Текст книги "Поводырь: Поводырь. Орден для поводыря. Столица для поводыря. Без поводыря (сборник)"

И тут возникает вариант второй – героический. А что если Никса, и правда, не был так уж болен до своей поездки по Европам?! Что если заговор таки существовал, но не родителей против своего чада, а кого-то могущественного против всей Империи? Лишить Россию подающего блестящие надежды наследника, больно ударить по царской семье. Показать, что у этого «злоумышленника» длинные руки. Вариант? Отчего нет?

Могли ли Николая отравить? Существуют ли яды, способные обмануть прекрасных врачей – профессора и лейб-медика Николая Федоровича Здекауэра и Николая Ивановича Пирогова – человека, в чью честь в мое время улицы и институты называли? Теоретически – возможно. Но технически – вряд ли. Яды всегда оставляют следы. И, думаю, проверку на яды тело усопшего прошло в первую очередь. Вопрос-то нешуточный.

Хотя. Терроризма еще не существует, даже как понятия. Термин «политическое убийство» уже есть, но все еще принято считать, что совершать его должны «разъяренные подданные», а не неведомый ниндзя-отравитель. И обязательно на территории Родины. А то ведь и конфуз может выйти. То-то французский король самолично в Ниццу прибыл, едва только царевич слег. Это ведь не князь какой-то. Это Наследник Императорского Престола. И идеальный повод для войны, по совместительству, стоило только заподозрить возможность отравления!

С другой стороны, разве не существует других причин, способных лавинообразно запустить механизм быстрого развития спящей болезни? Почему после купания в Голландии Никсе хуже не стало, а в Венеции он почти сразу свалился? Коварные итальяшки отравили? Тю! Так не было еще Италии, как государства. Да и, кроме, может быть, Англии, смерть Николая Александровича никому никаких осязаемых выгод не принесла бы. Тем не менее, именно в Венеции болезнь проснулась. Почему?

А не могла ли стать причиной банальнейшая акклиматизация? Санкт-Петербург и Голландия – примерно одна климатическая зона. Болезнь спит. Климат Средиземного моря резко отличается. Теплое море, масса морепродуктов, фруктов и солнца – нате вам: обострение и кризис.

Возможно? А хрен его знает. И посоветоваться не с кем. Врачей тут еще нужно учить руки мыть с мылом и место укола йодом мазать. А о влиянии климата на организм им и подавно не ведомо.

Другой вопрос – мне-то что с того? Допустим, что именно писать в посланиях, я примерно себе представлял. А вот что мне за это будет? И чем это может закончиться? Ведь не поверят же – брякни я о климатических зонах. За чудака и карьериста примут. А яды? Могут они тупо усилить охрану наследника, сообщи я им о возможности отравления? Легко! Но Колю это уже не спасет. Охрана ни акклиматизацию, ни болезнь не победит. А я стану черным вестником, «накаркавшим» трагедию. Вроде и «спасибо», а на самом деле – глаза б на тебя не смотрели…

Но что-то мне подсказывает, что и одной природой тут не ограничилось. И все, как всегда, гораздо сложнее. И проще.

Вариант третий – наиболее благоприятный. Даже мечтать приятно…

Итак, я весь в белом, сообщаю, что врач Шестов – дундук и просмотрел у царевича серьезное заболевание. Что Николая ни в коем случае нельзя отправлять в Европу. Что теплые моря ему, что меч острый. Что нужно немедленно созвать консилиум светил медицины и принять меры к излечению. Царь тронут, царица вся в слезах. Врачи берут анализы и выявляют воспалительный процесс. Я поручаю Высочайший карт-бланш на всевозможные эксперименты в своей губернии, три… нет! четыре ордена и какое-нибудь придворное звание… Все рады, на Рождество я получаю в подарок открытки, собственноручно нарисованные младшими братьями и сестрами Николая. Фрезе умирает от расстройства, и АГО отдают мне…

Фиг! Не поверят. Лейб-медики рапортуют о полном телесном здоровье Никсы, а какой-то хрен-с-горы, сидючи во глубине сибирских руд, доносит нечто совершенно обратное. Я б и сам не поверил…

Всех трех, участвовавших в лечении наследника, врачей, кстати, тоже Николаями зовут. Господь часто делает людям намеки, только мало кто на них внимание обращает. Благо я не такой. Мне и меньшего бы хватило.

Решить-то спасать будущего Николая Второго я решил. А вот как именно, мне в голову пришло, только когда я увидел пароходную «Уфу» и обещанную Юзефом Адамовским баржу. Правда, до этого было еще две недели напряженных раздумий, первая, майская, прибавка к жалованью от Фонда и активная подготовка к походу на Алтай. А еще небольшая лекция для столоначальников, председателей комиссий и прочих начальничков моего присутствия.

Итак, утром в субботу, 2 мая на стене коридора неподалеку от финансовой части Первого отделения, где обычно государственные служащие получали жалованье, появились списки чиновников с указанием денежной прибавки от Фонда. Поименно и с комментариями – кому, за что начислено больше или меньше. Конечно, основными причинами снижения была волокита и вымогательство мзды. Часто одно подразумевало другое. Еще чаще сумма «штрафа» от Фонда во много раз превышала размер полученной взятки. В воспитательных целях.

Списки привлекли внимание, но ожидаемого мной ажиотажа не вызвали. Сложно с этими бюрократами. Кому как не им лучше других известно, что пообещать и выполнить – не одно и то же. И если вы слышите: «Ваш вопрос будет рассмотрен в кратчайшие сроки» – это не значит – сегодня. И даже не завтра. И не послезавтра. До вас дело дойдет, если кто-то из начальства подтолкнет или до ваших бумаг дойдут руки – то есть очень-очень не скоро. Чиновники – весьма занятые люди…

Тем более важным было в тот же день осуществить выдачу наличных. Ради первого раза этим решил заняться Гинтар. Лично. Конечно, не один. Двое моих «скаутов», что в переводе с лондонского наречия и означает «посыльный», невероятно гордые оказанным доверием, тащили из кабинета в кабинет сумки с ассигнациями. Следом шествовал казак с шашкой на боку и ружьем в руках. И старый прибалт со своей копией списка.

Я в этом шоу не участвовал. Сидел в своем кабинете – проверял финансовые ведомости закупок к экспедиции. Купцы шельмовали с качеством, завхозы требовали откаты, а приказчики норовили поставить меньше, дабы сбыть на сторону «экономию». До эпохи развитой бюрократии было еще сто пятьдесят лет, махинации казались мне шитыми белыми нитками, но требовали внимательности и скрупулезности. Сам я, может быть, и не стал бы слишком глубоко вникать в эти, по сути, мелочные хищения. Но для Геры они оказались той самой скотьей красной тряпкой. Похоже, он испытывал искренний восторг, обнаруживая очередную проделку нечистых на руку сотрудников. Так почему бы ни сделать ему приятное?

Тем более что я лишь просматривал бумаги, а подсчеты и несовпадения выискивал уже мой немец. И тут же записывал фамилии провинившихся в особые списки. Один для торговцев – им будет объявлен мораторий на ведение дел с губернским правлением сроком на год. Другой для чинуш – он пойдет в канцелярию Фонда. В начале июня, во время следующей доплаты, мздоимцы сильно пожалеют.

Тогда мне и пришла в голову мысль – устроить лекцию для подчиненных на тему «Схемы движения документации в современных условиях». Если думаете, что чиновнику из двадцать первого века нечему учить бюрократов из девятнадцатого, что все уже придумано до нас, вы сильно ошибаетесь. Администрирование, как и любая другая профессия, со временем развивается. Изобретаются новые виды делопроизводства – взять хотя бы тот же цифровой документооборот. Совершенствуются методы взаимодействия. Способы «выдавливания благодарности» из «клиентов» становятся все изощреннее.

Так-то оно конечно. Механизм работал как-то до меня и наверняка скрипел бы и после меня. Но нужно учитывать один немаловажный аспект! Пока меня не было, ответственность лежала на Фризеле. Теперь она перешла на меня. И насколько эффективно государственная машина станет работать, пока я буду прохлаждаться на юге, напрямую зависит от желания сотрудников. Вздумайся им устроить саботаж, и мое И. О. грозит так никогда и не закончится. Помните же, да? Пока я все еще исправляющий должность начальника Томской губернии, а вовсе не полноценный губернатор.

Оставалось надеяться, что организацией Фонда я существенно стимулировал желание чиновничьей братии усердно трудиться, а вот по поводу методов увеличения эффективности этого труда я и хотел им рассказать.

Понедельник, 4 мая, для большей части моих подчиненных получился длинным. Получившие практически двойное жалованье, они отнеслись к моим причудам достаточно лояльно. И все-таки установленная в зале Благородного Собрания школьная доска и кусочек мела в моих руках вызвали смешки в дальних рядах. Но это только пока я не начал рассказывать о классической системе трех ящиков под документы.

Идея такого документооборота не моя. Но в мое время повсеместно и весьма успешно применялась. Принцип же прост, как большая часть великих изобретений.

При вхождении любого-каждого документа в подразделение он откладывается в третий, самый дальний ящик. И совершенно все равно, что это за документ. Инструкция из министерства или прошение от крестьянина.

– Исключение, – грозно нахмурился я, – у вас будут лишь для тех бумаг, что придут к вам на стол с моей подписью. Но о том я скажу отдельно.

Вошедшая папочка тихо ждет своего часа, пока податель его либо начальник не поинтересуется судьбой своего послания. Тогда документ перекочевывает во второй ящик. И продолжает дремать уже там.

– Ваше превосходительство, – выкрикнул кто-то из плотной группы самых многочисленных, загруженных и низкооплачиваемых писцов и секретарей. – А ежели о документе вообще никогда никто больше не вспомнит?

– Так это же отлично! Пять лет собирания пыли в вашем кабинете закончатся для этих бумаг в архиве.

Во втором ящике дела ждут нового толчка. И принимаются в работу, только достигнув почетного первого ящика. Этим не хитрым способом бюрократы моего времени отсекали более половины никчемных инструкций, спущенных сверху фантастических рекомендаций и требований предоставить никому не нужные отчеты. То есть откровенное бумагомарательство.

Что же касается тех вопросов, которые приходят с визами непосредственного начальства или даже лично от губернатора, то есть меня любимого, это уже вопросы политические, и с ними обычно не все просто. Тем не менее, и здесь не стоит сразу бросать все и кидаться исполнять.

В каждой конторе этот непростой вопрос решают по-своему. Где-то начальники особым образом сдвигают скрепку, отдавая этим сигнал – отложить до особого распоряжения. Или подписывают документы в разных местах – справа в стол, слева на стол. В иных местах используют разноцветные чернила. В Томской администрации я использовал синюю ручку. А черной визировал те бумаги, что предназначались для немедленного исполнения. Здесь у меня такой роскоши не было. Зато никто не запрещал использовать карандаш. О том я и постановил: видишь карандаш – откладываешь. Чернила – хватаешь, подпрыгиваешь и бежишь работать.

Ну и конечно, все эти «фокусы» должны оставаться нашим небольшим внутренним секретом. Ничего криминального в предложенной схеме нет, но недовольство министерств, вскройся такое систематическое игнорирование бумаг, гарантировано. Об этом тоже не забыл упомянуть.

Такие вещи вообще отлично сплачивают коллектив. Когда мы, все вместе, против них. Вот мы – какие хитрые молодцы. И жалованье у нас повыше прочих, и работы поменьше… Это, конечно, все – иллюзия, но стойкая и сердцу приятная.

Начиная со вторника, подвергся настоящему нападению столоначальников, принявшихся бегать ко мне за консультациями. Опыта применения новой системы ни у кого, кроме меня, еще не было, и у сотрудников возникала масса затруднений в определении ценности того или иного документа. Так оно всегда происходит, пока секретари не научатся самостоятельно определяться. Но до этого начальникам среднего звена пришлось ходить ко мне.

Приходилось терпеть и помогать. Тем более что это отвлекало от разбора жалоб недовольных «отлучением от кормушки» пойманных с поличным на поставках по завышенным ценам купцов. Пришлось с помощью Миши писать распоряжение о проведении всех будущих закупочных операций присутствия на суммы от ста рублей и выше методом обратных аукционов. Это когда договор подписывается с тем из поставщиков, кто предложил самую низкую цену при равном или лучшем качестве. Дело для XIX века новое, и я надеялся, что комбинации с подставными купчиками изобретут не сразу.

За бюрократической суетой пролетела неделя. От жандармов не было ни слуху ни духу, и Карбышев, уже вычеркнутый из списка членов экспедиции на Алтай, лишь разводил руками. Видимо, у майора не очень хорошо получалось разоблачить заговор, которого, скорее всего и не было вовсе.

12 мая, между двумя и тремя часами пополудни, к верхним причалам, в районе торговых рядов, под приветственные гудки причалил шестидесятисильный пароход Адамовского. На выкрашенном белой краской защитном кожухе гребных колес сверкающими на солнце буквами значилось – «Уфа». За собой корабль тянул какое-то недоразумение, опрометчиво названное баржей.

Плоскодонное деревянное судно. Метров пятьдесят в длину и не больше семи в ширину. На носу и корме небольшие надстройки – будки. Кормовая пониже носовой, и на ее крыше расположено кормило – здоровенная жердина, присоединенная к широкой лопасти руля. Никакой палубы, а соответственно, и трюма не существовало. По сути это был увеличенный вариант тех ладей, на которых триста лет назад Ермак Тимофеевич где-то здесь в окрестностях хулиганил. Представить, как на этом судне смогут разместиться почти триста человек и столько же лошадей, я так и не смог. Единственным вариантом мне виделся метод тетриса…

До даты отплытия оставалось одиннадцать дней, и срочно требовалось не только найти вторую баржу, но и каким-то образом уговорить хозяина пароходства – Юзефа Адамовского – тянуть не одну и две сразу. Притом, что он уже наверняка, по моему же совету, взял подряд на перевозку груза до Барнаула или Бийска. Да и я тоже хорош! Что мне стоило уточнить в договоре грузоподъемность требующегося судна? И с чего я решил, что баржи из моего времени и в середине девятнадцатого века должны быть одинаковыми? Вполне могло оказаться, что и стосильного тецковского «Дмитрия» могло не хватить, чтоб толкать ту стальную махину из XXI века против течения.

– Ох и шельма, этот Оська, – крякнул Николай Наумович Тюфин, основатель и главный хозяин портового черемошнинского хозяйства. – Энти поляки токмо друг за дружку и держацца. Остальные-то для их навроде псякревников – собак шелудивых, значицца. Шож он, не ведал, тля, что ваше превосходительство к Алтаю армию повезет? Знамо – ведал. А завместо баржи грузовой, он те, вашество, паузок самосплавный поставил. Вишька нос экий, прямой да грубый…

Кровь прилила к лицу. Действительно почувствовал, как покраснели щеки и уши.

И все-таки я, несмотря на обрусевшее немецкое тело, остаюсь русским. Понадобилась хорошенькая встряска, чтоб мысли, так мучившие меня две недели, сложились в единую, стройную и даже – красивую картину. А «невинный» обман Адамовского… Что ж. Хорошо смеется тот, кто смеется последним.

– Пароход-то дашь? – успокоившись и даже досадуя, что приходится терять время на такие пустяки, поинтересовался я у Тюфина. – С баржей.

– Неа, ваше превосходительство, не дам, – грустно сказал купец. – Насадов парусных хоч пять штук бери. Даже денег за них не спрошу. Только людишек корми на их. А уж из Бийской крепости я, поди, отыщу чево в Томск на них сплавить.

– Насады большие? Отставать, наверное, от парохода станут?

– А и станут, да не слишком. Оська, поди, хоч лоции бумажные и бережет, а однова без толку гнать машину не станет. Никто прежде, поди, в Бийск на машине не ходил еще… А суда, ясно дело, большие. На кой мне на Оби-то матушке лодки малые. Чай не рыбу рыбалю.

На том и договорились. Уже через неделю мой флот увеличился на пять действительно больших, палубных, с огромными – в половину хоккейной коробки – парусами, «фрегатов». Только их причаливание к пристани я пропустил. Занят был. С Кретковским общался. Очень уж интересная комбинация получалась.

Нужно сказать, что письма, призванные спасти жизнь Наследнику, я написал в тот же вечер. Четыре. Константину Победоносцеву – одному из любимых и уважаемых воспитателей Николая, что особо ценно, окончившему на пять лет раньше то же Училище правоведения, что и Гера Лерхе. Мы как бы были хорошо знакомы, и я мог быть уверен, что он не выбросит послание в мусорную корзину, не читая.

Второе – Ее Императорскому высочеству, великой княжне Елене Павловне. Несколько другое по содержанию, но по той же причине, что и первое – она хорошо ко мне относится и должна принять изложенную в тексте версию близко к сердцу. При ее связях и влиянии добиться аудиенции у императрицы легче легкого.

Третье – собственно императрице. Честно говоря, собирался писать царю. Но не смог. Не нашел слов, чтоб одновременно пресмыкаться, как сейчас это принято, перед величием императора, и докладывать о «заговоре».

Четвертое тоже адресовал не тому человеку, кому изначально собирался. Была идея отправить мою «кляузу» своему непосредственному шефу – министру МВД. Но сразу от нее отказался – не тот это человек, чтобы рискнуть настаивать или поддержать меня в разговоре с императором. Тем более что было еще два кандидата – князь Василий Андреевич Долгоруков, начальник III отделения Собственной Е. И. В. канцелярии – близкий друг Александра II и Николай Владимирович Мезенцев – восходящая звезда тайного сыска, начальник штаба Жандармского корпуса.

В конце концов, остановился на князе. Здесь реакция получателя меня интересовала в последнюю очередь. Четвертое письмо должно было показать – я сделал, что мог, доложил, куда следует. В то, что донесение Долгорукому будет расследовано без прямого указания царя, я нисколечко не верил.

Три первых я тщательно запечатал и подписал адреса. Последнее подписал, но запечатывать не стал. И пригласил к себе жандармского майора.

Тот явился с таким выражением лица, будто я специально подсунул ему «пустышку» вместо такого многообещающего польского заговора. И явно Киприян Фаустипович готовился к моим нападкам, которых, к вящему его удивлению, так и не последовало.

– Завтра поутру, господин майор, я отправляюсь на юг Алтая, – начал я свою речь. – Однако прежде чем отбыть, передам в почту несколько посланий. Одно из этих писем вы должны прочесть. После я объясню вам – почему делаю это. Прошу.

Подвинул открытый конверт жандарму и впился глазами в его лицо. Знал, что уж кто-кто, а этот тип отлично владеет собой, но очень хотелось отыскать хотя бы тень удивления на крысином лице.

«Ваше превосходительство, господин генерал-лейтенант, – писал я. Это была наиболее сухая и деловая версия из всех четырех, но она же лучше других отражала суть моих посланий. – Во время последнего на меня покушения, о котором я имел уже честь докладывать своему руководству и министру внутренних дел, его высокопревосходительству господину Валуеву, и его превосходительству генерал-губернатору Западной Сибири Дюгамелю, я на некоторое время оказался с одним из злоумышленников, беглым ссыльным поляком, наедине. Убийца был смертельно ранен и не счел нужным что-либо от меня скрывать. С его слов выходит, что при Высочайшем дворе существует заговор сочувствующих польским бунтовщикам господ. Своей целью они выбрали священную особу Наследника Престола, Его Императорское высочество, цесаревича Николая. Дело касается его Высочайшего здоровья. Пользуясь исключительной ветреностью лейб-медика Шестова, сочувствующие польским бунтовщикам господа, возможно, имеющие также польские корни, убедили царскую чету в полном физическом здоровье Наследника. В то время как…»

Далее шли скучные описания хворей Николая и то, как «злыдни» это от царя скрывают. О том, что во время европейской прогулки царевичу будут еще больше портить здоровье, назначая процедуры, только ускоряющие течение болезни. Об акклиматизации я благоразумно писать не стал, но указал, что заговорщики очень опасаются медицинского осмотра пациента Здекауэром или Пироговым, ибо это немедленно раскроет их коварный замысел.

– Ну и что мне прикажете теперь делать, ваше превосходительство? – устало выдохнул жандарм, откладывая лист бумаги.

– Бежать писать Мезенцеву, конечно, – одними губами улыбнулся я. – Неужели вы верите, что князь рискнет хоть что-нибудь сделать? Только, прежде чем откланяться, послушайте еще вот что. Рекомендую в вашем рапорте Николаю Владимировичу все-таки усомниться в существовании заговора. Укажите, что это легко проверить, устроив серьезное исследование состояния здоровья цесаревича. Здекауэр, Пирогов… возможно, еще несколько внушающих доверие имен…

– Так заговор имеет место быть, или это все ваши… домыслы? – прищурился майор.

– Давайте договоримся так, Киприян Фаустипович, – поднял руки я. – Если после консилиума ничего сколько-нибудь серьезного не выявится – вы свалите все на меня. Если же Наследник действительно болен… Ни о каких оправданиях речь не зайдет.

– То есть, вы, ваше превосходительство, действительно знаете, что Николай Александрович… гм… не совсем здоров?

– Абсолютно точно.

– И откуда же это стало известно?

– Скажем так… Мне об этом сообщили. И попросили озаботиться.

– И вы согласились?

– Как видите.

– Вас не пугают последствия? Представьте на секунду, что все это, – Киприянов ткнул длинным узловатым пальцем в конверт, – чья-то сложная игра! А виноватым объявят именно вас.

Я развел руками и улыбнулся. Потом взял письмо, вложил в конверт, заклеил и положил в стопочку к остальным трем.

– Вы сумасшедший, – наклонившись в мою сторону, через стол прошептал жандарм. – Вы безумец, но отчего-то я вам верю. Но вы хотя бы представляете, что своим рапортом Мезенцеву, я… Господи! Если это даже половина правды, князь не усидит на своем месте и одного лишнего дня! Но вы-то! Вы! Вы заставляете меня слепо идти…

– Идите, господин майор. Идите. И считайте меня своим поводырем.