Текст книги "Владелец кинотеатра"

20.

Телефон в квартире Бориса не отвечал, его мобильный тоже. Оля поехала к нему. Теперь она могла без страха сесть в автобус.

Поднявшись по лестнице, она долго звонила в квартиру. Она продолжала удерживать кнопку звонка даже и тогда, когда стало совершенно ясно, что дома Бориса нет. Отчаявшись, она зачем-то дернула ручку двери…

Дверь плавно отворилась. Оля нахмурилась. Квартира не заперта?!

– Борис! – позвала Оля из прихожей.

Молчание. Закрыв за собой дверь, Оля заглянула в кухню и в ванную, прошла по комнатам. Нигде никого.

В кабинете, присев к столу, она подвинула к себе телефон и набрала мобильный номер Бориса. В ответ раздалось верещание с полки. Оля посмотрела туда и увидела коробочку мобильного телефона. Она медленно положила трубку.

Что-то здесь, в кабинете, было не так… Внезапно она сообразила: плакаты! Вместо музыкантов – какие-то виды Санкт-Петербурга… Оля вспомнила рассказ Бориса о превращении денег. Не произошло ли и здесь то же самое?

Она снова сняла трубку и позвонила в справочную.

– Посмотрите номер ресторана «Эллингтон», пожалуйста… Минуточку, записываю… Спасибо.

Сразу же она позвонила в ресторан.

– Алло, здравствуйте… Это говорит Оля Ракитина… Да, вы меня не знаете… Я знакомая Бориса Багрянцева, ищу его… Не появлялся? Сами ищете? Да, насчет репетиции… Хорошо, передам, когда увижу. Спасибо… Извините.

Отодвинув телефонный аппарат на прежнее место, она встала и принялась изучать олеографии. Если верить датам, они были отпечатаны в 1895 году. Но как могли они так хорошо сохраниться с тех времен? Если только… Если действительно не повторилась история с деньгами. Тех денег она не видела, но Борис говорил, что они выглядели новыми.

Переходя от одной олеографии к другой, она очутилась перед шкафом, открыла его и замерла, не веря глазам. Сюртук… Сорочка с крахмальным воротником, застегивающаяся запонками на груди… Жилет с часовой цепочкой и брелоками… Оля взвесила цепочку в ладони. Похоже на золото… Откуда у Бориса эта одежда, зачем она ему? Вряд ли он играет в любительском театре… К тому же для цепочки сценического костюма совсем не обязательно использовать настоящее золото. А это что за смешные шляпы? Цилиндр, котелок – так они называются? А вот в углу серый зонт и трость с ручкой-кольцом из слоновой кости. Очень красивая, изящная трость.

Оля вынула трость из шкафа; ее было удобно и приятно держать в руках. Легко, одними кончиками пальцев Оля погладила полированное дерево трости, ощущая его скрытое тепло. Это тепло проникало в нее, растекалось истомой по всему телу… Комната расплывалась, пропадала. Оля была уже не здесь. Перед ее внутренним взором вставали деревья-великаны векового леса, башни замка за холмом. Всадники на лесной дороге, сверкание обнаженных мечей… Короткая, яростная схватка; но слишком далеко, чтобы хорошо разглядеть сражающихся всадников.

Это видение промелькнуло за секунды, а следом за тем Оля оказалась на городской улице, запруженной каретами, экипажами всех мастей, извозчичьими пролетками, вагонами конки. Было очень шумно; по тротуарам шли люди в одеждах, похожих на те, что она обнаружила в шкафу Бориса. Оля шла с ними, читала вывески, уличную рекламу, все в дореформенной орфографии. «Склады чаев китайских, цейлонских и японских купца И. Е. Дубинина»… «Какао Ван-Гоутен, быстро и хорошо»… «Минеральная горькая вода источника Франц-Иосиф»… «Секрет красоты – глицеро-вазелиновое мыло молодости»… «Американские швейные машины Нью-Гом»…

Один плакат за стеклом витрины особенно ее привлек, она остановилась и подошла поближе, чтобы прочитать текст полностью.

«Торговый дом Ф. Иохим и Ко., самые большие склады фотографических принадлежностей. Специальное отделение волшебных фонарей и картин к ним. Депо настоящих усовершенствованных фонографов Эдисона и американских графофонов, последние от 25 рублей. Громадный выбор напетых и оркестровых валиков, исключительно собственного заряжения».

Оле стало весело. Ей вдруг очень захотелось купить «американский графофон» (именно так, не граммофон!) с «напетыми и оркестровыми валиками». Она не чувствовала себя чужой в этом городе.

Пестрая толпа увлекала ее дальше, вдоль улицы, идущей под уклон. И по мере того, как этот уклон становился круче, толпа редела, все меньше оставалось людей и экипажей. Темнело. Блестящие витрины сменялись закопченными стенами мрачных каменных домов. Наконец, Оля осталась одна, без следа прежней беззаботной веселости. Тревога владела ей. Слишком быстро сгущалась тьма над городом… И это был уже другой город, в иной глуби времен, гораздо глубже. Это был город страха.

И там, впереди во тьме, Оля смутно угадывала чье-то присутствие. Некто безликий был там… Связанный с ней таинственной, неразрывной нитью. Страх… Вой стаи псов, охваченной ужасом перед наступлением тьмы.

Наваждение схлынуло в единый миг. Оля снова стояла в кабинете Бориса, держа в руках легкую удобную трость. Осторожно, точно боясь вызвать некий катаклизм слишком резким движением, она поставила трость в шкаф и прикрыла дверцу.

Нет, это не маскарад и не театральный реквизит. Происходит что-то очень серьезное…Смертельно серьезное.

И то, что стоит за этим, не указывает путей.

Оля вышла из кабинета и осмотрелась в гостиной. Здесь как будто ничего не изменилось, и в прихожей тоже…

Но это было не так. На косяке у двери она увидела семь латинских букв, процарапанных наискось в белой краске. Семь букв, которые заставили ее похолодеть.

N I E M A N D.

Часть вторая
Рукоять меча

1.

Во время верховых прогулок граф Александр Ланге часто сворачивал к избушке своего лесничего. Чаще, чем это ему требовалось, чтобы узнать, что происходит в его обширных лесных владениях, или обсудить охотничьи перспективы. И не так уж подолгу беседовал он с лесничим. Причина его посещений была в другом.

Этим ясным утром граф Ланге, двадцатишестилетний красавец и элегантнейший денди, недавний выпускник Санкт-Петербургского Императорского университета, вновь подъехал к лесной избушке. Спешившись и укрепив поводья на коновязи, он открыл незапертую (и никогда не запиравшуюся) дверь.

– Иван Савельевич! – с порога окликнул он лесничего.

– Я здесь, ваше сиятельство! – донеслось в ответ из-за дома, из маленького хозяйственного дворика. – Сию минуту…

Гораздо скорее, нежели через минуту, лесничий предстал перед молодым графом.

– Ко мне приезжают друзья, – сказал Александр Ланге, – думаем поохотиться…

– Опять студенты, ваше сиятельство? Ох уж, мне эти студенты…

– А чем вам не нравятся студенты? – притворно удивился Ланге.

– Да уж вы знаете, чем… Шебутная публика. Охотнички! Стрелять-то не умеют, одни подранки в лесу. Им бы только поглощать напитки с заводов любезного господина Смирнова… А смутьянов среди них сколько! Зою с толку сбивают…

– Вот кстати, о Зое, – Ланге попытался сделать вид, что вспомнил о дочери лесничего попутно, в ходе разговора. – Хотел бы ее повидать… Где она?

Иван Савельевич лукаво улыбнулся.

– На ручье, в охотничьем домике…

– А, ну что ж… Пожалуй, прогуляюсь туда пешком. Таким утром пройтись по лесной тропинке – сплошное удовольствие. А вообще, Иван Савельевич, отстали вы тут от благ европейской цивилизации. Пора устанавливать между вашими резиденциями прямую связь.

– Какую же связь, ваше сиятельство? Неужто телеграф проведете?

– Телеграф! Нет, вы положительно отстали, друг мой. Телефон! Изумительное изобретение мистера Белла… Без телефона современную жизнь и представить нельзя.

– А, телефон, – протянул лесничий уважительно, но довольно равнодушно. – Это хорошо в городах… А у нас… Столбы, провода… Электричество опять же.

– Ничего, ничего, – Ланге покровительственно похлопал Ивана Савельевича по плечу. – Дайте срок! Электричество в мой дом уже проводят… Скоро вы увидите иллюминацию не хуже, чем на парижской выставке. А там и до телефона дойдет.

Не прощаясь, он повернулся и легким упругим шагом направился к тропинке, ведущей к ручью. Лесничий смотрел ему вслед с затаенной надеждой.

Граф Ланге, впрочем, не солгал – ему действительно доставляло удовольствие просто идти под сенью своего леса. Он искренне наслаждался щебетом птиц, шумом ветра в высоких кронах, запахами лесных трав и цветов на полянах… И восхитительным чувством, что все вокруг на много миль принадлежит ему. Он еще не успел вновь привыкнуть к этому чувству. В Санкт-Петербурге, в университете, вдали от своих владений, он мог думать о таких вещах лишь отвлеченно… А заговори он о чем-то подобном, его бы не поняли. Среди студентов был в большой моде радикальный демократизм. Некоторые (аристократы в том числе) даже вступали в нелегальные организации или сами их создавали. Чтобы не прослыть врагом прогресса, в радикала играл и граф Ланге… На словах, разумеется. У него не было ни малейшего желания менять существующие порядки. А теперь, когда он вернулся, мало что было для него дороже этого ощущения обладания и власти…

И еще – ему принадлежала Зоя.

2.

Стоя за стеной густого кустарника, Ланге осторожно раздвинул ветви. Он улыбался, наблюдая за обнаженной девушкой, купавшейся в кристальном ручье.

К ее длинным, до пояса, черным волосам не шло ни одно тривиальное сравнение вроде «воронова крыла». Они были черны, как ночь Вселенной. И в ее огромных карих глазах под черными вразлет бровями вращались, завлекая, звездные спирали галактик… Ланге знал, как могут увлечь в опасную бездну эти глаза. Вихрь стремительного падения, которое нельзя прервать, падения к вершине, к утолению жажды…

На груди Зои, тяжелой для ее хрупкой фигурки, поблескивали в солнечных лучах капельки воды. Девушка была прекрасна. Ее дикую красоту едва ли оценили бы в столичных салонах, но здесь, когда она, как дриада, плескалась в ручье и смеялась, она была сестрой леса, столь же прекрасной, как сама природа. В разрезе ее загадочных глаз, в изгибе полных чувственных губ было что-то самой природе свойственное, глубинное, изначальное. Ланге не раз тщился разгадать, к какому народу относились ее далекие предки. Может быть, к давно исчезнувшим племенам, владевшим тайнами естественного бытия… Однако Ланге никогда не расспрашивал лесничего о том, кем была его умершая жена, мать Зои. Не спрашивал он и саму девушку. Что-то словно предостерегало его от таких расспросов.

Он тихонько насвистел мотивчик из популярной оперетты. Зоя услышала, вскинула голову, ее волосы колыхнулись густой волной. Она знала эту мелодию, служившую им шутливым любовным паролем. Влюбленные всегда придумывают особый язык, в который могут входить не только слова.

Покинув свое укрытие, Ланге зашагал к берегу ручья. Зоя стояла перед ним по колено в воде, без тени смущения. Когда он подошел ближе, она наклонилась, погрузила ладони в воду и со смехом осыпала Ланге сверкающим дождем брызг.

– Поймай меня, Александр! – весело крикнула она, бросаясь бежать вдоль берега.

Он не спешил кинуться вдогонку, любуясь издали ее грацией бегущей лани. Близ бревенчатого охотничьего домика девушка остановилась и обернулась.

– Почему ты меня не ловишь? – спросила она обиженно.

– Кто это сказал! – воскликнул он, приближаясь осторожно, изображая охотника, подкрадывающегося к чуткой дичи.

Когда расстояние между ними изрядно сократилось, он прыгнул, как тигр, обнял ее, повалил на мягкую траву. Они катились по траве, хохотали, как дети… Он ощущал ее пахнущее молоком дыхание, холод ее кожи в каплях ледяной воды.

– Подожди, подожди немного… – она отвела его руку.

Он вскочил, помог ей подняться, тут же подхватил на руки и внес в охотничий домик. Там он уложил ее на застланную кровать, покрывая все ее тело нежными и страстными поцелуями. Вкус холодной чистой воды на губах не остужал его, а разжигал.

– Подожди, – снова прошептала она.

– Да чего же ждать?

– Сейчас придет Лейе…

Ланге отшатнулся. Отвращение исказило его лицо.

– Опять твой злобный гном! Как я его ненавижу! Я прикажу гнать его борзыми, если он…

– Перестань. Ты несправедлив к нему… И ко мне. Сколько у тебя слуг? Сотня, две? А почему рядом со мной не может быть хотя бы одной преданной души?

– Душа! Какая душа у этого монстра? Такая же уродливая, как и он сам!

В крайнем раздражении Ланге отвернулся к полуслепому окошку. Ссоры из-за Лейе возникали постоянно. Горбатый немой карлик играл в жизни Зои роль, не совсем понятную молодому графу. Не то карлик был ее слугой, чуть ли не рабом, не то Зоя оказывала ему покровительство… А порой Ланге казалось, что она как-то зависит от него. Он не знал в точности, откуда взялся Лейе; Зоя утверждала, что он сбежал из бродячего цирка, где подвергался всяческим унижениям, а она приютила его. Неизвестно, как он ухитрился объяснить ей это и даже просто сообщить, как его зовут – немой и вдобавок неграмотный, так что не мог и написать. Но Зоя как-то умела с ним разговаривать. Ланге не потерпел бы это маленькое чудовище в своих владениях… Но он не был уверен, что репрессии против Лейе не приведут к разрыву с Зоей.

– Александр, – Зоя подошла к нему сзади, положила руки на его плечи. – Прошу тебя, не сердись. Я послала Лейе собрать для меня кое-какие травы. Он принесет их, я тут же отправлю его с поручением к отцу, и мы будем одни…

– Ну, хорошо, – пробурчал примирительно Ланге, – хорошо…

Зоя просияла. Подарив Ланге долгий поцелуй, она принялась облачаться в охотничий костюм.

3.

– Извозчик!

Владимир Кордин шагнул на мостовую, сел в остановившуюся возле него извозчичью пролетку.

– Вези на Предтеченскую, к театру…

На углу стоял городовой. Он пристально всмотрелся в извозчика и седока, приготовился записывать номер. Кордину опасаться было нечего, он заплатил долг обществу за свои последние прегрешения и в настоящий момент был перед законом чист. Поэтому он лишь с ленивым любопытством подумал, какие же правила нарушил извозчик. Может быть, сблизился с идущим впереди экипажем теснее, чем на положенные три сажени? Впрочем, нарушения всегда найдутся, а записанный номер – это штраф.

Извозчик это тоже понимал. С кличем «Берегись!» он бросил полтинник под ноги городовому. Тот будто и не заметил монеты, но украдкой наступил на нее сапогом.

– Что, брат? – весело спросил Кордин. – Лучше мало сейчас, чем много потом?

– Да ну тебя, барин, – расстроенно отмахнулся извозчик. – Житья нет от этих поборов…

– Не унывай, возмещу тебе убыток… Прибавь-ка ходу!

За полквартала до театра Сельвинского Кордин расплатился с извозчиком, добавив щедрые чаевые. Он направился не к театру, а к роскошному дому, почти дворцу на противоположной стороне улицы. По-хозяйски он вошел в вестибюль.

– Елена Андреевна дома? – спросил он у появившегося лакея.

– Баронесса не принимают… Нездоровы…

– Меня она примет.

Лакей с сомнением оглядел элегантный, но немного чересчур дерзкий, на грани хорошего вкуса, костюм визитера.

– Как прикажете доложить?

– Доложи – Владимир…

– Просто Владимир?

– Да, да, – нетерпеливо подтвердил Кордин. – Вот же цербер… Ты, видно, недавно служишь?

– Две недели, сударь.

– Не «сударь», а «ваша милость»… А прежде, часом, в охранном отделении не служил?

– Изволите ли видеть, ваша милость…

– Все! – Кордин взмахнул тростью. – Быстро докладывать, одна нога здесь, другая там!

Лакей побежал наверх по устланной бордовым ковром мраморной лестнице. Кордин сбросил на руки другому слуге плащ, шляпу и трость, прошелся по вестибюлю, рассматривая подзабытые им витражи.

Ждал он недолго. Уже через минуту его сестра, золотоволосая красавица, со слезами на глазах обнимала его.

– Владимир…

Кордин поцеловал ее в губы, вложив в этот поцелуй более чем братскую нежность. И она ответила ему более пылко, чем приличествовало родной сестре… Смутившись, она покраснела, отступила.

– Ну, здравствуй, Лена – сказал Кордин, с явным удовольствием разглядывая сестру. – Ты мало изменилась за эти два года, разве что стала еще соблазнительнее…

– Два года, два месяца и четыре дня…

– Ого! – восхитился Кордин. – Не скрою, приятно, когда считают и дни… Но не будем же мы здесь разговаривать?

– Идем в библиотеку… Или в курительную?

– В курительную, – выбрал он. – И вели принести вина.

– Какого?

– Моего любимого! Ты все забыла, считая дни? «А в таверне, в бокалах не много вина, и в угасших сердцах еще меньше надежды…». Нет, нет! – он засмеялся. – Эти стихи сейчас ко мне не относятся. Мое сердце пламенеет огнем новых надежд!

Елена взглянула на брата с плохо скрытой тревогой, но ничего на это заявление не ответила. Вызвав лакея нажатием кнопки электрического звонка, она распорядилась подать в курительную вино.

Путь пролегал через картинную галерею, длинный и узкий зал, вытянувшийся вдоль фасада. Здесь внимание Кордина привлекли несколько картин, которых он не видел прежде.

– Продолжаешь пополнять свое собрание?

– Пополняла до недавнего времени. Я больше не покупаю картин.

– О! Надеюсь, не из-за денежных затруднений?

– Конечно, нет… Владимир, об этом потом. Посмотри лучше, вот неплохой пейзаж Яна Сиберехтса… Около 1660 года… Вот портреты Констанс-Мари Шарпантье, ученицы Давида. Очень милые, правда?

– Да, мило… А эта картина? Лукас Ван Уден?

– Как видишь, подписи художника нет, но я купила ее как ван Удена. Это полотно помог атрибутировать профессор Сергеев, если ты его помнишь…

– Еще бы! Этому специалисту можно доверять… Он дал письменное заключение за своей подписью?

– Да…

– Тогда все в порядке. И сколько ты заплатила за творение антверпенского ремесленника?

– Ван Уден был учеником Рубенса, как-никак!

– Помощником, а не учеником… Так сколько?

– Двенадцать тысяч.

– О темпора, о морес… – Кордин рассматривал картину вплотную, затем отошел назад, прищурился. – Не вижу оснований опровергать уважаемого профессора. Ван Уден, его рука. Примерно 1630-й год или около того. Он тогда так писал… Смелые диагонали! Посмотри, в какой динамичный поток сливаются световые блики… Фигуры в пейзаже, повозки, фургоны написаны… Да, явно им самим. Силуэты на дальних планах – тоже. А вот группы животных на первом плане скорее всего помог нарисовать более знающий анималист.

– Кто же?

– Ну, с кем сотрудничал ван Уден… Тенрис? Хендрик ван Бален? Онсалес Коквес? Нет, вряд ли… Здесь чувствуется рука художника из ближайшего окружения Рубенса. Возможно, Снейдерс или Иорданс… Да нет, ты не прогадала. К тому же спрос на старых голландцев постоянно возрастает… Ладно, идем.

Когда они устроились на удобных кожаных диванах в курительной, Елена подняла бокал, полный рубинового вина.

– За твое возвращение…

Владимир Кордин улыбнулся ей, и они выпили.

– Как… Там было? – спросила она тихо, сочувственно, и все же с оттенком болезненного любопытства.

Кордин пожал плечами.

– А как бывает в тюрьме? Невесело. Черт меня дернул подписывать тот злосчастный вексель! Но дело-то казалось верным… Просто не повезло.

– Не повезло, – вздохнула Елена. – А теперь у тебя какие намерения?

– Попросить у тебя денег.

– Владимир!

– Не торопись, выслушай… Я прошу денег не просто так, а в долг. Через месяц ты их получишь обратно, с процентами. Десять процентов тебя устроит, под честное слово?

– Но Владимир, я не…

– Ты действительно отвыкла от меня, Лена! Скажи, был ли в нашей жизни хоть один случай, хоть единственный, когда я тебя обманул? Не сдержал слово, данное тебе, как бы трудно мне ни приходилось? Было такое или нет?

– Не было, – чуть слышно вымолвила Елена.

– Не было и не будет. Потому что я люблю тебя.

– Я верю тебе, Владимир… Дело не в недоверии. Я боюсь за тебя. Ты ведь снова затеваешь какую-то аферу, да?

Поднявшись, Кордин наполнил вином оба бокала, взял свой, подошел к окну и заговорил, не оборачиваясь.

– Да, можно и так сказать. Но на сей раз мой план абсолютно безупречен! Я поумнел за эти два года, Лена. Никаких нарушений закона. Напротив, именно закон поможет мне удвоить сумму, которую ты мне одолжишь. Мне нужно сто пятьдесят тысяч.

– Сто пятьдесят!

– Через месяц ты получишь сто шестьдесят пять.

– Владимир, скоро мне могут понадобиться все мои деньги.

– У тебя их будет еще больше… – он обернулся. – А зачем это тебе понадобятся все деньги? Надеюсь, ты не затеваешь афер?

– Я… Не хочу говорить об этом… Не могу… Пока.

Кордин поставил бокал на круглый столик, сел на диван рядом с сестрой. Она прильнула к нему.

– Как я ждала тебя, – прошептала она.

Он сжал ее лицо в ладонях, повернул к себе. Его губы коснулись ее губ, руки скользнули на грудь. Она вся устремилась ему навстречу, всем своим существом. Она целовала его, отдаваясь этим поцелуям со страстью, лишавшей ее рассудка. Ее язык метался по его горячим губам, проникал в его рот, сливаясь с его языком в пароксизме лихорадочной пылкости.

Внезапно она резко оттолкнула брата.

– Что же мы делаем… Грех великий…Не замолить…

– Мы просто целуемся, – холодно сказал Кордин. – И не вздумай говорить мне, что тебе не хотелось бы большего!

Она низко опустила голову.

– Владимир, ты должен уйти…

– Вспомни тот вечер на реке, – продолжал он, словно не слыша ее, – вспомни тот закат, разлитое в облаках жидкое золото… Тихий плеск волн, костер на берегу, гудки пароходов… Сколько лет нам было тогда? Тебе тринадцать, мне пятнадцать… Ты разделась у самой воды, солнце слепило меня, я видел только твой силуэт и золотую корону, солнце в твоих волосах… Ты подошла близко-близко… Я чувствовал, как бьется твое сердце… Тогда ты впервые поцеловала меня. В ту же ночь ты отдалась этому… Студенту… Не помню, как его звали, но ты в забытьи называла его Владимиром. Он был не нужен тебе. Для тебя это был не он, это был я…

– Прошу, оставь меня…

– Я уйду. Но я хочу сказать, что нельзя поступать против своего естества. Ты говоришь о грехе, а другого греха в мире нет, кроме вот этого – поступать против естества…

Кордин встал, шагнул к двери.

– Ты приготовишь деньги?

– Да… Да. Приходи завтра… Нет, послезавтра. А сейчас оставь меня одну!

В дверях Кордин замешкался, точно собирался добавить еще что-то, но передумал и быстро вышел.