Текст книги "Сибирская жуть-7"

Глава 6
БЫВШИЙ МЕЛЬНИК

Я не мельник! Я ворон!

Из оперы «Русалка»

Эта история тоже странным образом связана с политической деятельностью. Рассказали мне ее студенты, работавшие по договору в одной… ну, скажем так, в одной фирме. Фирма бралась определять рейтинги местных политиков, а заодно «подсказать» населению, за кого следует голосовать. Надо отдать должное фирме, действовала она очень тонко, и часто народ и не понимал толком, как его ловко «обувают».

Борются, скажем, за избрание в главы района Иванов и Мустафин (фамилии я придумал, разумеется). И заплатил Иванов приличные деньги за то, чтобы ему помогли получить побольше голосов избирателей. Представьте теперь сцену: к пожилому селянину стучатся в калитку такие молодые, энергичные, как правило, парень и девушка, и ведут с ним разговор о погоде, об урожае и о смысле жизни. О том, кого надо выбирать – ни полслова!

Дефицит общения в деревне страшный, поговорить можно только с одними и теми же, надоевшими за десятилетия хуже пареной репы… А тут свежие люди, да еще обходительные, да еще сами разговоров хотят! Естественно, с ребятами охотно беседуют.

А под конец долгой беседы парень достает из кармана упаковку презервативов:

– А это вам от Мустафина! Мы на него работаем, он велел давать всем, кто нам понравится. Вы ведь за Мустафина голосовать будете?

– Я… Мы… Это зачем?!

И тут молодой человек извлекает презерватив и очень популярно объясняет, что это такое, зачем служит и как может пригодиться старикам.

Если у девушки хватает совести и если мама воспитывала ее не очень хорошо, она тоже принимает активное участие в беседе, рассказывает о пользе презервативов и случаи из своей жизни.

– Вот видите, какие они полезные! – подводит юноша итоги. – Так вы за Мустафина будете голосовать?! А то он вам вот какую прелесть посылает! А от Иванова-то ничего подобного вы не дождетесь, он вам только про хозяйство и расскажет…

Я думаю, нетрудно догадаться с трех раз, станут ли дед и бабка голосовать за Мустафина и какие последствия эта пропаганда будет иметь для всего его избрания, если повторить ее в нескольких деревнях…

Вот примерно этим ребята и занимались в деревне Комаровка Большемуртинского района. Места эти мне хорошо знакомы по золотому, невозвратному времени моих археологических экспедиций, и рассказы ребят я слушал с огромным интересом.

Тем более, деревню Комаровку мы даже специально изучали – уж больно интересное местечко. В самой Комаровке любят рассказывать, что происходит ее название от некого ссыльного по фамилии Комаров. Мол, послали его сюда в ссылку, потому что более гиблого места не нашли… Характерно отношение местных к своему же месту обитания, как к месту самому что ни на есть гиблому, но вот насчет ссыльного Комарова…

То есть легенда, конечно же, очень и очень назидательная, нет слов! Пусть уж название деревни происходит от ссыльного борца с царизмом и феодализмом, а не от каких-то там летучих кровососов! Такое происхождение, несомненно, куда более нравоучительно и назидательно, но, боюсь, все же правдива скучная, неромантическая версия насчет комаров…

Потому что стоит Комаровка в низине, на излучине реки, которую называют и Нижней Подъемной, и опять же Комаровкой… Климат здесь ужасный, везде, куда ни пойдешь, болото, а в метре от поверхности земли уже стоят подпочвенные воды – так что и погреба так просто не выкопаешь. Здесь, среди елей и пихт, в середине XIX века возникли выселки совсем другой деревни – Береговой Подъемной. Береговую Подъемную поставили еще в XVII веке на берегу Енисея, на красивом, возвышенном месте, удобном и для жизни, и для ведения хозяйства.

Деревня стояла высоко – на тридцатиметровой террасе Енисея, и с нее открывался вид на десятки верст вокруг. Позади – сплошная стена красивого соснового леса; впереди – пойма Енисея, сплошные заливные луга. Каждую весну разлив огромной реки подступал плотную к домам, лизал террасу возле самой деревни. Обе речки – и Верхняя Подъемная с мутной теплой водой, и Нижняя Подъемная с водой чистой и холодной – сливались на территории деревни. Отсюда было близко до распаханных полей, заливных лугов, лесов с грибами и ягодами, почти так же близко до рыбных и охотничьих угодий. В деревне жить было красиво, удобно, а ветры по долине Енисея относили комарье и гнус далеко от деревни. А по реке так удобно было вывозить все, что умела произвести деревня, накопить впрок и приготовить к отвозу в город!

Вот выселками Береговой Подъемной и стала Комаровка. Береговая Подъемная разрасталась, и не всем хватало удобных полей на провеваемых ветрами чистых террасах. В излучине Нижней Подъемной стали пахать землю и заводить пасеки и скотину, но поселилось там насовсем от силы семей пять; большая часть тех, кто распахал угодья близ тракта, дороги на Большую Мурту, не жила здесь постоянно – много комаров, сыро, промозгло, неуютно.

Но вот настали времена иные… Чуть ли не самым важным качеством деревни стала ее близость к районному центру и качество дороги, которой деревня связывалась с этим центром. От Береговой Подъемной до районного центра Большой Мурты дорога вела через Комаровку. Ясное дело, головную усадьбу колхоза «Сибирь» разместили именно там!

К тому же зажиточная, культурная Береговая Подъемная в 1918—1920 годах была центром Белого движения, а замарашка Комаровка, не игравшая никакой самостоятельной роли, ни в чем подозрительном замечена отродясь не была. Это тоже имело свое значение для тех, кто принимал свое недоброе решение в недобрые тридцатые годы.

Чем обернулось решение? Ну конечно же, бегством населения! В середине 1950-х, стоило начать раскрепощение колхозников, позволить им уезжать из деревень, давать паспорта, тут же в города хлынул поток беженцев. Люди в Береговой Подъемной жили энергичные, далеко не робкого десятка, и «завоевывать» города ринулись примерно так же, как их предки выпрыгивали из стругов на енисейские берега, поднимались на кручи, присматривая себе место для жизни.

А начальство в районе столкнулось с нехваткой рабочих рук… Решение нашлось очень в духе 1950– 1960-х со всеми этими «романтиками дальних дорог» и с «освоениями беспредельных заснеженных просторов Сибири». В «трудоизбыточные» районы поехали вербовщики. Так и ехали на грузовиках с брезентовым верхом, добирались до ближайшего «трудоизбыточного» района, в Приуралье. Там вербовали людей из марийских сел, из черемисов – из народов степных, мало представлявших себе тайгу и образ жизни в Сибири. Вербовщики располагали неплохими деньгами, бензин стоил дешевле минеральной воды, и рано или поздно грузовик уезжал в Сибирь, увозя новых переселенцев.

С одной стороны, начальство получило почти идеальных работников: покорных, управляемых, почти неспособных на бунт. Мы работали в Комаровке в 1993 году, когда выросло второе-третье поколение завербованных жителей Европейской России. И тем не менее хорошо было видно, кто есть кто… Потомки завербованных были гораздо менее инициативны. Дали тебе дом? И хорошо, и живи! Нельзя сделать подвал под картошку, заливает его водой? Значит, выходи из положения, как можешь и как начальство велит; например, храни картошку в колхозном овощехранилище. Там тоже плохо, много гниет, да еще и украдут часть… Но раз так случилось – так и надо воспринимать жизнь, так и хорошо.

Один наш знакомый в Комаровке вынул бог знает сколько породы из-под собственного дома, завез ни много ни мало 13 КамАЗов гравия, пока не дренировал места, не сделал хоть маленький, хоть неглубокий, но подпол. Как нетрудно догадаться, это был потомок древнейшего пласта населения, русских поселенцев XVII века, основавших Береговую Подъемную.

И второе свойство. Потомки местных хорошо знают, как можно использовать какой ландшафт. У большинства сохранились хорошие угодья под картошку возле Береговой Подъемной. Но если и не будет этих угодий – они найдут место, где можно вырастить неплохой урожай: подходящую делянку на берегу одной из таежных речек, полянку в лесу. Путь в несколько километров их не напугает, и если верить слухам, медведи тут боятся как раз местных и никогда плохо с ними не поступают.

Эти люди знают, где взять рыбу и зверя, грибы и ягоды, им не нужны для этого инструкции. Наоборот… «Ах, не дашь мне покосов, начальничек?! Ну тогда я сам возьму». И берут. Опять же знают, какую полянку и где можно раскосить, сумеют и сохранить, и привезти из леса сено…

В результате потомки местных – прекрасные работники, но люди своевольные и самостоятельные, мало склонные к покорности. А советское начальство таких не любило, старалось от них избавляться.

Вот потомки вербованных – то, что надо! Где им отведут поле под картошку, покосы – то и хорошо. Не дадут им чего-то начальники? Сами взять не умеют и потому зависимы, покорны. Куда им деться! Они оказываются привязаны к Комаровке, как к центру своей вселенной, средоточию всего, что нужно для жизни. И что характерно, ничто не тянет за пределы Комаровки.

– Вы могли бы жить в Красноярске?

– Нет, конечно! Там дома высокие… Седьмой этаж какой-нибудь, страшно подумать. Или я мужа пьяная столкну, или он меня…

– А тут? С крыльца, скажем, лететь?

– А что с крыльца! Тут падать невысоко, ничего не сломаешь.

Или вот такой разговор:

– В городе ведь больше возможностей. Если бы вы там жили, вашим детям проще было бы и образование получить, и на работу устроиться.

– Нет, мы в городе жить не умеем! Мы там пропьем все и голодные будем сидеть!

– А тут?! Тут тоже можно все пропить… при желании-то.

– Нет, тут пропиваешь не все. Огород-то, огород! Огород всегда под боком, и все просто: воткнул – выросло.

Я ни единого слова не выдумал в этих двух разговорах, и более того – эти наши полевые исследования мы с будущей женой опубликовали в журнале «Родина» []1
  Абрамова З. Тайны подземных святилищ // Археологические вести. СПб., 1998. Вып. 5. (Рецензия на серию из трех книг Ж. Клотта, известнейшего французского исследователя пещерного искусства).


[Закрыть].

Так что психология жителей Комаровки не выдумана нами. Тихая запойная жизнь вполне устраивает этих непритязательных людей, и притом они вовсе не чувствуют особой связи с этой землей.

Был такой забавный эпизод: на очередной конференции журнала «Посев» я рассказал о результатах исследований немецким журналистам. Сам-то я был в ужасе от результатов наших изысканий, от масштабов распада личности, утраты всего человеческого в людях. А один из журналистов заулыбался вдруг улыбкой европейца, обнаружившего вдруг целый пласт вековечной мудрости неевропейского народа, – скажем, индусов или африканцев.

– Это же надо, какая древняя, самобытная мудрость, – восхищался немец (с виду вполне вменяемый психически), – какая сильная мудрость народа! Вот у вас за годы Советской власти что-то еще и сохранилось из-за этого… Надо же: «воткнул-выросло»…

И немец замер с блаженной улыбкой, духовно погрузившись в необъятную, космическую мудрость порождений Большемуртинского района – пьяноватой бабы из переселенцев.

Грешен, но тогда я с трудом удержался, чтобы просто не двинуть этого немца по башке…

Вот у потомков местных кто-то в семье обязательно есть не в Комаровке – или в Большой Мурте, или в Красноярске, или в другом крупном поселке или городе. И притом к земле у них тоже особое, свое отношение.

– Земля без меня может, конечно… И я без нее. Но будет все равно хуже, что мне без земли, что ей без меня.

Такая вот позиция, предельно далекая от «воткнул-выросло».

Мне казалось, что облазить Комаровку подробнее и лучше нашего уже невозможно… Я ошибался! Студенты, которые «окучивали население», то есть убеждали людей голосовать за «нужного» кандидата, нашли в Комаровке кое-что новое.

И нескольких очень любопытных личностей, которых мы ухитрились все-таки просмотреть, и одного оригинального деда, которого вроде бы мои экспедиционные орлы даже и опросили, но, как я убеждаюсь, поверхностно.

Студенты совершенно обалдели от этого деда уже потому, что он представился им… мельником. Семью годами раньше он представлялся нашей экспедиции как истопник в школе… Но одно вовсе не противоречило другому, потому что мельница на реке Нижняя Подъемная исчезла как раз в 1950-е годы. Исчезла потому, что вырубки лесов в верховьях реки сделали ее такой, как сегодня – мелководной, совершенно непригодной для водяной мельницы. Тогда же почти исчезла рыба, стало гораздо меньше зверей, а за крупным зверем типа лося или медведя теперь необходимо идти на правый берег Енисея – там еще много нетронутых лесов, очень редкое население и зверей полно.

Так что мог мельник пойти в истопники после того, как мельница приказала долго жить вместе с рекой, это-то вполне возможно. Тем более, что дом стоял у реки так, что могу представить и это – остался он как часть строений мельницы. Но студенты пили у деда чай, и состоялся у студентов с дедом разговор, который трудно не назвать очень странным…

– А вы какие времена уже помните довольно хорошо?

– Да, пожалуй, Николая времена.

– Ух ты! Столыпинское переселение тоже помните?!

– И его помню, и освобождение помню, только оно тут, в Сибири, не было таким уж особенно важным для сибиряков.

В этом месте оба студента ощутили некоторую неуютность и почувствовали острую необходимость сделать мир опять понятным и простым.

– Вам рассказывали… Да?

– Сказано же, сам все эти времена помню. И как этих… октябристов, что ли? Нет! Нет! Декабристов – вот кого… как их сюда ссылали, тоже помню. Я, помнится, к одному подошел, спрашиваю его, как человека – мол, не надо ли чего, твое благородие? Я молодой был, наивный. А он как заорет: мол, па-ачиму обращаешься не по форме?! Я, мол, высокоблагородие и никакое не твое, а, мол, ваше. Ну, я и отошел, пусть его там сам разбирается, какое он там благородие…

Некоторое время ребята переваривали услышанное. Проще всего было бы счесть, что у деда с головой не в порядке, и все дела. Но в чисто выметенном, прекрасно устроенном доме деда, глядя на умное и не такое уж дряхлое лицо с подвязанными за уши очками, не так просто было и самим себе, не сговариваясь, произнести такой диагноз. А дед, похоже, развле кался:

– Ясное дело, Николая Палкина хорошо помню и как рекрутов тогда брали, тоже помню. Сам-то я не подлежал как мельник, – внушительно добавил дед.

– Гм…– только и смог произнести парень.

– Э-ээ-эээ, – так же глубокомысленно проблеяла и девица.

– Не верите, и не надо, ребята, – так же спокойно, деловито сказал дед, – только вот резинкой у меня под носом махать не надо… Все равно ведь я голосовать не пойду– ни за Иванова, ни за Мустафина. И комиссию вызывать – это вы оставьте даже и думать! – повернулся дед к девушке. – Не советую!

Допустим, про раздачу презервативов дед мог что-то и слыхать, хотя в этой деревне их пока еще не раздавали. Но откуда про судорожные мысли девицы про комиссию из компетентных людей?

– Нет, но это же здорово! – воскликнул было юноша, жизнерадостным тоном прикрывая совсем другие мысли. – Вам же, получается, лет двести! Вот, говорят, где-то в Китае…

– Ты и сам не помнишь точно, что читал про Китай! Про двух старух, которым за двести лет обоим. А меня считаешь полудурком, которого надо успокоить. Не бойся, не укушу. И понормальнее тебя я буду. По крайности, не хожу людей обманывать (старик употребил несравненно более грубое выражение), за вранье свое денег не беру! Если сейчас тебе и наврал, то хоть денег не взял! – сердился дед.

– А вы наврали! – всплеснула девушка руками, и такая радость, такое удовольствие зажглись на ее физиономии, что дед сам жизнерадостно засмеялся.

– Ясное дело, наврал… Не может же быть, что вам в ваших институтах неправду говорили… Только так: парня твоего зовут Саша… Верно? А твоего дедушку, – повернулся дед к парню, – звали Альбертом и лежит он под Брянском… Все верно, не так ли?

В общем, ребята, я все, конечно, наврал, да мы, мельники, много что можем. И вранья вы мне не гоните, идет? Ни про выборы, ни про что… И так: очень вам советую в Луговое не ходить. Можете советом пренебречь, но я вам его по-людски даю, и если умные – то пользуйтесь.

Ребята сами не помнили, как они вывалились из казалось бы такого уютного, мирного домика. Еле выдавили: «До свидания…» и не были очень уж работоспособны до самого вечера, весь этот день. Как-то все это очень странно…

Что же до Лугового, то в этом селе одновременно, в один день, появились и ребята из нашей команды, раздававшей презервативы от имени Мустафина, и другая команда, которая действительно работала на Мустафина и раздавала мясорубки и коробки с «гуманитарной помощью» из США (три литра масла, мешочки чечевицы, гороха и риса) местным активистам, чтобы организовывали народ.

Две могучие избирательные технологии столкнулись в одном населенном пункте. Никто не захотел уступить, возник спонтанный обоюдный мордобой; несколько десятков парней и девиц с воплями лупили друг друга колами из заборов, сумками и ремнями – чем придется. Местное население сначала вопило и сострадало, пытаясь растащить политических деятелей, получало само и откатывалось за заборы – пусть разбираются сами. И хотя от смертоубийства в этот день бог упас, несколько человек доставили потом в больницу.

Хорошо, собеседники старца не участвовали в этом безобразии. Как-то его информация все-таки была ими принята к сведению, и когда отряд делился, кому куда идти, решительно заявили о намерении поработать в Юксеево… В этом старинном селе возникли свои сложности, но это уже совсем другая история.

Как отнестись к этому рассказу ребят, пообщавшихся с бывшим мельником? Скажу вполне честно: не знаю. Рассказал я ее так же, как рассказали ее мне а тут уж думайте сами, верить или не верить. Студенты вот тоже не верили.

Глава 7
ШАГИ В КОРИДОРЕ

Топ-топ-топ… Это мертвецы… Топ-топ-топ, это они за мной пришли! Только я с ними не пойду!

Марк Твен

Эту историю рассказала мне почти что случайная знакомая, кратковременная подружка, небескорыстно проведшая со мной буквально несколько часов. Все это время мы почти беспрерывно разговаривали, и я услышал от нее эту историю… Отнестись к ней однозначно мне непросто, и я отдаю ее на суд читателю такой, какой я ее услышал.

Наташа (назовем эту девушку так) трудилась медицинской сестрой в не очень веселом учреждении – в детской реанимации. То есть реанимация – вообще заведение далеко не оптимистическое, а уж детская…

Привозят детей – по большей части никому не нужных, брошенных, доведенных до последней стадии истощения. Лежат эти дети под капельницей и на аппаратах искусственного дыхания – авось оклемаются и смогут дальше жить… ну, хотя бы немного пожить. Законы по этой части очень суровы – пока не будут соблюдены сложные правила, пока не пролежат дети определенное число дней и часов под капельницей, на дышащих за них аппаратах, отключить эти аппараты нельзя. Дело это дорогое, даже и очень дорогое, и тем более дороги препараты, которые вводятся в вену заведомым трупам, но государство идет на этот расход. Не дай бог, реаниматологи нарушат инструкции! Если нарушат, их могут обвинить чуть ли не в убийстве, и себе дешевле строго следовать даже самым идиотским инструкциям.

Так вот и лежат в реанимации рядом с живыми детьми существа, из ран которых давно не сочится кровь, на коже которых проступают трупные пятна, а в пробитых головках видно, во что превратился мозг… Не буду описывать подробно, но вещество это становится зеленого цвета… уже достаточно?

Так что, как правило, «на лестницу» относят уже заведомые трупы, даже и с соответствующим запахом. Почему «на лестницу»? А потому, что именно лестницу приспособили под эдакий промежуточный филиал морга: до самого морга далековато, и когда наступает время «снять с аппарата» давнего и заведомого покойничка, ребенку связывают ручки и ножки и относят на лестницу. Там очень холодно, место вполне подходит под морг. А утром создание, которому так не повезло, уносят в настоящий морг.

А с другой стороны, иногда «на лестницу» попадает и живой ребеночек. Бывает, и случайно – приняли за покойника и отнесли, не соблюдая всех инструкций, ведь препараты и аппараты все-таки очень уж дороги.

А бывает и совсем иначе… Скажем, привозят чудовищно истощенного ребенка, девочку трех месяцев от роду. На всем тельце – чудовищные язвы, потому что пьяная мать таскала ребенка попрошайничать, а вот перепеленать не считала необходимым – всякий раз находились у нее более важные занятия. Да и подавали побольше, если ребенок плачет жалобнее и видно искалеченное тельце. Добрые люди ведь не очень понимают, куда пойдут их сердобольные подаяния.

А тут не убереглась мамаша, и даже в тихом городке с населением меньше 100 тысяч человек, где и транспорта мало, и ездят машины небыстро, ухитрилась стать жертвой дорожно-транспортного происшествия. Ее саму, мамашу, грузовик вдавил в стену дома и превратил в груду мяса и костей (Жалеть ли о ней? Если не лицемерить, то вряд ли.), а ребенок со страшными травмами угодил все-таки не сразу в морг, а в детскую реанимацию. И через несколько часов ребенок умер, что (опять же – если не лицемерить) тоже к лучшему. Нарушая все и всяческие инструкции, врачи стали снимать младенца с аппарата, убирать капельницу… и вот тут-то послышался слабый плач, ребенок слабо засучил ножками.

А теперь давайте оценим ситуацию: глухая ночь, никто и ничего проверять никогда не будет. Ребенок, зачатый в пьяном виде, неизвестно зачем родившийся на свет; ребенок, который в любом случае не вырос бы психически нормальным; девочка, которой, если она и выживет, придется ампутировать обе раздавленные ручки.

Читатель вправе иметь собственное мнение по этому поводу, но я уверен – врачи приняли правильное решение, связав ручки и ножки еще шевелившемуся созданию и отнеся его на лестницу. Это жестоко?! Не в большей степени, чем жестока жизнь. И не в большей степени жестоко, чем обречь ребенка на дальнейшее существование – почти дебилку, наследственную алкоголичку без обеих рук. Это безнравственно?! Наверное. Но ведь вязали существу ручки-ножки и несли его на ледяную лестницу женщины, у большинства которых есть свои дети. Я не берусь быть нравственнее матерей, если они решают, что этому трехмесячному существу лучше не оставаться в этом мире.

Наташа, повествуя об этом эпизоде своей трудовой деятельности, сказала:

– Говорят, все реаниматологи после смерти сразу пойдут в ад…

Может быть, так и говорят, но я в этом не очень уверен. Ведь это бог допустил, чтобы дети рождались, жили и умирали так, как эта трехмесячная девочка без имени (если мать как-то и назвала – она уже не скажет, как). А люди живут и действуют в мире, который не они создавали и правила жизни в котором не они устанавливали.

Впрочем, пусть каждый решает сам. И пусть уж извинит меня читатель за нагромождение ужасов, но в конце концов он сам взял книгу с завлекательным словом «Жуть…» на обложке. Ну вот вам и жути, что называется, навалом, – в каждой реанимации каждого населенного пункта больше, чем в целом городе с привидениями.

А еще дежурящие в реанимации по ночам часто употребляют спиртные напитки, и я подозреваю, что дело тут вовсе не только в маленьком удовольствии, в развлечении на скучном дежурстве, и не только в «сугреве»…

Дело в том, что в реанимационный зал ведет длинный сводчатый коридор, в который не выходят никакие окна и двери. Надо так и идти метров пятнадцать по этому длинному, ночью ничем не освещенному коридору, соединяющему реанимацию и остальную клинику. И вот в этом коридоре порой раздаются шаги…

– Может, это главный врач вас проверяет? Хочет узнать, пьете вы на рабочем месте или ведете себя нравственно?

Наташа кокетливо смеется.

– Бывает, заходит врач… Его сразу слышно, как только он ступит в коридор, поэтому его проверки и не страшны: пусть себе проверяет. Пока он идет, мы сто раз бутылку уберем…

Нет, это совсем другие шаги. Они глухие, тихие, иногда даже думаешь – а может, мне это мерещится?

– А может, и правда мерещится?

– Нет, эти шаги слышат сразу несколько человек. Даже, бывает, говоришь кому-нибудь: мол, слышишь шаги?! А подружка и сама слышит, независимо от тебя. Так что вот…

И эти шаги не только тихие, глухие… Понимаете, они бывают разные. Иногда – топ-топ-топ! Как будто малыш бежит, годиков трех. Иногда – как будто семилетний.

– В общем, как побывавшие у вас… Так сказать клиенты.

– Да… Как побывавшие. Но связи прямой нет сразу скажу! Нельзя сказать, что вот кто побывал, того и шаги слышны.

– Шаги ведут к реанимации?

– Ну-у… Вести-то ведут, но никогда не бывает, чтобы привели. Так и затихают шаги в коридоре; все тише… тише… И конец, совсем их не слышно!

– С шагами врача, как я понимаю, эти шаги никогда не соединяются?

– Правильно понимаете. Врач врачом, а шаги эти… шагами. Появляются шаги… Кончаются шаги… сами по себе. Врач тут ни при чем, и если мы несем кого-то… ну, на лестницу выносим… это тоже другие шаги.

– И неужели никто ни разу не пытался в коридор выглянуть?

– Хе-хе-е…

Наташа уже изрядно приложилась к белому мартини, это начинает сказываться и на ее поведении. Вот сейчас она подпирает руками растрепанную голову, утыкается зрачками в мои зрачки, расплывается в откровенно нетрезвой улыбке.

– Вот вы поезжайте к нам и выходите в коридор… Погуляйте навстречу шагам.

– Нет, но звуки-то звуками, а неужели ничего так и не видели?!

– Не-а… Нам и шагов вполне достаточно.

Я потом еще раз вернулся к этим «шагам на лестнице», когда мы уже расставались, но не узнал ничего нового. То ли Наташа не хотела говорить, то ли сама не знала ничего, кроме рассказанного.

А ее настоящего имени и города, в котором раздаются шаги в коридоре, уж простите, я сообщать не буду. Но подозреваю, что нечто подобное можно отыскать и в реанимациях других городов, и не только сибирских, конечно.