Текст книги "Владелец кинотеатра"

11.

Держась за руки, они стояли перед зданием старого кинотеатра. Дом был облицован серым гранитом, солидные полуколонны и массивные двери делали его похожим скорее на банк, чем на кинотеатр. Небольшая, около метра в длину, вывеска была укреплена не над центральным входом, а над скромной дверью с табличкой «Касса». Угловатые буквы надписи «Dream Theater» почти сливались с фоном, таким же серым, как и гранит фасада. Над парадным подъездом еще можно было различить часть высеченных букв прежнего названия: «ОЛ…МП…». Под буквами виднелся барельеф, что-то наподобие герба, но настолько стертый, что нельзя было и догадаться, как он выглядел когда-то. И буквы, и барельеф едва ли могли так пострадать от времени – по-видимому, от них пытались избавиться еще в бурную революционную эпоху.

Там, где мощные полуколонны уходили в асфальт, словно продавливая тротуар своей тяжестью, выбивались из трещин ростки жесткой травы. Витрины, схваченные потускневшими бронзовыми переплетами, похоже, никто не пытался отмыть со дня постройки «Олимпии». Часть стекол внизу была разбита, некогда помпезные двери парадного давно утратили лоск.

Касса находилась слева от парадного, а справа, прилепленная к стеклу витрины лентами скотча, висела большая черно-белая афиша. Без рисунков, без фотографий, только текст крупным шрифтом.

СЕГОДНЯ

«ВСЕ ГРЕХИ МИРА»

начало сеансов…

Правый нижний угол афиши был оторван, и о времени начала сеансов оставалось лишь гадать.

Борис и Оля переглянулись.

– Ты что-нибудь слышал о таком фильме? – спросила Оля.

– «Все грехи мира»? – Борис будто взвесил это название на языке. – Кажется, нет… Хотя, постой… По-моему, был фантастический рассказ… Не помню, чей… Может, по этому рассказу?

– Может быть… Но раз уж мы пришли сюда, давай зайдем в кассу, узнаем насчет начала и купим билеты, как все порядочные зрители?

Борис кивнул.

– Вряд ли там очередь… С такой рекламой… Ни имени режиссера, ни имен актеров, ничего… Нет даже страны, где снят фильм!

Он потянул за ручку двери с табличкой «Касса». Они вошли и оказались в тесном полутемном помещении с некрашеным деревянным полом. Кроме них, здесь никого не было. Обычных для касс кинотеатров анонсов и рекламных плакатов к фильмам не было тоже, просто серые стены и полукруглое окошко в противоположной от двери стене.

Подойдя к этому окошку, Борис наклонился – оно располагалось низко для его роста. За окошком сидел блеклый субъект с пепельными волосами, в круглых очках. Он считал мелочь в пластмассовой тарелочке; оторвавшись от своего занятия, он поднял ничего не выражающие глаза.

– Когда начинается ближайший сеанс? – спросил Борис, пытаясь уловить ускользающий взгляд субъекта за толстыми пыльными стеклами очков.

– Через пятнадцать минут, – бросил тот, не посмотрев на часы.

– Сколько стоят билеты?

– По-разному… На хорошие места, в центре зала – подороже, а ближе к экрану и совсем далеко – подешевле…

– Меня не интересуют, – рассердился Борис, – ваши «подороже» и «подешевле»! Я спрашиваю, сколько конкретно мы должны заплатить за два билета? В центре зала!

Оля уже расстегнула сумочку – Борис предупредил ее, что остался без денег, не вдаваясь, правда, ни в какие подробности. Но субъект в кассе ответил весьма неожиданным образом.

– Когда народу мало, мы и вовсе ничего не берем. Фильм в подарок. Вот сегодня, к примеру, пока только вы. И вот вам два билета. Бесплатно. На лучшие места. Примите в подарок от Константина Дмитриевича.

Растерянный Борис взял билеты, повертел в руках и передал Оле.

– Лучшие места для двух зрителей… Гм… А Константин Дмитриевич – это владелец кинотеатра?

– Да. Кремин Константин Дмитриевич.

– Он… Сейчас здесь?

– Не знаю. Он довольно редко здесь бывает. Но может, и здесь… В кабинете на втором этаже.

– Судя по тому, как у вас поставлено дело, – заметил Борис, – Константин Дмитриевич вряд ли получает большие доходы от этого кинотеатра…

– А это меня не касается. Я получаю свою зарплату, я билеты продаю.

– Или раздаете.

– Или раздаю… Согласно инструкции.

– Понятно. А что сегодня за фильм?

– «Все грехи мира». Вы афишу видели?

– Я спрашиваю о содержании фильма.

– Не знаю, я его не смотрел.

– Ну, а где он снят, кем, когда?

– Не знаю. Это меня не касается. Я билеты продаю…

С безнадежным вздохом Борис отвернулся от окошка.

– Пошли, Оля.

Они покинули помещение кассы. С усилием Борис открыл тяжелую дверь парадного, пропуская Олю вперед.

В фойе, как и в кассе, было совершенно безлюдно, чего, впрочем, и следовало ожидать. Пол был выложен разноцветной керамической плиткой, несложными геометрическими узорами. Кое-где уголки плиток были выщерблены. Освещалось фойе многочисленными бронзовыми канделябрами, в них горели небольшие лампочки, имитирующие свечи… Так подумали поначалу Борис и Оля, но приглядевшись, они с изумлением поняли, что свечи самые настоящие.

У стены, справа от входа в зал, возвышалась эстрада, где стояло старенькое обшарпанное фортепьяно за полуприкрытым бархатным занавесом. Перед эстрадой были в беспорядке расставлены венские стулья, штук тридцать или сорок. Глядя на эстраду, Борис без труда представил те далекие времена, когда пестрая публика в каретах и колясках, а то и на первых в городе автомобилях съезжалась в «Олимпию»… Перед сеансом раздвигался синий бархатный занавес в серебряных звездах из фольги. За фортепьяно садился пианист, и выходила певица в белом атласном платье до пола. Дамы угощались лимонадом, купленным кавалерами в буфете (вот там, слева за колоннами), а певица исполняла что-то сентиментально-томное, какие-нибудь романсы… И пианист налегал на чувствительные пассажи, воспринимая эту музыку почти всерьез, как реквием по своей неудавшейся жизни. Он мечтал блистать, и вот играет перед сеансами в «Олимпии», аккомпанируя такой же неудачнице, как и он сам. А потом он пойдет в зрительный зал, и когда засветится в темноте луч стрекочущего проектора, превратится в тапера. Под звуки его дребезжащего фортепьяно – уже другого, перед экраном – будут падать комики, злодействовать злодеи и страдать благородные героини.

Все это очень легко было представить себе здесь.

12.

Седенькая старушка у входа в зал проверила билеты Бориса и Оли так придирчиво, словно подозревала подделку. Она аккуратно оторвала корешки и кивнула, разрешая пройти.

Зал выглядел так, как должен был выглядеть зал «Олимпии» во времена Павла Ольхина. Ряды лакированных деревянных кресел, аляповатая гипсовая лепка на потолке, фортепьяно для тапера, бархатный занавес – не синий, как в фойе, а темно-бордовый. Борис и Оля, разумеется, могли сесть где угодно, но под бдительным взором контролерши они предпочли занять места, указанные в билетах – двенадцатый ряд, кресла десять и одиннадцать.

Свет медленно гас. Раздвинулся занавес, обнажая небольшой квадратный экран. Вспыхнул белый луч проектора, и на экране засветилась надпись.

«ЕДИНСТВЕННАЯ КОПИЯ ЭТОЙ ЛЕНТЫ БЫЛА ОБНАРУЖЕНА В АРХИВАХ. АДМИНИСТРАЦИЯ КИНОТЕАТРА ПРИНОСИТ ИЗВИНЕНИЯ ЗА НЕИСПРАВИМЫЕ ДЕФЕКТЫ ПЛЕНКИ И ЗА ТО, ЧТО РЯД ФРАГМЕНТОВ УТРАЧЕН».

– Что за архивы? – шепнула Оля.

– Смотри, – сказал Борис.

Фильм начался сразу, без титров. Он был цветным, но качество цветопередачи оставляло желать лучшего, как и звук. Во многих местах диалоги вообще невозможно было расслышать из-за сплошного шума и треска. На экране то и дело мелькали пятна, царапины. И без вступительной надписи было очевидно, что некоторых эпизодов недостает. Действие то обрывалось на полуслове, то возобновлялось откуда-то с середины фрагмента. Уследить за фабулой было нелегко, многое приходилось домысливать.

Насколько Борис мог разобраться, сюжет строился вокруг фигуры семнадцатилетнего скрипача по имени Николай (называвшего себя Николо с намеком на Паганини), гордого, честолюбивого и завистливого. Другими заметными персонажами были молодой композитор Станислав, пятнадцатилетняя девушка Марина и ее старший брат – священник, студент духовной академии. Этот последний, именуемый отцом Иоанном, чувственный аристократичный скептик, тем не менее, веровал искренне и столь же искренне увлекался демонологией.

Одна из первых относительно неплохо сохранившихся сцен представляла вечеринку в квартире Марины. Дело происходило летом, в вечерних сумерках. Среди прочих присутствовали Николо и Станислав. Композитор курил длинную тонкую сигару, дегустировал вино из фужера и красноречиво описывал впечатление от съеденного им накануне торта.

– Ты был бы велик, если бы музыку так писал, как о торте рассказываешь, – лениво заметил скрипач. – Тогда и в гости тебя приглашали бы не к таким бездарным ублюдкам, как эти, а…

– К тебе, что ли?

Эта реплика осталась без ответа.

Вошел священник, в черной, тщательно выглаженной рясе, с ухоженной бородкой, в очках в тонкой золотой оправе, с атташе-кейсом в руках.

– Содом и Гоморра! – возгласил он, оглядев собравшихся.

– Присоединяйся, – сказала Марина, – мы тебя искушать будем.

Священник исчез в соседней комнате и появился вновь, переодетый в джинсы и черную водолазку. Знакомясь с теми, кого он еще не знал в компании, он представился скрипачу.

– Отец Иоанн.

– Чей отец?

– Духовный, – отрезал священник.

– Почему без рясы?

– Во Христа крестимся, да не во Христа рядимся…

– Николо, – назвал себя скрипач, сверкнув демонической улыбкой.

Отец Иоанн протянул ему руку, держа ее, как для поцелуя, но скрипач небрежно пожал ее.

Далее шел сумбурный всеобщий разговор, из которого выделилось чье-то отчетливое:

– Бога нет!

Наступила тишина, замешательство.

– А кто же есть? – тихо спросил отец Иоанн.

– Сатана, – ответил тот же голос.

После этого в фильме был явно пропущен эпизод, и следующая сцена уже изображала гостей Марины сидящими вокруг телевизора с подключенным видеоплеером. Они смотрели порнографическую кассету, причем в полумраке Станислав пытался чуть ли не раздеть Марину. Она не слишком сопротивлялась, но в свою очередь по возможности активно приставала к Николо, ускользая от Станислава.

Кассета кончилась. Кто-то включил свет, отец Иоанн выключил и зажег свечи.

Еще пропуск. Теперь Николо пренебрежительно говорил о каком-то скрипаче, судя по всему, признанном мастере, чье имя милосердно съела склейка.

– Его привлекают трудности, как самоцель… Опасность его возбуждает. Ну да, самые сложные места, двойные ноты, октавы флажолетами, он играет быстро и точно, как снайпер, но и только. А в начале, когда кульминация далеко впереди, опасность еще не скоро, он позволяет себе фальшиво разогреваться… Страдает интонация на струне соль… Скрипку!

Кто-то из-за спины Николо вложил в его руку скрипку и смычок.

– Вот, послушайте. Сейчас я его скопирую.

Он сыграл короткий отрывок из какого-то классического произведения.

– А вот как нужно играть правильно.

– Правильно? – повторил вопросительно отец Иоанн.

– Я хотел сказать – гениально, – поправился Николо и заиграл снова.

Та же музыка зазвучала совершенно иначе. Она не стала более красивой… Или менее. Ни одна нота не изменилась, но в музыке появились глубина, цель, смысл…

– Примерно вот так, – сказал Николо, опуская скрипку.

– А вы неплохо играете, – произнес отец Иоанн.

– Спасибо, – Николо с иронией поклонился.

– Сыграйте еще что-нибудь.

– А как насчет кагору, падре?

– Лучше сыграйте, синьор.

– Что ж, хорошо… Вот эта вещь Паганини. С его времен ее ни разу никто не исполнял, я имею в виду – не исполнял так, как нужно. Многие пытались, но… Я подготовил ее для Гамбурга, там был конкурс, призовой фонд сумасшедший… Но когда я узнал, что большую часть съедят налоги и чиновничьи конторы, я отказался ехать. Кстати, гран-при на том конкурсе не присудили никому.

– Вот как? – удивился священник. – Разве вы играете только ради денег?

– Музыка тогда хороша, когда за нее хорошо платят.

– Но вы не купите за деньги мастерство.

– О, я знаю, что гений – это еще не совершенство… За это я бы душу продал, да вот кому? Ваш-то ведь не купит по бедности…

– Ну, была бы душа, – обронил сидевший в сторонке композитор.

– Сыграйте, – снова попросил отец Иоанн.

Началась музыка. Борис был далек от изысканных тонкостей скрипичного искусства, но он был музыкантом, и это исполнение захватило его полностью. Сказать, что музыка давно не вызывала у него такого благоговейного, темного, запретного восторга, значило не сказать ничего. Он никогда не испытывал подобных чувств, слушая музыку. Он отделялся от своего тела, он летел, внизу оставались старый кинотеатр, город, планета Земля…

Он вернулся лишь с последним звуком скрипки. Кто же, подумал он, записывал фонограмму для этого фильма? Кто бы он ни был, это большой мастер. Великий мастер.

На экране отец Иоанн предложил благословение. Все кинулись к нему, лишь Николо горделиво отказался.

Камера переместилась в соседнюю комнату, где Станислав укладывал Марину в постель. Сцена была долгой, болезненной, подчеркнуто натуралистичной, и даже либерал Борис вздохнул с облегчением, когда она оборвалась.

Дальше состояние пленки резко ухудшилось. Короткие отрезки без начала и конца мельтешили, теснили друг друга, суматоха царапин порой сплошь завоевывала экран, чередуясь с полными затемнениями, сопровождавшимися пропажей звука. Из истории скрипача удалось понять только то, что он стал знаменитым и богатым. Вдобавок разнесся слух, что его музыка целительна, она лечит болезни. И вот на очередной его концерт собрались далеко не меломаны… Запредельно дорогие билеты раскупило в основном продажное чиновничество, жаждущее избавиться от своих язв и стенокардий.

Часть самого концерта приходилась на уцелевший фрагмент. В антракте прибыл Сатана. Хотя режиссер и обошелся без таких банальностей, как рожки и хвост, не оставалось сомнений в том, кто приехал в дипломатическом лимузине. На крыле машины трепетал черный флажок с золотой пентаграммой. Высокий гость, в черном костюме под развевающимся огненным плащом, стремительно прошел в правительственную ложу. Там он сидел, слушая музыку с закрытыми глазами… А в зале сидел отец Иоанн, попавший сюда по присланному Николо пригласительному билету. Он видел подлинные лица тех, кто вокруг, лица вампиров. Он видел и гостя в правительственной ложе. На фоне тихой музыки звучал его горестный внутренний монолог.

«Как возлюбить их всех, как молиться за них? Но ведь и я смотрел порнофильмы в пьяной компании, и это мне нравилось… Сатана не плох и не хорош… Бог – абсолютен. Возлюбить и Сатану, ненавидя деяния его…»

И снова – мелькание склеек, провалы затемнений, особенно досадных потому, что именно в этой части фильма происходило что-то очень важное. Мир изменился… Как, почему? Изменил ли его Николо своей музыкой? Или кто-то еще, что-то иное? Ответить на эти вопросы было нельзя, ответы оставались там, в утраченных эпизодах. Ясно было, однако, что изменился и композитор, Станислав. В одном из довольно длинных непрерывных фрагментов он проснулся у себя дома, в постели с Мариной, целомудренно поцеловал ее в лоб… Стал говорить что-то невразумительное о том, что он ее не хочет, что он постиг свою истину, и она выше секса… И что самое важное для него сейчас – сесть за рояль и написать единственную, настоящую, гениальную вещь для Николо, написать музыкой так, как пишет красками художник, этот исходящий из окна свет…

Голый, он сел за клавиши, начал сочинять, тут же записывая в тетрадь ноты. И с первыми же аккордами он начал растворяться, пропадать… Борису подумалось, что режиссер фильма не менее велик, чем скрипач, записавший звуковую дорожку. Без единого слова, лишь изобразительным рядом и обрывками музыки, ему удалось точно передать то, что происходило со Станиславом. То, как он боролся и сопротивлялся, пытаясь остаться на Земле, принуждая себя вспоминать быт, вспоминать секс… И то, как он сливался со своей музыкой, становился ей… И то, как ему было жалко себя и радостно от своего лучшего творения…

Станислав исчез. Осталась исписанная нотная тетрадь. Она долго держалась на экране.

Новая мешанина склеек завершилась сценой в роскошном доме Николо. Скрипач обнимал Марину, раздевал ее, предлагал ей деньги, большие деньги. Она отказывалась; она бросила на стол ключи. По брелоку было видно, что это ключи от квартиры Станислава (камера фиксировалась на них и раньше), но что Марина сказала при этом, не удалось разобрать из-за шумов.

С этого момента и до конца фильма лента сохранилась хорошо.

– О, великолепно, – презрительно ответил Николо на утонувшую в шумах реплику. – Что ж, убирайся. Я обойдусь без тебя. За свои деньги я могу получить равное удовольствие… Но другое. Не секс, нет! Это слишком дешево для меня. Другое. Я куплю в ювелирном магазине самую дорогую вещь… И выброшу ее в реку на глазах у всех. Я подарю всем по дорогому кольцу с бриллиантами, и я заставлю всех извиваться. Я… Я куплю храм и никого туда не пущу !

– Ты сошел с ума.

– Очень может быть. А что такое разум?

Марина ушла. Николо в следующих кадрах оказался на улице, но не возле ювелирного магазина, а возле замызганного винного, где кучковались пьяницы, выпрашивая рубли в надежде набрать на бутылку. Он купил несколько ящиков водки, приказал вынести их за порог и подозвал ближайшего пьянчугу. Тот подошел. Николо царственным жестом указал на ящик.

– Бери, сколько хочешь… Это бесплатно!

Пьяница посмотрел на ящик с полнейшим равнодушием.

– Да не, мужик, не надо мне…

– Ты что?! Чего боишься?! Это настоящая водка, только что купил, спроси продавцов!

– Да я вижу, что не игрушечная… Только не надо мне. Спрошу Толяна, может, ему… Толян! Тут мужик водку бесплатно раздает…

– Да? Ну и шут с ним…

Злобно пнув ящик, Николо выругался и зашагал прочь.

После монтажного стыка (не склейки из-за испорченной ленты, а режиссерского монтажного стыка) Николо появился в дверях на выходе из ювелирного магазина, с трудом удерживая горку драгоценностей в сложенных ладонях… Он пытался раздавать людям кольца, перстни, броши; никто ничего не брал. Иногда кольца со звоном падали на тротуар. Прохожие поднимали их, клали снова на горку, вежливо предлагали помочь донести. Разъяренный Николо догнал какого-то молодого человека, рванул за плечо (все его золото рассыпалось под ногами) и что было сил ударил кулаком в лицо. Тот упал, из рассеченной губы текла кровь… Потом поднялся, повернулся и побрел своей дорогой.

– О, нет, – застонал Николо, закрывая лицо руками. – Вы не можете… Вы не знаете… Но я… Да, я знаю, что нужно делать! Такси!

Он сел в притормозившую возле него машину, назвал адрес.

– Это рядом, – недовольно сказал водитель. – Пешком дойти не могли?

Николо швырнул ему сто долларов.

– Быстрее! Я не могу ждать.

Машина катапультировалась с места. Николо вышел у высотного дома, ворвался в подъезд, ударил по кнопке лифта, и не дожидаясь его, взлетел по лестнице на третий этаж. Он достал ключи Станислава, отпер дверь квартиры, сразу бросился к роялю, схватил нотную тетрадь, перелистал.

– Да, – шептал он, – да…

Открыв балкон, он вынес пюпитр, установил на нем ноты. Распахнул дверцу шкафа, выхватил скрипку, выбежал на балкон и заиграл.

Что эта была за музыка… Борис не смог бы ее описать. Никто не смог бы. Она была еще прекраснее, чем та, из первой части, еще соблазнительнее, еще безумнее. Тени сатанинских искушений метались в ней. Была ли это та вещь, которую написал Станислав? Да, потому что Николо играл по его нотам. И нет, потому что играл ее он, гений. Но кто на самом деле, не по фильму, написал ее? Кто исполнил?

Под балконом собирались люди, много людей. Когда они заполонили площадь и все прилегающие улицы, Николо оборвал музыку. Стон страдания пронесся по толпе. Снисходительно Николо бросил им немного музыки… И снова погрузил их в ужасную тишину. На лице его появилось выражение, какое могло вызвать только чувство полноты жизни …

– Совокупляйтесь! – закричал он. – Убивайте! Вот вам истина, и она невыразимо прекрасна!

И он играл… Магические звуки неслись над площадью, в одну минуту ставшей кровавой ареной.

А в церкви тоже собралось много людей. Но все расступились, когда из подкатившего прямо к дверям, ослепительно белого лимузина вышел Сатана, весь одетый в белое. Приблизившись к отцу Иоанну, он склонил голову.

– Я пришел, чтобы исповедаться, – сказал он. – Я совершил все грехи мира. Подумай о любом – и это мой грех.

– Тебе не в чем каяться, – ответил отец Иоанн. – Ты слышишь музыку? Все твои грехи теперь на том, кто играет на скрипке.

Сатана поднял взгляд. Его усмешка застыла на экране.

КОНЕЦ ФИЛЬМА