Текст книги "Сибирская жуть-7"

ЧАСТЬ II
ИСТОРИИ РАЗНЫХ ГРАДОВ И ВЕСЕЙ

Все дело в том, что остальные места очень уж не странные… Должно же быть на свете хоть одно Очень Странное Место!

Из пластинки «Алиса в стране чудес»

Глава 4
СТРАННАЯ ДЕРЕВНЯ БАЛАХТОН

Бывают же такие деревни!

М.Е. Салтыков-Щедрин

Эта деревня очень мало известна в Красноярском крае. Почему? Не знаю… Право, не знаю. Потому что деревня большая, примерно на тысячу жителей, и находится недалеко от трассы Красноярск – Ачинск. В деревню ведет неплохая дорога, так что Балахтон довольно доступен. И вот в этой-то деревне Балахтон происходили кое-какие события… Рассказала мне о них одна совсем молоденькая девушка, родители которой купили в Балахтоне дачу: в смысле, купили обычный деревенский дом, чтобы жить не в городе в теплое время года. Чем именно Балахтон очаровал их – не знаю.

С точки зрения Маши (на самом деле зовут ее не так), Балахтон вообще очень необычная деревня. То есть разговоры про порчу или про ведьм услышать можно где угодно, но почему-то именно здесь эти разговоры приобретают очень уж реальный оттенок. Например, в Балахтоне народ постоянно носит вколотые в одежду булавки против порчи и не забывает, как именно надо их вкалывать и носить. И если Маша долго не была в Балахтоне и приехала с вколотыми кое-как булавками, не защищающими от порчи, ей сразу же напомнят, как надо. В общем, булавки – это как деталь туалета, и если у вас тут что-то не в порядке, вас поправят, как если бы у вас была расстегнута блузка или спущены колготки. И в Балахтоне происходят всякие странные истории…

Огни над крышами

Маша начала бывать в Балахтоне, когда ей исполнилось 13 или 14 лет, и в первые же недели кое-что произошло. Стоял май, в Сибири это еще холодное время года. Дом хорошо протопили и легли спать: Маша в одной комнате, а мама и папа должны были лечь в другой. Маша уже задремала, когда услышала сквозь сон папин голос:

– А вон и еще огоньки…

Папа говорил раздумчиво и с такой интонацией, словно сам себе не очень верил. Родители заспорили, где и какие огоньки, и под их голоса Маша уснула. Она не помнила, как быстро ее разбудили, потащили куда-то и что-то смотреть… Маша едва успела надеть куртку, потому что на улице и правда было совсем холодно, тем более ночью.

– Маша, смотри – вон там, между горами, есть огоньки или нет?

Вопрос, конечно, был примерно такой: «Доченька, ты посмотри, у нас с папой совсем уже галлюцинации или все-таки тут что-то есть?»

Маша честно вгляделась в совсем почти черное небо… Да, в этом небе, и как раз между зубцами двух сопок, торчали три ярких зеленых огня.

– Не таких зеленых, как у автомобиля, – поясняла Маша, – а совсем по-другому они были зеленые…

Объяснить, что она имеет в виду, девушка не смогла, но уверяла – разницу сразу видно, и любой бы на ее месте тоже сразу бы отличил.

Эти три непонятных огня так и стояли над горами почти неподвижно, только один из них то вспыхивал ярче и вроде чуть подвигался вперед, то вставал на прежнее место. Эти огни горели минут двадцать, а потом стали вдруг уменьшаться и гаснуть: то ли с огромной скоростью удалялись, то ли просто погасали. И исчезли.

Ни Маша, ни мама, ни папа до сих пор не имеют ни малейшего представления, что бы это могли быть за огни.

Сны про покойника

Сам по себе дом Машиной семьи в Балахтоне тоже оказался не совсем обычным строением. Не так легко найти деревенский деревянный дом, в котором, оставшись один, начинаешь чувствовать себя неуютно. А это был именно такой дом, и когда Маша просыпалась в нем одна, ей не хотелось полежать в кровати подольше. Ничего подобного! Не успев проснуться, девочка в темпе марша одевалась и выходила из дома. Даже завтракать на веранде, обратившись спиной и затылком к черному провалу двери, ей было очень неприятно.

Более того. В доме в трех комнатах было два подполья. Так вот, ни мама, ни Маша никогда не лазили в одно из подполий. А когда в него спускался папа, наверху сидела мама с запасной свечкой, и они все время переговаривались. Так что дом действовал явно не на одну маленькую Машу…

Второе подполье? А в него вообще никто никогда не спускался. В семье существовал негласный договор, что этого второго подполья как бы в доме и нет, и ни для чего его использовать нельзя. Потому что находилось это подполье в той комнате, где чувство жути давило сильнее всего и где домочадцы старались не задерживаться – даже взрослые.

На мой взгляд, эти эффекты могут возникать только в одном случае, и я прямо спрашиваю Машу:

– А вы в доме ничего не искали?

– Не-а… А что надо было поискать?

– Машенька, да тут же очевидно – кто-то лежит в вашем доме! То ли в одном, то ли в другом подполье! Скорее всего – во втором.

– Лежит? В смысле, покойник лежит?

– Он самый…

– Нет, мы не искали… Об этом и думать было бы неприятно. Но мне снилось…

– Ну-ка, ну-ка!

– Я тогда одна в домике ночевала, и мне снилось… Что отворяется подполье, и оттуда выходит такой черный, ходит по комнате. В этой комнате, где второй подпол, там даже днем неприятно, особенно если ставни закрыты. Вот мне снится, что там кто-то ходит. Я просыпаюсь, а ощущение, как будто там и правда кто-то ходит…

– Машенька, ты хотя бы понимаешь, с чем имеешь дело?

Маша пожимает плечами:

– Кто его знает…

– А когда построили дом? Кто в нем жил?

– Вроде какой-то купец… Он построил дом перед самой войной… в смысле, перед Первой мировой. А потом в доме много кто жил…

– А судьба купца? Кто у него был из домочадцев и жил в этом доме?

– Вроде племянник, и рассказывали, будто он ушел то ли к красным, то ли к кому-то еще, а потом пропал.

– Машенька, а тебе не приходила в голову такая вещь – что сначала он пропал, а потом уже появился слух, что он убежал к красным или там к другим бандитам?

– Ну откуда же я знаю!

– Маша, а во время Гражданской войны фронт проходил через Балахтон? Что тут вообще делалось в это время?

– Как будто сильных сражений, когда идет целая армия, не случилось, про них не помнят, но события были, потому что в самой деревне появились и белые, и красные. Мне рассказывали, кто из предков нынешних деревенских кого убил, кто был на чьей стороне. Но вот кто у кого убил, они помнят очень хорошо, а кто был в Красной армии, не так точно помнят.

– Тем более, это и не так важно… Получается, вполне мог появиться труп в подполе, верно?

– Мог…

Еще полчаса такого же содержательного разговора, и становится очевидно – в истории дома могло быть множество эпизодов, после которых в нем становится неуютно жить, и даже ясным утром одному оставаться в нем не хочется (особенно когда ставни прикрыты).

Способы лечения? Сначала надо оздороветь самому и научиться доверять собственным ощущениям. Потому что если взрослому здоровому человеку что-то не нравится в собственном доме – значит, что-то здесь не так… Не с человеком не так (если он взрослый и здоровый, то должно всегда и везде быть «так», а уж тем более дома), а с домом, и вообще с любым пространством, любым местом, из которого почему-то вдруг захотелось сбежать.

Беда в том, что современного человека так долго мурыжили чепухой про материалистическое понимание мира, так приучили считать любые идеи плохого места, сглаза или представления о загробной жизни предрассудками деревенщины, что большинство людей в это поверили. Тем более привык современный человек считать полнейшей чепухой любые неясные ощущения, томление духа и нежелание где-то находиться. Все это чупуха, бабство, дурь и вообще эмоции. А эмоции в этой системе ценностей полагается глубоко презирать, как что-то глубоко неполноценное.

В результате современный человек не доверяет себе, своим ощущениям; и если в каком-то месте у него что-то не так, ему легче предположить, что это с ним самим что-то не в порядке: заболел, крыша поплыла, сглупил, устал, и вообще непонятно почему разыгрались нервы. И, конечно же, пока человек ведет себя таким образом, он лечит не место, не дом.

Он не зовет священника; он не пытается выяснить, кто это из прежних хозяев остался в этом доме навсегда. Тем более, он ничего не ищет. Я понимаю – самому начинать раскопки в погребе, куда и днем по молчаливому согласию члены семьи не заходят, непросто. Ну так пригласить несколько человек! Сесть в комнате дружеской компанией и, передавая друг другу лопату, выяснить, наконец, некоторые вопросы.

Но чтобы начать лечить место, сначала надо излечиться самому.

Черная кошка

Уезжала соседка, проверить замужнюю дочь. Просила две недели, пока ее не будет, поухаживать за скотиной соседку. Что в этой истории необычного? Пока ничего. Странность даже не в том, что с первых же посещений соседки к ней пристала черная кошка; особенно кошка ждала конца доения, пока ей не нальют молока. Странности начались, когда соседка сказала мужу:

– Слушай… Я к Патрикеевне одна больше не пойду. Помоги мне, проводи, тогда пойду.

– Да почему, почему?!

– Из-за кошки…

– Ты что, «Сибирской жути» начиталась?!

– А ты сам посмотри… Кошка, кошка, а глаза-то у нее Дарьи Патрикеевны. Всякий раз, как приду в ее дом, везде за мной ходит, все, что делаю, смотрит, за всем наблюдает. А иду доить, сядет на заборе и сидит, смотрит. И глаза Дарьины… Кошмар просто!

Муж посмеяться посмеялся, но с женой раза два сходил, и выражение лица у него стало очень и очень задумчивым. Потому что черная кошка и впрямь появлялась сразу, как в ограду кто-то входил, шла за ними и наблюдала за каждым движением. И провожала так же. Первый раз, когда там побывал муж, кошка еще кинулась сразу к мисочке с парным молоком, но и тогда у мужика сложилось впечатление, что это она притворяется, играет спектакль для пришедших. А уже назавтра зверюга даже не притронулась к миске с только что налитым молоком, а провожала, не отступая ни на шаг, соседку и мужа. В глазах у нее застыло какое-то отчаянное, нехорошее выражение, и сосед не решился ни на какие эксперименты с этой кошкой, типа попыток дать ей колбаски или, напротив, пнуть и посмотреть, что из этого получится. Но жену исправно провожал все время, пока она доила корову, и во время доения стоял рядом.

Через две недели приехала соседка. Как приезжала, как-то никто не видел, она появилась у себя в ограде, и все. И тут же странные претензии:

– Что же ты, соседка, вымя у Зореньки плохо обмыла…

– Когда это я плохо мыла?

– Последний раз позавчера, а до того пятого и восьмого…

(По словам соседки, и правда она раза два обмывала вымя небрежно, торопилась.)

– И в дом я тебя не звала, – продолжала добрая соседушка, – нечего было в моих иголках копаться. И мужу твоему нечего у меня в коровнике делать…

Ну ладно, «вычислить» плохо вымытое вымя, может быть, и можно было. Я ведь не знаю, насколько опрятная эта соседка, доившая корову, и какой репутацией пользуется. Приход мужа тоже можно «вычислить», можно послушать других соседок – наверняка ведь видели, что соседи вместе ходили к дойке. Но как насчет «копания в иголках»? И точной даты, когда вымя помыли небрежно?

Никаких окончательных утверждений делать не буду. Что полдеревни открыто называют ведьмой женщину, просившую поухаживать за скотиной, – будем считать, это они от невежества. Ну что поделать, если серый деревенский люд не знает, что ведьм не бывает. Что все осведомленные люди уверяют: никуда не уезжала соседка, просто для каких-то своих ведьминых дел превратилась в черную кошку на две недели, пожила в этом облике – спишем на примитивность и невежество.

Клад в церкви

Трудно найти деревню в Сибири, где не ходили бы истории про клад. Интересные или нелепые, романтические или отвратительные, но они есть практически всегда. Вот только подтверждаются эти истории далеко не всегда, и Балахтон – одно из немногих мест, где про клад не только рассказывают, где клад действительно нашли. Тем более, что этот, балахтонский клад оказался и впрямь связан с церковью…

Три поколения балахтонцев рассказывали, что в 1930-е, когда большинство жителей России давно и сознательно перестало верить сказкам о боге, церковь в Балахтоне закрыли, а священника вскоре расстреляли. Эта часть истории во всех версиях одинакова, а потом возникают некоторые различия…

По одной версии священник до расстрела спрятал в церкви несколько священных предметов: чашу для святых даров, копие для причащения, несколько бокалов для вина, и все это – в красивой, окованной серебром дарохранительнице. Потом-де церковь сгорела, и клад сгорел вместе с ней.

По другой версии священник закопал этот клад уже в развалинах церкви, и закопал потому, что ждал ареста.

По третьей версии закопал клад вообще не священник, а дьячок. Он прятал священные предметы у себя, и когда арест стал и для него неизбежностью, отнес на развалины церкви и закопал дарохранительницу.

Но во всех версиях этой истории закопавший клад, лицо духовное, делает заклятие и проклинает всякого, кто этот клад откопает. Представить себе священника, который действует так же, как Флинт или Джон Сильвер, мне очень трудно: все-таки очень уж разная это среда обитания – портовые трущобы и церковь, да и воспитание у них несколько иное. Но легенда гласит именно так: священник заколдовал клад и проклял всех, кто достанет его на свет божий. Это мне тоже, по правде говоря, кажется несколько странным: ведь вынуть клад могли очень разные люди и из очень разных соображений.

А развалины церкви так и остались грудой кирпича и строительного мусора прямо посреди Балахтона. Несколько раз пытались строить что-то на этом месте, но всякий раз на самой ранней стадии постройки что-то происходило: то рушились леса, то загорались строительные материалы, то заболевали ответственные за стройку люди, то разворовывались приготовленные кирпичи… В общем, при множестве неосуществленных попыток так ничего на месте церкви и не построили.

А в середине 1990-х в местной школе появилась невероятно энергичная девушка и быстро стала там организатором внеклассной деятельности. Начала, помимо всего прочего, рейды по местам боевой и трудовой славы, раскопки на местах сражений и так далее. Среди прочих подвигов эта девушка (назовем ее… ну скажем, Валентиной Сергеевной – чтобы не называть настоящим именем) раскопала и развалины церкви. И старая легенда подтвердилась! В отличие от множества сибирских деревень, где вам расскажут про «клад Колчака», и про «старого попа, который в подполе закопал пять кило золота», балахтонский клад не оказался чистой воды враньем и пополнил собой школьный Музей трудовой и боевой славы… кажется, он так называется.

Школа, развалины церкви и вообще все важные общественные учреждения в Балахтоне находятся в самом центре, совсем рядом, и клад «переехал» совсем недалеко. Теперь он лежит на витринах, под стеклом всего в нескольких десятках метров от места, где пролежал в смеси битого кирпича и земли несколько десятилетий.

Но оказалось, что находка клада стала спусковым механизмом для зловещих и мрачных событий. Для начала сгорел дом со всеми обитателями, погибла целая семья – примерно в километре от центра Балахтона. Через две недели взбесился бык, сорвался с цепи, убил хозяина и хозяйку. Еще через три недели загорелось подворье, в огне погиб старик и двое маленьких детей. Потом еще и еще горели дома и гибли их хозяева, врезались в заборы автомобили и угорали вроде бы и не очень пьяные люди. Все эти события происходили на одном и том же расстоянии от центра, и нетрудно было увидеть, что пояс несчастий описывает своего рода круг вокруг развалин церкви и действующей школы, где под стеклом в потоках света от направленных на него ламп лежал клад.

Естественно, в деревне этот пояс несчастий мгновенно связали и с проклятием священника, и с раскопками Валентины Сергеевны. Вокруг энергичной девушки сразу же образовался круг очень недовольных ее действиями людей, прямо обвинявших Валентину Сергеевну в несчастьях и даже в смертях. Мол, не копалась бы она, где не надо, и ничего бы не случилось из обрушившегося на деревню.

К чести Валентины Сергеевны, она осталась верна своим атеистическим принципам и не уставала повторять, что все тут только случайность, и увидеть в происходящем действие проклятия может только самый дикий и самый некультурный человек. Звучало все это убедительно, попытки «разбираться» с Валентиной Сергеевной очень быстро сошли на нет, и я сам, возможно, встал бы на сторону энергичной и ученой девушки. Да только вот…

Да только вот раскопки в развалинах церкви завершились 26 июля одного года. Круг несчастий продолжался как раз год. А 25 июня следующего года почему-то потерял управление мотоцикл в самом центре поселка. Двое парней было на мотоцикле, и удивительное дело – как раз сидевший за рулем отделался ушибами, когда машину занесло и боком швырнуло на развалины церкви. А вот сидевший позади него пролетел несколько метров, и, несмотря на шлем, голова бедного парня раскололась, и кровь его оросила как раз те самые камни, которые прикрывали когда-то клад…

Естественно, эта трагедия вызвала новый виток недовольства Валентиной Сергеевной, новое кипение страстей и новые обвинения (хотя, конечно же, Валентина Сергеевна никак этого несчастья не организовывала). Но в том-то и дело, что с этого дня и часа всякие несчастья в Балахтоне совершенно прекратились! Совершенно! Полное впечатление, что последняя смерть, теперь в центре невидимого круга, стала последней искупительной жертвой, и что невидимая сила, повлекшая за собой столько смертей, больше не действует в Балахтоне.

Жители деревни считают, что этой силой была святость церкви, нарушенная (в их представлении) не только и не столько большевиками, сколько бедной Валентиной Сергеевной, – мол, нечего было вести раскопки. На мой взгляд, тут типичная смесь и путаница понятий, характерная для жителя современной России, а жителя Сибири в особенно сильной степени. Дело в том, что житель Европейской России с трудом представляет себе культурный ландшафт, в котором отсутствует храм. Таких мест там попросту нет. А в Сибири, даже в историческом прошлом, такие места очень даже есть… вернее, были. Я имею в виду даже не деревни и села, созданные разного рода сектантами, у которых вообще нет храмов, которые собирались в «моленных домах» и в «избах, где боженька живет».

Но при громадности Сибири и при редкости ее населения было много деревень, от которых ближайший храм располагался в нескольких днях езды. Для множества мальчишек и девчонок из самых что ни на есть православных семей купол с крестом, белокаменная массивная громада храма были не повседневным впечатлением, а редким, и даже не воскресным, а праздничным. Большая часть их жизни протекала независимо от храма и вне храма.

К тому же русские в Сибири волей-неволей жили тайгой, а охота, рыбная ловля и собирательство сближали их с местными жителями, заставляли перенимать черты местного мировоззрения. Мало того, что русские лешие и водяные становились неуловимо (а то и неотличимо) похожи на местных божков, так в сознании русских людей все сильнее смешивались представления о разных силах и их проявлениях.

Вот и в этой балахтонской истории священник выступает не как служитель христианского бога, а скорее как шаман, своим заклятием препятствующий забрать клад. И воля бога непостижимым образом оказывается причиной гибели людей (что совсем уж невероятно), да еще гибели ритуальной, в форме какого-то зловещего жертвоприношения.

На сведущего в этих делах человека самое плохое впечатление производит как раз близость происходящего к языческим, даже к сатанинским проявлениям. И то, что жители Балахтона выступают здесь как коллективный ответчик за нарушение заклятия. Валентина Сергеевна ведь никак не пострадала – ни она сама, ни ее близкие. А жители Балахтона пострадали, и по совершенно явной схеме: в течение года некая сила провела круг вокруг развалин церкви, взяла у балахтонцев их имущество и жизни, а потом оросила человеческой кровью и человеческим мозгом место, где совершилось нарушение заклятия. И сами эти события, и принцип коллективной ответственности – это не христианство! И не что-то вообще, имеющее прямое отношение к христианству. Это в Ветхом завете есть много примеров, как страшный иудейский Яхве карает многих за преступление одного и совершает человеческие жертвоприношения в духе балахтонского.

Если даже высшая сила разгневалась на неправильное использование клада (действительно, кто сказал что его надо выставить в музее, а не вернуть церкви?), высшая сила не могла вести себя таким образом.

Но это так, уже анализ происшедшего. А сами факты я изложил и с удовольствием могу сказать читателю: Валентина Сергеевна процветает, обижать ее перестали, и пока в Балахтоне не происходит ничего, выходящего за рамки обыденного.