, Миш?

Она почти плакала. И она была нельзя сказать что красивая – с красными глазами и вообще красная, обветрилась, что ли. И платье у нее с розанами, а это, честно говоря, немножко фу. Хотя дело вообще не в этом…

– А что у вас тут? Свадьба в чистом поле? Надо кричать «горько»? – нас догнала бабушка, вся такая Леди Сарказм. В пяти метрах прибуксовал папа (он не любит людей).

– Да! – невеста побежала к ней. – Здравствуйте, и… надо кричать «горько», да, только можно на камеру? И по-французски. Вы умеете по-французски?

– Я умею! Я! – подпрыгнула малая. – И мама!

Бабушкины глаза были уже как у настоящей Королевы Сарказма.

– Это у вас кино? Я так и подума…

– Нет, не кино. То есть да, кино. Почти. Миш, объясни им! Так вы можете, да? А я других поспрашиваю. – Невеста побежала к нашему папе, поскользнувшись на снегу. – Здра-авствуйте!..

– Короче, надо просто в кадре говорить по-французски, – подошел жених Миша. – Ну или я не знаю. Типа по-французски. Они всё равно не понимают.

– Кто не понимает? Кому надо, молодой человек?

– Ну, ее родители. Она вам не рассказала, что ли? Вот тоже, – Миша помотал головой. – Вы ее извините, она сейчас из-за всей этой, короче, ситуации…

– Какой ситуации?

– Ну, это, – Миша беспомощно посмотрел на невесту, которая держала за руки моего папу. – Короче, у нее родители. На востоке. Они и болеют, и… там сейчас сами знаете. Короче, они не поехали. Вот. А у нас вчера был самолет в Брюссель. Понимаете?

– Нет.

– А сегодня свадьба. Уже там. А мы им сказали, что улетели. По Руби-Коню всё время фигачат, вы в курсе? И тут тоже эта красота, – Миша кивнул на пробку. – Думали, успеем, но не успели. Не срослось. А им сказали, что как раз прекратили обстрелы и мы улетели. Вчера. А сегодня свадьба.

– Понимаете, мои родители болеют, – подошла невеста. – И если они поймут, что мы обманули, что мы еще тут… Они и так в подвале, не выйти, ничего, вчера как раз по детскому садику рядом прилет был…

– А почему вы их там оставили? – нахмурилась бабушка, и Миша с невестой стали вдвоем объяснять ей про родителей, что те больные и могут не доехать.

– И просто, чтобы не переживали, понимаете? Типа мы уже в Бельгии и всё хорошо. Но нужны французы.

– Бельгийцы, – поправил жених.

– Какая разница?.. Нужны бельгийцы, да, иначе могут не поверить. Мои по-французски всё равно не это самое, так что…

– Вуаля, медам, месье, – к нам подошел папа. – Кескёсе? Жёнёманжпа сисьжур!

– Это как раз не надо, ладно? – замахала руками невеста. – Это они знают… Миш! Вот один француз у нас есть. И… может, вы тоже? – заглянула она в бабушкины глаза. В королевско-саркастические.

Хотя они уже были, наверно, просто обалдевшие, и всё.

– И я! И мы! И мы! – запрыгал Антонпалыч, ухватив меня за руку. Я выдернула, но потом тоже сказала «и мы».

– И я, – подошла мама.

Все стояли вокруг бабушки и смотрели на нее.

– Э-э-эм… а вы что, снимать будете? – спросила бабушка. – На камеру?

– На телефон, – умоляюще сказала невеста. – Просто чтоб по вайберу…

– Салют, жевузем, мадам, – повернулся папа к бабушке, сняв воображаемую шляпу. – Же ес ля мурло де ля эколь…

– Ля эколь де ля уколь! – завизжал Палыч и прыгнул на папу. – Жульен буль-буль! Миау!

– Ну? – невеста глянула на Мишу.

– Не знаю, – кривился тот. – Халтура, конечно. Сама решай.

Невеста выдохнула и достала телефон.

– Готовы? – спросила она. – Или еще порепетируем?

– Вот-вот может всё поехать, – сказал Миша, кивнув на пробку. – Так что лучше по-быстрому.

Невеста выдохнула опять и стала тыкать в экран. Все замерли, как в фотку превратились.

Телефон зудел противным вайберным бззз. Потом хрюкнул и гнусаво спросил «аоивагвекваква?»

– Ма? – Некрасивое лицо невесты вдруг куда-то делось, а вместо него возникло красивое и счастливое. – Ма, тут плохая связь, ма! Представляешь? Это, наверно, из-за наших событий, ма! По всей Европе последствия!

– Ква-ква? – спросил телефон. Связь и правда была не очень.

– Не слышу, ма! Представляешь, мы тут в пробке, ма! Мы едем из Брюсселя, да, в нашу церковь, и тут пробка! Плохо слышно, ма! А это… это мсье Жене! Это наш друг, ма! Он привет тебе передает!

– Бонжур, мадам, – папа галантно поклонился телефону. Тот отозвался – «ква-ква».

– Ты нас видишь-слышишь, ма? Мы подружились тут с одной семьей! С одной семьей подружились, ма! – (Ква-ква!) – Это мадам Жене, она тоже привет тебе передает (бабушка величественно махнула рукой). Мы с Мишей по-французски не очень, ты знаешь, потому больше на мигах… Ты слышишь, ма?

– Ква-ква!

– Э-э-э…

(«Говорите друг с другом! – зашипел Миша. – По-французски! Делаем фон, фон делаем, фон…»)

– Мамуль де ля жабо, – сказал папа бабушке. – Эмву ле шампань?

– Уи, этплю де канкань! – ответила мама, потому что бабушка отвернулась и стала рыться в сумочке. – Шампань пармезань мерло-бухло ди пьянь!

– О, сьест требьен! Уи?

– Уииии… – мама старалась не ржать. («Нормуль-нормуль, смейтесь, это как раз гуд», – шипел Миша.) – Нормуль жюльен шампурель де шампиньон…

– Ма, тебе слышно, ма? Мы тут свадебный обед обсуждаем! А? Что?

– Ква!

– Плохая связь, ма! У вас всё нормально?

Тут меня что-то толкнуло к телефону. Я глянула туда и увидела лицо какой-то мумии в очках, а сзади бомжатник: подстилки, сумки, облезлая стена с трубами. Я уже в курсе была, что это убежище, а раньше не знаю, что подумала бы.

Мумия печально смотрела на меня, и я улыбнулась ей во все щеки:

– Салююююуу! (Постаралась изобразить киношную Амели.)

– Это… это Марта, – отрекомендовала меня невеста. (Я уронила челюсть. Потом дошло: папа сказал.) – Тоже из той семьи. А это сестра Марты. (Телефон повернули не к Антонпалычу, а к маме. Гы.) У вас всё нормально, спрашиваю?

– Ква-ква-ква-ква…

– Тронулись! – долетело откуда-то из-за поворота. – Тронулись! Народ, по местам!

– Всё, – невеста быстренько ткнула в «завершить». Типа оборвалось, да. – Огромное вам преогромное… – Она прижала руки к сердцу, как в кино. И лицо у нее было всё еще то, которое для мамы. Вокруг кричали:

– Тронулись! Тронулись! Все тронулись!

– Тронули-и-ись! – завизжала малая. – По места-ам!

– Так, всё. Давайте в темпе, – засуетился Миша. – Мы вам так… Вы нас так… – бормотал он отходящему папе. – Короче, не буду задерживать. Давай, давай, уже вон едут…

– Это он невесте, – объяснила мне Тонька на бегу. Будто и так не понятно.

– Тонь! Март! Не бегите! Дедушка вас подхватит! – кричала бабушка сзади, но мы все равно бежали.

– Тронулись! Все тронулись! – орали из машин, а мы бежали, бежали, специально плюхая ногами в сугробы, потому что когда еще?..

Листок третий,
про полный вперед и про дядьку с кружавчиками

Деда – он и есть деда. Почему он всегда едет не туда? Именно поэтому! И потому еще, что плохо слышит; и потому, что про повороты говорит папа. Если б мама – дед, может, и слушался бы ее, потому что она у него «доця ма-аленькая, ушастенькая». Но мама не копенгаген в дорогах и в картах, по картам у нас папа. А слушаться папу – это, знаете ли… Всему есть свой предел.

Правда, мама с папой наловчились хитрить: когда надо повернуть, папа шепчет маме на ушко, а мама потом громко объявляет деду. Но тот не ведется, потому как знает про маму и повороты и понимает, откуда ветер дует.

– Ну развернись, ну люди просят, ну какого лешего, – нудит бабушка. Повороты – то единственное, где она заодно с папой. – Дорога пустая, слава богу, взял бы да развернулся, и никаких претен…

– Э-те-те-те, – кривляет ее дед. – Вот помело дурное! Вот дурное! Я тут срежу, говорят тебе!

– Паш, он тут срежет? – вопрошает бабушка.

– Не-ет! – хором кричат папа с мамой, и Антонпалыч присоединяется с опозданием: «Ни-и-ть!»

– Вот дурное!.. И еще эта подвякивает. Подучили. Никто никогда мной не командовал, вы поняли меня или нет? Вы поняли меня? – бурчит деда, делая полный вперед. Начинает по-крупному трясти. – Поняли или нет?

– Тише! Ну куда ты гонишь? Ой-й-й, – киношно стонет бабушка на очередном ухабе. – Ну что ты делаешь? Ну что за человек?

– Бня-бня-бня-бня! Давай тогда сама за руль! Давай-давай!

Хотя у нас и не водит никто, кроме него. В этом-то всё и дело.

Он гонит, а мы молчим. То грызлись, грызлись, потом поняли опытным путем, что проще помолчать, пока деда остынет и пожалеет машину. Он любит ее как родную и чуть не плачет, когда видит свежие царапины.

Дорога лесная, покоцанная и совсем пустая. Плохой признак: все правильные забиты пробками. Пробками, где стоят даже скорые…

– Не вздумай останавливаться! – вдруг включилась бабушка. – Не вздумай, говорят тебе!

Было непонятно, зачем и почему останавливаться. Но зато очень даже понятно, что теперь-то наш деда обязательно остановится.

– Не вздумай! Мы не знаем, кто это. Не знаем, понимаешь ты или нет?

– Э-те-те-те!

Я вытянулась по-страусиному, чтобы посмотреть вперед на дорогу, и увидела какого-то дядьку. Тот голосовал.

– Обязательно остановись, папуль! – крикнула мама. – Давай, давай, нельзя проезжать мимо! Это хороший человек, папуль, по глазам видно, причем издалека!

– А?.. Ну вот, доця маленькая дело говорит. Хорошо, что не в тебя пошла, не в твое помело кровь. Э-те-те-те! – дразнится деда, притормаживая у дядьки. – Расшумелась! А вдруг беда у человека?

– Я ему не открою! Я не открою ему! – визжит бабушка. – По селам мародеры, диверсанты! Не смей открывать окн…

– Добрый день, – слышим в открытое окно. Бабушка отодвинулась от него, как могла. – Извините, что остановил.

Голос какой-то мягкий-мягкий, как в кино, а лица мне не видно.

– Топливо? – каменно говорит бабушка. – Нет у нас топлива.

– Что, сынок, на нуле? – заулыбался деда. – Ты не слушай, не слушай ее. И вообще баб не слушай! А так-то – сам понимаешь. Есть-то оно есть, но…

– Конечно, понимаю, – подхватил мягкий голос. – И, конечно, ни на что не рассчитываю и не надеюсь. Только на вашу доброту.

– А что, совсем плохо дело?

Дядька, видно, кивнул, потому что деда сказал:

– Иэээх! Нельзя бросать человека в лесу. Плохая примета. С утреца полный бак залил, как чувствовал. Иэх! Пойдем.

Натянул кепку и вышел.

Бабушка что-то бубнила сквозь зубы, мама с папой переглядывались, Антонпалыч громко спросил: «А что, дедушка отдаст ему всё наше топливо?» – и никто не шикнул на нее.

Потом бабушка тоже вышла. Молча.

Раз она – значит, никто не запретит и другим. Спросив на всякий случай: «Можно, да?», – я открыла дверь и спрыгнула на дорогу прямо с папы.

Лес гудел на ветру.

Этот ветер будто нагонял сумерки; будто не было здесь никакой машины и никакого деда с бабушкой – хотя вот же они, стоят, ругаются, как всегда. Правда, слов не разобрать за ветром.

Я почти привыкла к нему. Он дул всё это время с северо-востока – холодный упрямый ветер, не пускавший весну. Тот, из-за которого сегодня сорок первое февраля. Но в лесу он будто стал сильнее. Будто вооружился до зубов верхушками деревьев, хоть и не бил напрямик, а только хвастал и угрожал. Тогда, в той дурацкой истории с пианино, он просто подталкивал меня и гудел мне музыку; а теперь…

Э, а где дядька с топливом?

Я так удивилась, что спросила это, кажется, вслух.

– Нету, – хохотнул деда. – Был, и нету. Ах ты ж свынёночек мой, мотылёк зелёненький…