Текст книги "Владелец кинотеатра"

Андрей Быстров
ВЛАДЕЛЕЦ КИНОТЕАТРА

Мы часто думали,

Что в солнечных лучах, бегущих

средь закатных облаков,

Виднелось дерево, но все

было не так.

Мак-Лиш, приведено у Антониони в книге «Тот кегельбан над Тибром».

Пролог
Серебряный сфинкс

Борис остался на сцене один; это был его сольный номер. Пожалуй, едва ли стоило называть сценой маленькую эстраду ресторана «Эллингтон»… И все же обычно ее называли так, ведь «Эллингтон» был скорее джаз-клубом, куда люди приходят послушать хорошую музыку, чем собственно рестораном.

Другие музыканты-участники «Эллингтон-комбо» удалились в небольшую комнату за эстрадой. Борис сидел за роялем, внешне как будто расслабившись, на самом деле настраиваясь на мир Джорджа Гершвина, в который ему предстояло погрузиться.

Огни постепенно гасли. Вскоре лишь один луч прожектора выхватывал сверху из полумрака клавиатуру и сосредоточенное лицо пианиста. В зале стояла тишина. Никто не звякал бокалами и тарелками, никто не разговаривал, даже вполголоса. Публика «Эллингтона» была своя, джазовая. Выступать перед такой аудиторией – настоящее удовольствие. Борис подумал об этом отстраненно, как думают о вещах очевидных, не нуждающихся в подтверждениях. Да, ему нравилось работать в «Эллингтоне». Пусть он не достиг звездных высот в джазе, не сравнялся с грандами – ну и что? Здесь он нашел свою публику, нашел друзей-единомышленников. Разве этого мало?

Он опустил руки на клавиши. Прозрачно-хрустальные звуки упали в притихший зал. Борис играл свою любимую балладу Гершвина, хотя мог выбрать и другое произведение – конкретной сольной программы ему никто не навязывал. Просто ему показалось, что Гершвин прозвучит у него особенно хорошо в этот вечер.

Он ошибся – это стало ясно ему не сразу, но довольно скоро. Как всегда, он играл с профессиональной отточенностью, но как-то чересчур сухо, подобно запрограммированному автомату. Чуда музыки не рождалось, это было не то исполнение, какое могло исторгнуть из очарованного зала тихое «ах». Борис не мог понять причины, он не понимал, почему такое с ним происходит. Он занервничал и допустил несколько интонационных промахов в своей игре. Промахи эти были не настолько очевидными, чтобы их заметил неискушенный слушатель, но в «Эллингтон» редко заходили неискушенные. И вот уже в одном углу зала кто-то шептался, в другом наливали вино… Борис провалил соло, это стало несомненным как для него, так и для аудитории. И поправить тут ничего было нельзя.

Тем не менее, он взял себя в руки и не скомкал финал. К завершению номера ему почти удалось вновь завладеть вниманием зала… Почти. В этом «почти» и заключалась проблема… Но оно явилось лишь следствием, отражением чего-то, находившегося вне пианиста. Чего? Он не мог ответить на этот вопрос.

Когда он наконец дотянул злосчастную балладу до конца, в жидких аплодисментах ему послышалось сострадание. Обыкновенно, он играл соло два или три произведения подряд, но сейчас об этом и речи не могло идти. Он встал из-за рояля, бледный в луче прожектора, сдержанно поклонился. И поклон этот, как ему показалось, вышел у него несколько надменным, эдакое прощание непонятого мастера с жестоким залом. Эта невольная (или даже только кажущаяся) надменность совсем уж смутила Бориса. Самым лучшим для него было бы повернуться и уйти со сцены, но он почему-то продолжал стоять, глядя в зал. Никакого смысла в этом не было, ведь из-за слепящего прожекторного света он видел только темноту…

И все же он не уходил. Он чувствовал что-то, и это мешало ему уйти. Нечто совершенно неопределенное… Какой-то взгляд из глубины? Да, может быть.

То, что сделал Борис потом, он не смог бы объяснить и самому себе. Вместо того, чтобы присоединиться к музыкантам в их комнате, он сделал шаг вперед, перешагнул низенькую рампу и очутился в зале, как раз в тот момент, когда там зажегся свет. Впрочем, «зажегся свет» – это сильно сказано, однако интимное освещение столиков «Эллингтона» постепенно восстанавливалось.

Борис огляделся по сторонам… И не увидел ничего, что могло заставить его спуститься в зал. Хорошо одетые мужчины и женщины, пришедшие послушать джаз, постоянная публика «Эллингтона»… Никто особенно не разглядывал Бориса. То, что после выступления он направился в зал, а не за сцену, возможно, и смотрелось необычно, но не настолько, чтобы уделять этому факту пристальное внимание.

Но все-таки… Все-таки взгляд был.

Примерно в центре зала, не далеко и не близко от эстрады, в одиночестве за столиком сидел человек, с ног до головы одетый в черное. Такая же черная, старомодная шляпа с высокой тульей лежала на стуле возле него. Борис подумал, что этому человеку, должно быть, лет около сорока или немного больше. Внешность не слишком примечательная – короткие темные волосы, высокий лоб с залысинами, бесцветно-серые глаза, прямой нос, заостренный подбородок. Лицо как лицо, мимо такого человека пройдешь на улице и не заметишь. Разве вот одежда, словно он в трауре. И галстук, и рубашка – все черное. Конечно, для некоторых это просто стиль, но тут ощущение траура, а не стиля. Но люди в трауре не ходят в джазовые клубы…

И он смотрел на Бориса. Смотрел еще и сейчас, и теперь Борис готов был поклясться, что именно неотрывный взгляд этого человека смутил его, помешал играть.

Человек в черном слегка изменил позу, и что-то сверкнуло на лацкане его пиджака красноватым отблеском света лампы, стоявшей на его столе. Отблеск тут же погас, и тогда Борису стал виден значок-барельеф, как будто целиком отлитый из серебра. Там была голова сфинкса с закрытыми глазами, с застывшей на губах загадочной улыбкой, в похожем на корону венце из листьев странного растения. С того места, где стоял Борис, детали были плохо различимы, но ему показалось, что поверхность треугольных листьев была не сплошной, а просеченной множеством ромбовидных отверстий, как бы решетчатой.

Венец-корону сфинкса оплетало еще и нечто вроде перевитой спирали. В целом же этот значок… Он как-то здесь не смотрелся, выглядел вызывающе-чужеродным, как из другого, давно ушедшего в небытие и забытого мира… Либо и вовсе никогда не существовавшего.

Борис оторвал взгляд от значка, который гипнотизировал его, и заставил себя посмотреть в глаза человека в черном. К удивлению пианиста, тот кивнул ему… Растерявшись, Борис машинально кивнул в ответ. Он чувствовал себя довольно глупо. Что теперь делать – подойти к незнакомцу, заговорить? Но о чем? Этот кивок мог ровным счетом ничего не значить. Просто вежливо кивнул человек из зала музыканту, который только что играл и с которым он случайно встретился взглядом… Но тогда бы хоть улыбнулся! А в серых внимательных глазах незнакомца не промелькнуло ни тени улыбки. Ни малейшей тени.

Пока Борис раздумывал и колебался, незнакомец в черном сам разрешил ситуацию. Он встал, взял шляпу со стула, направился к выходу и исчез за дверью.

Борис постоял еще некоторое время, точно не то надеялся, не то опасался, что незнакомец вернется. Потом он покачал головой, провел рукой по волосам и ушел в комнату за сценой.

Музыканты встретили его сочувственным молчанием, лишь контрабасист Дима Волгин задал полуриторический вопрос.

– Что с тобой сегодня, Багрянцев?

Борис вымученно улыбнулся.

– Я действительно так плохо играл?

– Не то слово. Тебя будто подменили… Ты, часом, не заболел?

Ухватившись за неожиданную спасительную идею, Борис быстро закивал и приложил руку ко лбу.

– Похоже, температура поднимается…

Певица Рита Царева, которая иногда выступала вместе с «Эллингтон-комбо», шагнула к Борису и положила ладонь на его лоб.

– Да точно! – воскликнула она. – Ты весь горишь.

Меньше всего Борис ожидал, что у него и в самом деле поднялась температура… Ну что же, это по меньшей мере избавляет от необходимости объясняться. Что бы он мог сказать?!

– Поезжай-ка домой, – озабоченно посоветовал Волгин. – Мы уж тут как-нибудь сегодня без тебя…

– Да как же без меня, – пробормотал Борис.

– Я сыграю, – предложила Рита. – Все равно ничего сложного, для твоего уровня, на сегодня не остается, а у меня еще только одна простая песенка, да и без той можно обойтись…

С благодарностью Борис посмотрел на девушку, потом на остальных музыкантов.

– Да? Ну, спасибо… Поеду, пожалуй. Я позвоню…

– И слишком не гони, – предостерег Волгин на прощание.

– Когда это я гнал, – усмехнулся Борис. – Только на моей консервной банке играть в Шумахера…

На улице, отпирая дверцу своей старенькой машины (Жигулей-шестерки), Борис не смог не оглядеться тревожно. Ожидал ли он увидеть незнакомца в черном или нет, но он его не увидел, и это принесло облегчение. Борис вовсе не был заинтересован или заинтригован этим незнакомцем. Он искренне надеялся, что произошедшее сегодня в «Эллингтоне» – лишь незначащий эпизод, и человека в черном он больше никогда не встретит. Да и произошло ли что-нибудь? Только взгляд… А куда еще смотреть человеку из зала, у которого нет спутницы, если не на музыканта?

Но это был не просто взгляд… Ведь и другие смотрели… И этот его значок со сфинксом…

Захлопнув дверцу, Багрянцев дал газ. Вопреки обещанию «не гнать», он все же развил довольно приличную и даже небезопасную на городских улицах скорость. Наверное, подумал он, я должен был подойти и заговорить… Какая разница, о чем… Спросил бы, понравилась ли музыка…

Аура ночного города пламенела неоном. Густые, переменчивые потоки света реклам и витрин заливали празднично-нарядные улицы. Это была пора беспечных развлечений, и Борис почти физически ощущал течение разлитых над тротуарами огневых потоков. Сплошные дразнящие зеркала. Как среди них думать о чем-то ином?

Затормозив у очередного светофора, Борис рассеянно проводил взглядом стайку девушек, будто сотканных из неона. Подойти к тому человеку, заговорить с ним… И тогда он мог бы узнать… Что ? И надо ли знать? Путь к ответу, возможно, существовал, простой и ясный. Не от всех дверей есть ключи, но не держал ли Борис в руках ключ от этой двери? А если и так… Разве, даже имея ключи, не разумнее избегать некоторых дверей?

Красный свет сменился зеленым, и машина вновь нырнула в брызги цветных фонтанов неспящего города. Улица-драгоценность, улица-женщина, улица-неоновый призрак лукаво подсмеивалась над Борисом Багрянцевым, соблазняла всеми прелестями и чудесами своих обманов.

А он размышлял о ключах и дверях, и ответом ему была улыбка серебряного сфинкса.

Часть первая
Меч в ножнах

1.

Кавалькада неслась прямо на Бориса. Огромные черные кони казались отлитыми из сгущенной тьмы каким-то адским скульптором. Всадники в островерхих, скрывающих лица капюшонах сидели очень прямо, держа полыхающие факелы. Пламя рассыпало оранжевые искры, поджигая ночь, но при этом нависающие над узкой улицей дома-утесы будто становились еще темнее, еще выше. Грохот копыт нарастал, разрывая слух.

И они неслись прямо на него.

Он отступил к стене, панически огляделся, ища какую-нибудь дверь или переулок, где можно было бы спрятаться. Ничего; сплошные стены из грубо отесанных каменных блоков, окна-бойницы без стекол на уровне человеческого роста. Чудовищные кони неминуемо растопчут его, и они все ближе!

Пятясь вдоль стены, он почувствовал пустоту за спиной и вжался в неглубокую нишу как раз вовремя. Кавалькада промчалась мимо, обдав Бориса запахом конского пота и чадом факелов. И был другой запах, запах страха, неопределимый, трудноуловимый, но явственный. Обычно, услышав какой-либо запах, даже самый слабый, человек уже не может забыть его, хотя того и не осознает. Но этого запаха Борисне помнил совершенно – и все же был уверен, что знает его, слышал его. Где и когда? Он чувствовал, что ответ на этот вопрос очень важен, необыкновенно важен, но ответить он не мог.

Покинув нишу, он побрел в ту сторону, откуда примчалась кавалькада. Несмотря на глубокую ночь, навстречу часто попадались люди, некоторых из них он мог рассмотреть в колеблющемся неверном свете луны, то и дело пропадающей за легкими облачками. Все они без исключения шли медленно, низко склонив головы, точно искали что-то на мостовой. Откуда-то тянуло гарью и гнилыми яблоками. Сначала едва слышно, а потом громче до него донеслись звуки разудалой музыки, исполняемой на чем-то вроде шарманки. Улица расширялась, и вскоре он вышел на обширную площадь, посреди которой пылал большой костер.

Возле костра двое музыкантов давали представление. Один играл на инструменте в виде ящика с обитыми поблескивающей жестью углами, другой приплясывал в такт и время от времени выдавал короткие визгливые куплеты. Разобрать, о чем в них шла речь, мешала дикция исполнителя, но судя по тому, что оба артиста покатывались от хохота после каждого куплета, это было смешно. Вокруг музыкантов собрались люди, человек сто или больше, и что-то с этими зрителями было не так.

Что-то не так с ними было.

Борис подошел ближе, стараясь понять, что же в этой мирной сценке неправильно. Понял он только тогда, когда увидел лица людей, собравшихся послушать уличных музыкантов. Эти лица были пусты и темны. И дело здесь не в том, что слушателям не нравилось выступление или они не одобряли содержание куплетов. Любая эмоциональная реакция, пусть негативная – это все же реакция. А лица людей вокруг костра не выражали никаких эмоций, полная пустота, абсолютная отрешенность, транс. Они были настолько пустыми, словно от самого рождения эти люди не имели никаких контактов с окружающим миром, живя глубоко в себе. Кто они, зачем они пришли на площадь, почему они такие одинаковые? И на эти вопросы не было ответа, только холодная дрожь вдоль позвоночника.

Это как-то связано с черными всадниками. И они, и эти люди – все здесь замкнуто в одну бесконечную цепь, выкованную Страхом. Но где «здесь», что это за город в ночи под тревожной луной? Снова вопрос без ответа. Борис лишь знал (откуда-то знал), что сейчас тысяча семьсот двадцатый год. Или… Нет. Он пытался найти объяснение этому невесть откуда взявшемуся знанию. Почему бы не быть году, скажем, тысяча трехсотому? Но неощутимый челнок скользил вдоль длинного ряда цифр, выписанных в его сознании причудливой вязью, и неизменно застревал у цифры 1720.

Покинув группу странных зрителей, Борис направился к громадному дому на краю площади. Там светилось только одно, широкое и высокое окно на первом этаже, и оранжево-красноватый свет в этом окне шел из глубины. Там горит, наверное, всего одна свеча, у дальней стены комнаты, подумал Борис. Но свет этот был не слишком похож на тот, какой дает пламя свечи… Неровные, мечущиеся отблески. Может быть, угасающий камин или печь с открытой заслонкой?

Приблизившись к дому, Борисвдруг остановился, содрогнувшись. На высоком потолке в комнате изгибались безмолвные тени, как будто что-то злое вознамерилось испугать лежащего в колыбели ребенка парадом ужасающих призраков. Внешне это было похоже на забаву, театр теней, когда сложенные особым образом перед источником света пальцы рисуют на стене или потолке черные силуэты. Но тут это не выглядело забавой. Гигантские тени, сгустки мрака, надвигались из колец зловещих паутин, вытягивали отвратительные клешни. Порождения ночного кошмара, готовые высасывать жизнь.

Слово «кошмар», мелькнувшее подобно темной молнии, дало Борису ключ. Я просто сплю, подумал он. Но это не принесло ему облегчения, освобождения, как обыкновенно бывает, когда в самом страшном сне приходит осознание того, что это сон. Тогда становится ясно: окружающая безысходность нереальна, и достаточно усилием воли открыть глаза, чтобы избавиться от нее. Для Бориса же ничто не изменилось… Да, теперь он знал, что спит и видит сон, но он знал также и то, что не в его воле проснуться. А раз так, не все ли равно? Разве в конечном счете для каждого человека реально не только то, что отражается в его сознании?

Он ощутил чье-то присутствие за спиной, так отчетливо, что с трудом заставил себя оглянуться.

Это были псы. Полукругом они собирались перед освещенным окном, задирали острые морды к небу. Они молчали; постепенно их становилось все больше и больше, словно все псы города стягивались на жуткое представление в театре теней. А когда они начали выть – один за другим, тоскливо и монотонно, как по покойнику – он бросился в бегство.

Но во сне ни от чего нельзя убежать. Ноги вязнут, словно в густом желе, немыслимо тяжело делать шаг за шагом. А если удается будто бы вырваться… Тогда лучше бы и не удавалось, потому что… То, страшное, от чего убегал, всегда ждет впереди, и всегда еще хуже, налитое новым злом.

Он помнил этот закон кошмаров, и он понимал, что псы – не самое худшее для него в эту ночь. Там, за площадью, в лабиринте улочек, куда он стремился убежать, есть что-то еще, самое плохое. И встречу с ним нельзя ни отменить, ни отсрочить. Нельзя свернуть в сторону, потому что везде одно и то же. Нельзя остановиться, потому что тогда оно придет к тебе.

С безнадежного бега в вязком желе он перешел на шаг. Он не запыхался (разве можно запыхаться во сне?) и шагал по темной улице, пока дома не расступились, и улица не оборвалась внезапно на другой площади.

Все здесь заливал пылающий серебряный лунный свет. В этом свете Борис четко видел хрупкую фигурку девушки в центре пустой площади, закутанную в полупрозрачные одеяния. Это была именно молодая девушка – знание некоторых вещей дается во сне изначально, само собой. Лицо ее скрывал такой же островерхий капюшон, как у черных всадников. Борис чувствовал, знал – это оно, то самое, и хуже этого ничего быть не может… Но он шел к девушке, как привороженный.

Когда всего несколько шагов разделяло их, девушка откинула капюшон. Длинные темные волосы рассыпались по плечам… Лица не было. Ничего не было – бездна, пустота.

– Иди за мной, – сказал из этой пустоты хрипловатый, ядовито-обольстительный голос. – Ты не нужен там. Здесь, глубоко внизу, о тебе позаботятся. Здесь… Глубоко, глубоко внизу.

2.

Мелкий дождь зарядил с самого утра. Как ни странно (а может быть, и закономерно), такая погода принесла Борису некое умиротворение. В середине дня он позвонил Волгину, сообщил, что с ним все в порядке и сегодня он приедет в «Эллингтон».

Вечером он играл неплохо. Это не было взлетом вдохновения и концертом, запоминающимся на годы, но он показал свой хороший уровень. Возможно, потому еще, что это выступление было последним перед запланированным двухнедельным перерывом, и Борису не хотелось смазывать концовку для «Эллингтон-комбо».

Когда он возвращался домой, дождь уже перестал, и мокрый асфальт отражал неоновое буйство, как темное зеркало. Закуривая у светофора, Борис обнаружил, что в пачке остается всего несколько сигарет. Чтобы пополнить запас, он свернул к ночному киоску и вышел из машины.

Возле киоска никого не было… Пустынным был и весь квартал, от перекрестка до перекрестка. Лишь по противоположному тротуару, вдоль ярко освещенных витрин закрытого супермаркета, медленно шла девушка в джинсах и легкой белой курточке. У Бориса не было особых причин ее разглядывать, но все же почему-то он присмотрелся к ней пристальнее.

Ее каштановые волосы (рассмотреть оттенок мешали цветные отблески витринных огней) едва достигали плеч. Глаза, как будто синие или голубые (о, эти отблески!), широко расставленные, изучали безлюдную улицу с каким-то, как показалось Борису, рассеянным удивлением. Чуть вздернутый нос, полноватые губы, трогательный округлый подбородок – весь облик ее вдруг заставил приоткрыться давно запертую дверь в памяти Бориса Багрянцева. И не в памяти даже… Это было связано с эмоциями, это было что-то из детства.

– Ну, вы будете что-нибудь покупать? – спросила киоскерша, так как Борис замер у открытого окошка с деньгами в руке.

– Что? Ах, да… Две пачки «Мальборо», пожалуйста.

Расплатившись за сигареты, Борис вновь сел в свою «шестерку». Вместо того, чтобы развернуться, он бессознательно направил машину вслед за девушкой. Нет, у него не было желания окликать ее, знакомиться с ней. Более того, он боялся, что это все может испортить… Что испортить и почему – он не знал. Наверное, это вот ощущение или воспоминание… Далекое детство. Ему лет десять, он на берегу реки, взбирается на гору. Ему трудно, тропинка осыпается под ногами, но он и не думает повернуть назад. А с вершины горы – ошеломляющий вид, река, сверкающая под ослепительным солнцем. Свобода, юность всего мира… Нет пределов, и достижимо все.

Задумавшись, Борис не сразу заметил, что девушка шагнула к обочине и неуверенно подняла руку. А когда заметил, так же не сразу решил, остановиться или нет. Нога сама нажала на тормоз. Девушка подошла к машине, склонилась к открытому окну. Глаза у нее были ярко-синие, как то небо над рекой, а волосы – темно-золотистого оттенка…

– Подвезете? – ее голос прозвучал, как индийские колокольчики в среднем регистре.

– Куда вам? – буркнул Борис не слишком приветливо. Он злился на себя за то, что остановился, еще не приняв решения.

– К торговому центру «Триумф».

Это было по пути. Даже и в таком случае ничто не мешало Борису отказать, но он произнес.

– Садитесь.

Она села на переднее сиденье, рядом с ним. Продолжая злиться на себя и на нее, Борис тронул машину. От яркого детского воспоминания не осталось ничего. Разговаривать Борису не хотелось. Он включил радио, настроенное на волну ностальгической FM-станции, передававшей старую рок-музыку. Запел Элтон Джон.

– And Roy Rogers is riding tonight…

– Returning to our silver screens, – тихонько подхватила девушка, немного опережая певца.

С изумлением Борис взглянул на нее.

– Вы знаете эту песню?

– Знаю, – она кивнула. – Почему это вас так удивило? В этом есть что-то необыкновенное?

– Нет… То есть да!

– Что же?

– А то, – сказал Борис, – что мне тридцать два года, я музыкант, и мне приходилось общаться со многими девушками. Так вот, за все мои годы я не встречал ни одной, включая моих коллег, которая вот так с ходу подпела бы старой песне Элтона Джона…

– Да? А это хорошо или плохо?

– Что? То, что не встречал ни одной, или то, что вы подпели?

– Второе.

– Ну, я не знаю, – Багрянцев снова начинал злиться. – Какие вы там песни любите, это ваше дело.

– Да? А мне показалось, это вам не безразлично.

– Вам показалось.

После этих слов он умолк и сосредоточился на управлении машиной, хотя простая дорожная обстановка никакого сосредоточения не требовала. Первой заговорила девушка, указывая на пачку сигарет, лежавшую перед ветровым стеклом.

– Можно, я закурю?

– Пожалуйста…

Она распечатала пачку, вынула сигарету и щелкнула зажигалкой. Облачко дыма взвилось к потолку и тут же развеялось.

– Спасибо, Борис.

Он едва не вздрогнул от неожиданности.

– Вы меня знаете?

– Я бывала в «Эллингтоне», – пояснила она.

– А, вот как… Ну что же, тогда и вам не мешало бы представиться. Иначе выходит как-то невежливо.

– Меня зовут Оля… Оля Ракитина.

– Очень приятно, – пробурчал Борис.

– И все?

– Что «все»?

– Почему вы ни о чем не спрашиваете?

– А о чем я должен спрашивать?

– Да обо всем… Кто я такая, чем занимаюсь, как оказалась ночью в одиночестве там, где вы меня встретили, откуда и куда добираюсь?

– Оля, – произнес Багрянцев с подчеркнутой невозмутимостью, – на все мои вопросы я знаю ответы.

– Что же вы знаете?

– Вы – попутчица, пассажирка. Добираетесь из окрестностей джаз-клуба «Эллингтон» в окрестности торгового центра «Триумф». Этой информации мне достаточно.

Она помолчала с полминуты.

– Какой вы колючий…

Борис пожал плечами.

– Какой уж есть.

– Ваш опыт общения с женщинами сделал вас таким?

Резко свернув к тротуару, Борис остановил машину.

– Вот что, Оля Ракитина. Если вы будете сидеть тихо, я довезу вас, куда вы просили. А если намерены устраивать мне допрос – до свидания, и добирайтесь сами…

– Я буду сидеть тихо, – покорно сказала она после небольшой паузы.