Текст книги "И все-таки жизнь прекрасна"

Неповторимые годы «юности»

Самые счастливые годы, которые выпали на мою долю, – это время «Юности». Двадцать один год своей жизни отдал я этому замечательному журналу, аналогов которому не было и нет в отечественной, да и в мировой журналистике. Все началось с предложения главного редактора «Юности» Бориса Николаевича Полевого стать его первым заместителем. Я, конечно, с радостью согласился. Но мое начальство (я тогда работал в ЦК ВЛКСМ заместителем заведующего отделом пропаганды) меня не отпустило. Более полутора лет (с мая 1970 года до февраля 1972) Полевой ждал, когда я приду в журнал, держал место. А до того сделал меня членом редколлегии, чтобы я включился в редакционную жизнь. Выбор его не был случаен. Борис Николаевич знал меня еще со студенческих лет. Он следил за моим творчеством, помогал советами, подсказывал темы. Мне очень повезло, что на первых порах моя творческая жизнь оказалась под пристальным вниманием выдающегося писателя и очень доброго человека, каким был Борис Полевой. И когда после окончания Литературного института я решил на пару лет поехать поработать в Армению, поскольку мой диплом напрямую был связан с этой прекрасной республикой, Борис Николаевич отговорил меня.

– Ваш путь в поэзии, – сказал он, – это наша родная Тверь. Поезжайте туда. Там – ваша литературная судьба…

Я послушался своего старшего друга и вернулся в Тверь, где «задержался» на 15 лет. Но именно в Твери – в бывшем городе Калинине – были изданы мои первые книги, и с ними я вошел в литературу. Одна из книг называлась «Дорога в завтра», у которой своя история, тоже связанная с Полевым. Я работал тогда в Калинине главным редактором книжного издательства. Работа была хлопотная, приходилось много читать рукописей, причем не только художественных. И не только хороших.

Однажды (это была осень 1959 года) ко мне в кабинет неожиданно вошел Борис Николаевич. Он приехал всего на один день навестить родственников жены, а заодно и повидаться с коллегами. Сел на стул, как всегда подложив под себя ногу, и с привычным веселым прищуром посмотрел на меня.

– Старик, есть тема. Я только что был в Вышнем Волочке по заданию «Правды». Там на текстильном комбинате объявилась потрясающая дивчина. Представляете, перешла в отстающую бригаду, потеряла в зарплате, но вывела своих товарок в передовые. Они теперь на Доске почета, и денег получают больше, и вообще стали знамениты. Напишите о них поэму. Они там все такие юные и симпатичные. А главную заводилу зовут Валентина Гаганова… Поезжайте…

Я поехал. Хотя не очень представлял, как можно писать по заказу. Да еще поэму. Но при первой же встрече с Валей Гагановой понял, что можно. Потому что очень мне понравилась эта молодая рыжая хохотушка, с которой мы быстро подружились. И воспоминания о том времени я сохранил до сих пор. А тогда несколько месяцев подряд я засиживался в издательстве до двух-трех часов ночи и сочинял стихи о девчонках из Вышнего Волочка.

Когда поэма была готова, я отправился к Полевому.

Мы сидели с ним в его кабинете на Беговой, и я читал вслух все, что написал. В какой-то момент, оторвавшись от рукописи, взглянул на своего учителя. Его глаза светились такой добротой, что я понял – он доволен. Потом БН встал и говорит:

– Старик, получилось, надо отметить…

И мы пошли на кухню, где он поджарил яичницу, нарезал колбасу, сыр, поставил бутылку вина и мы (дома никого не было) не торопясь осушили ее. Уже прощаясь, Полевой вдруг спросил меня:

– А как у вас с деньгами?

С деньгами было не очень, потому что все последнее время я никаких гонораров не получал и мы с семьей жили на небольшую зарплату.

Видимо, по моему смущенному виду Полевой оценил ситуацию и достал бумажник.

– Вот тысяча рублей. Отдадите, когда сможете.

Я для приличия поупрямился. По тем временам это были немалые деньги. И они очень выручили меня. Вскоре Борис Николаевич прислал мне телеграмму: «Поэма принята Современником тчк Нужны небольшие поправки тчк Свяжитесь редакцией – Полевой». Через три месяца я привез Полевому журнал с напечатанной в нем поэмой о нашей землячке. И снова мы сидели вдвоем на кухне. Теперь уже я достал бумажник и положил на стол пачку ассигнаций.

– Это что? – удивленно спросил Полевой.

– Мой долг вам. Спасибо.

– Какой еще долг? Что-то я не помню.

– Зато я помню, Борис Николаевич… Еще раз спасибо за все.

Он улыбнулся своей доброй улыбкой. И в этот момент чем-то напомнил моего отца.

Поэма «Дорога в завтра» выдержала несколько изданий. И сейчас я иногда печатаю ее в своих книгах, потому что в ней наше ушедшее навсегда время…

А до того я опубликовал поэму в несколько сокращенном виде в областной газете «Калининская правда». Сохранилось письмо Полевого, которое он прислал мне сразу же после выхода номера.

Дорогой Андрей!

Полосу прочел. Очень порадовался за Вас. При чтении поэма выглядит не хуже, чем на слух. Не тяните кота за хвост – скорее все напечатайте.

Очень милый материал о Вышневолоцкой читательской конференции дала «Смена». Вернулся из Италии, прочел, порадовался.

(Речь в материале шла о читательской конференции по документальной повести Бориса Николаевича, посвященной Валентине Гагановой. – А.Д.)

Всего Вам хорошего!

Ваш Б. Полевой

3 марта 1960.

Москва.

А недавно мы встретились с Валей Гагановой в Москве. Посидели, повспоминали. Мы и раньше виделись – то в Твери, то в столице. И разве мог я предположить, что некогда знаменитая на всю страну Герой Социалистического Труда, депутат Верховного Совета Валентина Гаганова как-то незаметно станет обычной женщиной, позабытой многими даже на своей малой родине, скромной пенсионеркой, у которой те же тревоги, проблемы и обиды, что и у миллионов ее сверстниц.

А я помню, как однажды она позвонила мне в Калинин и весело заворковала:

– Завтра к нам в гости приедет Юра Гагарин. Я тебя жду. Познакомитесь…

На другой день я уже был в Волочке. Великий космонавт оказался веселым, простым парнем. Перед началом его официальной встречи с рабочими мы сидели втроем на диване и Гагарин, тихо посмеиваясь, «травил» нам с Валей анекдоты. Но больше его простоты, меня поразило выступление Гагарина в клубе. Без единой бумажки, больше часа рассказывал он о своем полете, о космосе – рассказывал умно, образно, интересно.

Но вернусь опять в «Юность». В далекие семидесятые годы…

Каждый день я приезжал в редакцию, как на праздник. Мне все нравилось там – и добрая, почти семейная атмосфера, которую создал БээН, как мы за глаза называли своего главного, и мои немолодые коллеги, с которыми не сразу у меня налаживались отношения, потому что пришел я из непопулярного в элитарной среде комсомольского дома. Помню, как писатель Владимир Амлинский – член редколлегии, постоянный автор «Юности», переживал обсуждение на редколлегии своего очерка о молодых зэках, что было внове для нас. Материал по тем временам казался очень острым. Уже позже он рассказал мне, что кое-кто из редакции запугал его моей «комсомольской» нетерпимостью и прогнозировал зарубку очерка.

Но я активно поддержал Володю Амлинского, и очерк напечатали, и мало того, он получил очень много читательских писем.

Бывая в те годы в Калинине, я часто виделся со своим другом журналистом Алексеем Пьяновым. Мы с ним одно время вместе работали в редакции молодежной газеты «Смена». Чиновничья должность в обкоме партии, на которую позже его назначили, была явно не по нему. Мне очень хотелось перетащить Лешу в Москву. Возможностей в столице было намного больше. И я пошел к Полевому с предложением взять Алексея к нам в редакцию. Поначалу Борис Николаевич воспринял это весьма скептически. И вовсе не потому, что плохо относился к Леше. Просто в редакции не было свободных ставок. Довольно долго мне пришлось уговаривать главного найти выход. Например, добиться через ЦК партии утвердить новую структуру и открыть в редакции отдел культуры. Авторитет Б. Н. Полевого был настолько прочен, что никакая высокая инстанция не посмела бы перечить ему в таких простых делах. Тем более, что журнал наш давал государству огромную прибыль – 12 миллионов рублей в год, что по тогдашним временам считалось невероятно много. Но Борис Николаевич был недоволен тем, что я втянул его в эти кадровые аферы. Шло время. И, наконец, Полевой сдался. Он написал официальное письмо первому секретарю Калининского обкома партии Н. Г. Корыткову с просьбой отпустить Пьянова «на ответственную работу в журнал «Юность»… Но первые два-три месяца Леша был без дел и сидел в Калинине, пока мы не утрясли все формальности в редакции.

Когда он переехал в Москву, у него не было ни прописки, ни квартиры. На все требовалось время. Около года он жил в гостинице на Тверской. Но вечерами засиживался у нас дома и нередко оставался у меня ночевать… Потом он получил квартиру, перевез семью, и все пошло своим чередом.

Я по себе знал, как нелегко провинциалу утвердиться в московской обстановке. А потому всюду «таскал» с собой новоиспеченного москвича – на литературные вечера, где знакомил Лешу с известными людьми, на всяческие приемы, устраивал ему выступления на поэтических праздниках. Будучи человеком умным и хватким, он довольно быстро вписался в столичную жизнь.

Когда я стал главным редактором «Юности», то сразу назначил его своим заместителем. Нам хорошо работалось вместе. Пока ему не предложили должность редактора «Крокодила». Правда, узнал я об этом не от него, что меня весьма удивило. Хорошо помню тот день, когда Леша, сославшись на неотложные дела, попросил у меня разрешения уйти с редколлегии. Через час кто-то из сотрудников во всеуслышание заявил, что в редакции журнала «Крокодил» только что представили коллективу нового главного редактора… Алексея Степановича Пьянова. Я и бровью не повел, словно мне все было известно. Но «черная кошка», побежавшая в сторону «Крокодила», перешла и нашу дорогу. Потому что я наивно полагал, что по старой дружбе Леша должен был бы со мной посоветоваться, обсудить неожиданные для него и меня повороты в его судьбе. И уж, по крайней мере, не делать из всего «тайны мадридского двора».

Вспомнились мои давние стихи:

 
Не люблю хитрецов,
Не умею хитрить.
Не могу дурака
Похвалой одарить.
 
 
Не умею молчать,
Если сердце кипит.
Не меняю на выгоду
Мелких обид.
 
 
Не люблю хитрецов,
Не умею хитрить.
Что подумал о ком-то,
Могу повторить.
 
 
Все могу повторить,
Глядя прямо в глаза.
 
 
Если б так же всегда
Поступали друзья.
 

Леша обиделся на меня за эти стихи, приняв их на свой счет. Наверно, он был прав…

По-разному складывались в редакции мои отношения и с писателями. Как-то мало известный тогда молодой литератор Владимир Тихвинский принес нам свою первую повесть. Это была трагическая история об украинских детях, которых фашисты угоняли на работу в Германию. Мне рукопись понравилась. Но Полевой высказался категорически против.

– Все это автор напридумал. И никого не убедил… – сказал Полевой.

– Да ничего он не придумал. Это он о себе написал, – возражал я.

– Вы не воевали, Андрей, а я, извините, фронтовик. И знаю, что было, а чего не было. Бывало и похуже. Но эти факты придуманы…

Тогда я предложил, чтобы рукопись прочли члены редколлегии – участники Великой Отечественной войны. Полевой согласился. И когда они тоже высказались за публикацию, Борис Николаевич смущенно сказал:

– Если взвод идет в ногу, а взводный не попадает в ритм, значит… В общем, печатайте.

…Владимир Тихвинский ходил по редакции с журналом, где его напечатали – счастливый, шумный – и в коридоре столкнулся с Полевым.

– Спасибо, Борис Николаевич, за все.

– Не меня благодарите, а своих коллег. А я был против. И, видимо, ошибался…

И пригласил его к себе в кабинет.

Вот такой был наш «БЭЭНЧИК» – честный, открытый, благородный. Это ведь не каждый смог бы при глобальной известности, да еще и будучи главным редактором миллионного журнала, признаться в своей ошибке начинающему автору.

И позже уже в своем кабинете он весело спросил Тихвинского:

– А вам никто не говорил, что вы очень похожи на известные портреты Карла Маркса?

– Как же, говорили, конечно… – И тут же рассказал смешную историю. Как-то по дороге в клуб писателей он повстречался с подвыпившим человеком, который очень пристально смотрел на него. А когда они поравнялись, тот спросил:

– Это ты?

– Я… – ошалело ответил Тихвинский.

– Дай закурить, Фридрих…

Вообще в редакции любили розыгрыши, шутки, веселые застолья. И всегда в центре оказывался Полевой, потому что по натуре он был жизнерадостным человеком, ценившим и понимающим юмор. Когда Юрий Зерчанинов – редактор отдела информации и спорта на спор пообещал сбрить половину усов и, проиграв, сделал это, Полевой при встрече с ним посоветовал:

– Старик, срочно отращивайте бороду. Лучше половину, чтобы симметрия была.

Помню, еще в первые недели своей работы в «Юности» на чьем-то юбилее я лихо отплясывал с молоденькой курьершей модный тогда «твист», Полевой стоял в дверях, и на его лице было столько неподдельного изумления, что я несколько растерялся. Но он подошел ко мне и весело подбодрил:

– Ну, Андрей, сегодня вы завоевали прекрасную половину редакции больше, чем своим умным сидением в кабинете…

Но главное, конечно, была наша работа – каждодневная, непростая, увлекательная…

Когда Евгений Евтушенко предложил «Юности» свою новую поэму «Северная надбавка» (1977 год), Б.Н. был в госпитале. Я решил ее публиковать, заранее зная, что с ней будут неприятности, потому что поэма по тем временам была очень острой. Так и случилось. Номер уже печатался, когда по приказу ЦК КПСС машины в типографии остановили и меня вызвали «на ковер». Я отбивался, спорил и все-таки отстоял поэму. Тогда мне предложили сделать несколько серьезных сокращений. Но запретили ссылаться «на инстанцию». Я позвонил Евтушенко. Он был в Риге. Прилетел. Я не мог сказать ему всей правды, не мог ссылаться на высоких начальников. Время было такое. Иди туда, не зная куда, и сделай то, не зная что. Мы сидели с Евгением у меня дома и вместе пытались спасти дорогие поэту строки. И он все допытывался, а какому идиоту пришла в голову мысль рубить поэму. Он знал, что не мне, потому что несколько дней назад я при нем подписал рукопись в печать. Разрядил обстановку Полевой. Он позвонил из госпиталя и сказал:

– Передайте Евтушенко, что это я – старый маразматик прошу его сократить поэму. Объясните своему другу, что, мол, главный ни черта не понимает в стихах и потому перестраховывается.

Но я понял – Борис Николаевич уберегал меня от неприятностей «сверху» и в то же время не хотел, чтобы мы с Женей рассорились. Конечно, Евтушенко не впервые сталкивался с цензурой и потому не поверил в претензии главного редактора. Тем более он знал, что Полевой вообще не вмешивается в поэзию, все доверив мне. И когда я позвонил в ЦК КПСС тогдашнему заместителю заведующего отделом пропаганды – и сказал, что не могу выкручивать руки своим авторам, и передал минимальные сокращения в поэме, которые мы сделали с Евгением, мне милостиво разрешили печатать номер.

В тот же вечер мы поехали с Евтушенко в ЦДЛ и отпраздновали эту победу. И там произошел у нас любопытный разговор. Он был продолжением другого более раннего события, когда я снял из номера сомнительные стихи Евгения Александровича вопреки решению главного редактора. Я сумел убедить Бориса Николаевича, что в таком виде стихи не должны придти к читателю.

Позже мы их напечатали, но уже с правкой автора. Евтушенко был недоволен, но именно с того конфликта и началось наше сближение. А когда цензура сняла следующую подборку Евтушенко (я уже сменил ушедшего из жизни Полевого на посту главного редактора), Женя приехал ко мне из Гульрибши за помощью в Пицунду, где мы тогда проводили отпуск, и я тут же послал две телеграммы – одну в Главлит, другую в Союз писателей, взяв на себя полную ответственность за публикацию произведений Евтушенко не только, как руководитель журнала, но и как секретарь правления Союза писателей СССР.

В новой «весовой категории» мне было легче добиваться своего. К тому же Генеральный секретарь ЦК КПСС М. С. Горбачев относился ко мне очень хорошо, и все чиновники это знали. Естественно, стихи вышли в свет. Но это было много позже поэмы (1985 год).

А тогда, в дни публикации «Северной надбавки», наш разговор в клубе писателей был по-мужски прям и откровенен. Евтушенко сказал мне:

– Я не любил вас (мы были на «вы» и обращались друг к другу по имени и отчеству) по трем причинам. Во-первых, вы работали в ЦК ВЛКСМ и пришли в журнал оттуда. Во-вторых, вы со всеми на «вы». Это подозрительно. И, в-третьих, вы не пьете… Тоже вызывает подозрение.

А мне было смешно. Я действительно не любил спиртного. Но стояла полупустой бутылка шампанского, и я понимал, что надо делать скидку на мнительность поэта…

– Будем принимать друг друга такими, какие мы есть… – И нарушил обет трезвенника.

Но Жене важно было сказать то, что он сказал. Чтобы потом забыть.

И еще был один неприятный момент в отношениях со знаменитым поэтом. Однажды он позвонил мне в редакцию и сказал, что написал новую поэму и хочет, чтобы я ее прочитал на предмет публикации в «Юности».

– Ты первый, кому я даю ее читать…

Я прочел и огорчился. Поэма показалась мне очень уж затянутой и излишне публицистичной…

– Женя, не уходи из поэзии в подстрочник… – сказал я ему по телефону.

Евтушенко обиделся.

– Я тебе ничего не давал, ты ничего не читал, – ответил он и повесил трубку.

А потом ее напечатал «Новый мир».

Как-то вечером я с друзьями сидел в ЦДЛ, а за соседним столиком пировал Евгений Евтушенко. Он повернулся ко мне и показал журнал со своей поэмой. Я сдержанно его поздравил. Вскоре поэму «Мама и нейтронная бомба» выдвинули на Государственную премию СССР.

В то время я был членом Комитета по Ленинским и Государственным премиям. И при тайном голосовании поддержал Евтушенко, потому что считал, что он давно заслужил эту награду. Например, за поэму «Братская ГЭС», опубликованную еще до меня в журнале «Юность». На банкете в Кремле, где чествовали лауреатов, Женя подошел ко мне с бокалом шампанского и предложил:

– Давай выпьем…

Честно сказать, я обрадовался, что он не держит зла. Но в силу своей провинциальной прямоты вновь признался ему:

– Может быть, я не прав, но по-прежнему остаюсь при своем мнении, хотя и голосовал «за» по совокупности, потому что считаю великой несправедливостью то, что ты до сих пор не имел этой высокой литературной награды. А посему поздравляю с запоздалым праздником.

– Я знаю, что ты голосовал за меня. Спасибо!

«Вот тебе и тайное голосование», – про себя усмехнулся я. И когда мы вместе вышли из Свердловсого зала, я спросил Евтушенко:

– А ты знаешь, где выход отсюда в город?

Лауреат засмеялся и сказал:

– Я когда-нибудь напишу об этом, как Дементьев заблудился в Кремле и не знал, где находятся Спасские ворота…

Но пока обо всем этом написал я. И напишу еще, потому что много за эти годы общался с нашим выдающимся поэтом… Мы спорили, радовались, обижались. В общем, жили по соседству – не только во времени, но и в поэзии.

* * *

Не все было просто у меня на первых порах в «Юности». Кое-кто из писательской братии плохо отнесся к моему назначению. Очень остроумно высказалась по этому поводу Виктория Токарева. Когда летом 1982 году сгорела наша дача, Вика «утешила» меня: «Андрей, теперь тебе простили, что ты стал главным редактором…» Но оказалось, что «простили» не все. Потому что вскоре началась вдруг какая-то странная кампания в печати против нашего журнала. В каждом номере «Литературной газеты» стали появляться критические статьи, иногда даже по две сразу, в которых подвергались разносу и наша проза, и наша поэзия. Причем, статьи выстраивались таким образом, что ставилась под сомнение общая литературная линия «Юности». Все это создавало нервозную обстановку и в самой редакции. Потом мне передали, что готовится обсуждение журнала на секретариате Союза писателей СССР. Мы начали готовиться. Мне позвонил бывший член редколлегии «Юности», известный критик Евгений Сидоров, который сообщил, что он возглавил группу по подготовке этого обсуждения. По наивности я спросил, какова их позиция. Он доверительно признался, что в его обзоре нашего журнала «хорошее будет бороться с очень хорошим».

И вот настал наш «судный день». Секретариат вел председатель Правления СП Георгий Мокеевич Марков.

Первым выступил Евгений Сидоров. К моему удивлению, обещанное «хорошее и очень хорошее» ни с кем не боролось, потому что его просто не было среди оценок, данных Сидоровым «Юности». Докладчик задал тон. И тут началось! И авторы-то не те, и проза на обочине литературы, и поэзия мелковата… Но выступали пока не очень авторитетные коллеги. Как я подметил, некоторые из писателей были обижены на редакцию невозможностью для них напечататься в «Юности». Правда, мой давний друг главный редактор журнала «Дружба народов» Сергей Баруздин и секретарь правления СП поэт Олег Шестинский пытались погасить критический накал. Но они оказались в одиночестве. И вдруг доселе молчавший в президиуме Сергей Владимирович Михалков оживился и своим мягким характерным голосом негромко произнес: «А мне нравится нынешняя «Юность». И талантом, и озорством, и новыми именами, и честностью. И потом я очень люблю Андрюшу Дементьева. И на этом посту тоже…» Он так и сказал – «Андрюшу». И тут я вдруг понял, что все это обсуждение было направлено персонально против главного редактора, иначе Михалков не стал бы объясняться мне в любви. Видимо, он знал что-то потаенное из нашей «придворной жизни». И потому мне было интересно, что скажет Марков. Но Георгий Мокеевич был невозмутим. Он внимательно выслушал Михалкова и тут же очень добродушно и как-то по-свойски обратился к своему коллеге: «Ну, что будем соревноваться, кто больше любит журнал «Юность» и его главного редактора? Я тоже не в последних рядах…» И напряжение сразу спало. Все поняли, что «Юность» в порядке. Последующие выступления стали доброжелательнее и мягче. Кто-то даже назвал наш журнал выдающимся изданием, одолевшим новые высоты. Я мысленно порадовался, что чьи-то коварные замыслы провалились.

Но когда через несколько дней я приехал в Союз писателей посмотреть верстку «Литературки», которая подготовила целую полосу с нашего заседания, то был неприятно удивлен тем, что цитировались там в основном отрицательные отзывы. Я раздраженно сказал об этом секретарю СП, очень влиятельному человеку Виталию Михайловичу Озерову. Он курировал «Литературную газету». И, видимо, лично участвовал в подготовке отчета о прошедшем заседании секретариата. По крайней мере, в верстке было много его пометок. У нас произошел неприятный разговор, из которого я понял, что именно Озеров был инициатором «закапывания» журнала «Юность». Я настоял на том, чтобы в газете был дан объективный материал.

Уже позже мне стало известно, что некоторые литераторы очень не хотели, чтобы после Б. Н. Полевого главным назначили меня. Против моей кандидатуры была и жена Озерова – Мэри Лазаревна, которая еще со времен Катаева заведовала отделом прозы. И хотя у нас с ней сложились нормальные деловые отношения, и я очень ценил ее опыт и умение работать с авторами, эту первоначальную недоброжелательность я иногда все-таки чувствовал.

Вообще мое «вторжение в «Юность» не всем было по душе. Помню, когда зимой 1987 года я серьезно заболел и попал на операционный стол, поползли слухи, что я вряд ли вернусь в редакцию. Кое-кто из авторов уже примерял на себя «хомут» главного редактора. Но через пару месяцев я вернулся к любимой работе вопреки прогнозам недоброжелателей. А их было с лихвой. Одни считали мое назначение на столь высокий пост преждевременной и завышенной наградой. Другие ехидно говорили: «Не по Сеньке шапка», имея в виду мое провинциальное прошлое и комсомольский престиж. Но все понемногу налаживалось.

Тираж журнала рос с невероятной быстротой, ломая установленные на него лимиты. Мы печатали рядом с классиками молодых авторов. Не боялись говорить правду в условиях жесткой цензуры. И мой авторитет тоже набирал высоту.

Однажды в первых числах июня 1986 года мне позвонил Г. М. Марков и сказал, что моя кандидатура предложена на должность первого секретаря Московской писательской организации. «Кем предложена, Георгий Мокеевич?» – ошалело спросил я, искренне испугавшись, что мне придется расстаться с журналом. Это для меня было бы просто катастрофой, потому что я очень любил свою работу.

Он не ответил. И я не раздумывая, тут же отказался. Марков очень удивился и стал меня уговаривать. Приводил известные фамилии уважаемых писателей, кто до меня был первым секретарем – Сергей Сергеевич Смирнов – легендарный автор повести о защитниках Брестской крепости, лауреат Ленинской премии. Мой учитель по Литинституту поэт-фронтовик и тоже лауреат Михаил Луконин. Патриарх русской поэзии Ярослав Смеляков. Последним Марков назвал себя. В те советские времена возглавить столичную организацию считалось очень почетным делом. И к тому же отказываться членам КПСС от предложений начальства было не принято. Но я нарушил партийный этикет. Тогда несколько раздраженно Марков предложил сохранить за мной и журнал. «Мне не по возрасту, Георгий Мокеевич, получать инфаркт. Каждая из этих работ требует полной отдачи сил. Но я люблю журнал и кроме него ничего не хочу иметь… К тому же я хорошо знаю писательскую атмосферу. Интриги, амбиции, жалобы. Ничего приятного и обнадеживающего в этом нет», – тоже несколько раздраженно признался я своему шефу. Но на этом дело не кончилось. На другой день мне позвонила секретарь Московского горкома КПСС, очень милая и деликатная женщина – Алла Афанасьевна Низовцева, ведавшая идеологией, и попросила меня придти в горком в субботу. «Нам не будут мешать. И мы обо всем поговорим», – как-то очень доверительно сказала она.

Я пошел. Мы сидели в ее просторном кабинете и говорили на ту же тему. С Аллой Афанасьевной мне было проще объясниться, потому что в ней не было той строгости, которая отчуждала меня от Маркова, хотя относился он ко мне очень хорошо. Мы проговорили часа три. И не только о писательских делах, а вообще о жизни. Алла Афанасьевна была тонким и умным собеседником, умела слушать. Казалось, она приняла мои доводы. И когда мы расстались, я был почти уверен, что почетная чаша меня минует. Так и вышло. Первым секретарем Московской писательской организации вскоре стал известный критик, профессор Феликс Кузнецов. Но тогда я терялся в догадках, почему меня так долго и упорно уговаривали, словно на мне «сошелся клином белый свет». И только спустя лет двадцать, когда я случайно встретил А. А. Низовцеву в санатории «Барвиха», и мы уселись вспоминать прожитые годы, она призналась мне, что предложение сделать меня писательским начальником Москвы исходило лично от Ельцина, который в то время был первым секретарем Московского горкома КПСС и кандидатом в члены Политбюро. И мне стала понятна напористость Маркова, для кого желание Ельцина, как и для партийных боссов, было законом. Характер его все знали…

А в писательской среде, да и у нас в редакции тогда ехидно поговаривали о том, что я рвался на высокий пост, но у меня сорвалось. Но за годы «пребывания в писателях» я уже привык к сплетням и зависти своих коллег. И потому не обращал внимания на все эти досужие разговоры. Главное, что получилось все-таки по-моему.

Уже будучи Президентом России Борис Николаевич Ельцин пригласил однажды группу писателей на приватную встречу. Она продолжалась часов пять. Вначале мы просто обсуждали дела насущные, а потом перешли к обильно оснащенному яствами и марочными коньяками столу, где были известные литераторы – Булат Окуджава, Юрий Корякин, Роберт Рождественский.

Я сидел через кресло от Ельцина и видел, как он внимательно слушал всех выступавших. И тут неожиданно его советник по культуре Юрий Корякин обрушился на партийную элиту за ее малообразованность. Ельцин вспылил и прервал его. «Вы думаете, мы дремучие и книг не читаем? Читаем. И классику тоже. Хочешь, я наизусть процитирую вам «Палату номер шесть» Чехова?» И неожиданно совершенно беззлобно рассмеялся.

А когда я тоже решил выступить, кто-то отвлек Президента и я осторожно сказал ему: «У нас, Борис Николаевич, принято слушать, когда говорят старшие…» Ельцин повернулся ко мне и удивленно спросил: «Это кто же старший? Я вон весь седой. А вы… И потом вы возглавляете самый молодой журнал в стране «Юность». Вам старше никак нельзя быть…»

А спустя некоторое время, вручая мне в Кремле орден по случаю моего юбилея, тихо признался: «А ведь вы действительно старше…» И когда нас стали фотографировать, он мягким жестом вдруг опустил вниз букет, который мне вручили. Я вопросительно посмотрел на Президента. «Цветы орден заслонили», – как-то очень по-домашнему пояснил Борис Николаевич.

* * *

Возвращаясь в те, теперь уже далекие годы «Юности», вновь думаю о моем старшем друге и земляке Борисе Николаевиче Полевом. Удивительна его писательская судьба. Вскоре после окончания Великой Отечественной войны он напечатал в журнале «Октябрь» «Повесть о настоящем человеке», которая принесла ему мировую известность. Книгу переводили на разные языки, издавали и переиздавали повсюду. Тираж ее перевалил за пятьдесят миллионов экземпляров. Автор был удостоен Сталинской премии первой степени (тогда лауреатские книги делили на разряды). Повесть Бориса Полевого входила во все школьные и университетские программы. На экранах страны с большим успехом шел фильм с П. Кадочниковым в главной роли. В Большом театре поставили оперу Сергея Прокофьева по книге Полевого. Правда, он мне говорил позже, что опера ему не понравилась и что вообще не все можно петь. Слава свалилась на сравнительно молодого человека со всеми присущими ей радостями и неудобством. Бориса Полевого узнавали на улицах, просили автографы, бесконечно приглашали на все литературные и иные праздники, приставали с интервью, звонили, превозносили, усложняли жизнь. Надо сказать, Борис Николаевич к этой невероятной популярности относился с юмором и вообще ничуть не изменился со времен своей корреспондентской жизни. Был так же открыт, скромен и прост в общении. Уже позже, когда Борис Полевой возглавлял журнал «Юность» и когда его роман «Глубокий тыл» в 1963 году выдвинули на Ленинскую премию, он послал письмо председателю Комитета по премиям Н. С. Тихонову, в котором просил снять его роман с обсуждения. Приведу несколько строк из того письма. «Из газет я узнал, что мой роман «Глубокий тыл» занесен в список произведений, представленных на соискание Ленинской премии. Я благодарю товарищей, выдвинувших его. Но ведь согласно Указу Ленинской премией могут быть увенчаны лишь самые высокие литературные вершины. При всем добром отношении читателей к моему роману, я его такой «высочайшей вершиной» не считаю…»