Текст книги "Этот берег"

С холма, с крыльца коттеджа, в котором я по воле Авеля живу уже почти два года, из моего соломенного кресла, из-под набрякших дремой век я гляжу вниз, поверх беседки, летней кухни и можжевеловых кустов, поверх кустов сирени, которая недавно отцвела, – и вижу: наш охранник Рома выбегает из своей сторожки, выуживает на бегу ключи из камуфляжных брюк, с железным громом отпирает и распахивает железные ворота. Я вижу, как въезжает черный внедорожник Авеля, и дальше едет, как плывет, по щебню вдоль долгого забора к дому, где живут каждое лето, а бывает и зимой: сам Авель, его жена Варвара, дочь Татьяна и собака Герта – сизая с сединой и бурыми подпалинами немецкая жесткошерстная легавая.

Внедорожник скрывается за холмом. Дом Авеля мне не виден. Стоит он позади и понизу холма на южном склоне, над истоптанной поляной, – ее обстали по краям стволы высоких сосен, – над берегом-обрывом Киевского водохранилища или же моря, как его тут называют… Я не могу этого видеть, но точно знаю, что там происходит, позади и понизу холма – все, что всегда там происходит, когда Авель и его семья возвращаются из Киева с припасами к большому пикнику. Открывается правая задняя дверь внедорожника и на поляну перед домом выпрыгивает футбольный мяч, за ним – собака Герта, это ее лай доносится из-за холма. Слышен первый удар по мячу, следом – крик тринадцатилетней Татьяны, затеявшей, как и всегда, игру в футбол с собакой. Авель и Варвара выходят из машины, минуту разминают затекшие в дороге ноги, прохаживаясь по поляне.

– Владик! – слышу я наконец, как Авель обращается к водителю. – Будь ласочка, бери картошку, два оранжевых мешка, и неси в дом. Потом мне поможешь дотащить все остальное…

– Клубнику не забудьте, пропадет в машине, если уже не перепрела… Такая жара! – встревает голос Варвары… Сейчас она, не заходя в дом, снимет платье, останется в купальнике и по крутым ступенькам спустится с обрыва к воде… Лай Герты вдруг захлебывается, становится обиженным и заполошным, крики Татьяны – капризными, готовыми сорваться в плач, – кто-то из них, Татьяна или Герта, играет не по правилам, известным, впрочем, только им одним… Авель кричит Владику, что не помнит, куда дел рыбу для селянки…

– Под задним сиденьем, Авель Петрович, в ногах! – кричит в ответ водитель; наконец, все крики и все звуки в мире перекрывает буйный рев взявшего старт аквабайка. Привычно оседлав его, Варвара мчится по волнам водохранилища – прочь от берега, подальше от домашних дел………… шипит щебенка под колесами; из-за холма появляется черный внедорожник. Это водитель Владик, получив разрешение навестить мать в Миколаевцах, покидает базу… Голос Татьяны и лай Герты больше не слышны, и это значит, они обе в доме – Татьяна забралась с ногами на диван и открыла ноутбук; Герта спит на коврике возле дивана. Слышно лишь бормотание верхового ветра в соснах и звук аквабайка Варвары, издалека подобный шмелиному зуду… Гляжу на часы; передо мной вот-вот появится Авель; уже слышны его неспешные шаги по щебню; на боковой дорожке возникает его сухая, длинная и гибкая, как хлыст, фигура.

Авель садится на мое крыльцо, на нижнюю его ступеньку. Выдержав короткую пристойную паузу, я начинаю ему докладывать:

– Приходили газовщики. Я их не вызывал, ошиблись адресом, Рома их не впустил… Прилетал фазан; гулял по берегу, улетел. Должно быть, из охотхозяйства; мы его не тронули… В тринадцать восемнадцать приплывал какой-то катер со стороны шлюзов. Рыбаки. К берегу не подходили, стояли час на якоре, может, что и поймали, я не видел. Уплыли, потом ты приехал, в семнадцать ноль-семь, если быть точным. Владик уехал только что… Пожалуй, всё.

Не оборачиваясь, он произносит:

– Нет, не всё. Наталья – где? Сегодня ее день, как мне кажется.

– Где-нибудь здесь, – предполагаю я неуверенно. – Она не любит маячить перед глазами, ходит тихо, как мышка; я ее до конца дня редко вижу…

– Ты меня удивляешь. У меня в доме нигде не прибрано.

– Пойду поищу ее…

– Лучше набери ее.

Я звоню ей по мобильному – звонок мой остается без ответа. Звоню еще раз, и еще, и в третий раз – в ответ я слышу только долгие гудки, обрывы связи…

– Продолжай, пока не дозвонишься, – говорит Авель, вставая с крыльца. – Ушла в огород, телефон остался дома, дело известное. Напомни ей: она и завтра мне нужна, вместе с Ганной – накрыть столы, потом убрать. Человек сорок точно будет, так что звони ей и названивай.

Авель уходит по тропинке в обход холма; я названиваю Наталье, и перезваниваю, и вновь звоню – все без толку. Кстати уж вспоминаю и о Ганне, ее сменщице и соседке по Борисовке – пытаюсь вызвонить ее, чтобы она, как только где Наталью встретит, передала ей от меня пару-другую крепких слов… Картина та же – сплошные долгие гудки.

Я отправляюсь на поиски Натальи, – хотя бы лишь на поиски следов ее пребывания на базе. Если окажется, что она, не отпросившись, вовсе не вышла на дежурство в свой урочный день, это будет событием чрезвычайным, требующим от меня принятия каких-то мер, мысль о которых мне крайне неприятна. Со связкой ключей я обхожу все маленькие коттеджи, предназначенные для гостей Авеля. Они пустуют, но мыть в них полы, вытирать пыль и менять постельное белье положено каждый день… Полы сухи, пыль нетронута, белье под покрывалами – стираное, но – вчерашнее, судя по тому, что запах свежести успел из него выветриться… Натальи нет и не было и в летней кухне – посуда после ужина как была свалена в мойку еще вечером, так там немытой и осталась… Натальи точно не было и в бане – там совсем не слышен хвойный дух антигрибкового аэрозоля, которым каждый день необходимо обрабатывать парилку и помывочную… Большой гостевой дом с длинным зимним обеденным столом, биллиардной и библиотекой заперт снаружи и пуст внутри… Охранник Рома утверждает, что Наталью не видал, но не уверен, что она отсутствует весь день, – у нее есть свой ключ от ворот, и Рома вполне мог ее проворонить. Приходится идти к Агнессе. Ее коттедж, или флигелек, как она его зовет, стоит поодаль от сторожки Ромы.

Я, прежде чем к нему приблизиться, со стороны прислушиваюсь в надежде не услышать ничего, кроме тишины – она бы означала, что Агнесса пишет: ее категорически нельзя тревожить, и я бы со спокойной совестью мог обойти флигелек стороной… Но я слышу звуки аккордеона – депрессивное, неврастеническое танго ненавистного мне Пьяццоллы, – а это значит, что Агнесса отдыхает и благосклонно принимает посетителей… Я жду финального аккорда и захожу во флигелек, когда трофейный древний «хоххнер» в руках Агнессы умолкает.

Она встречает меня, сидя на табуретке, не снимая аккордеон с колен. Я спрашиваю ее о Наталье, Агнесса отвечает, что весь день ее не видела, и высокомерно недоумевает:

– Почему вы обратились с этим именно ко мне?

– Потому что мимо вас, Агнесса, незамеченной и мышка не проскочит.

– Да, я наблюдательна, – соглашается Агнесса. – Профессиональный навык или болезнь, как хотите… И кстати, я вот отдыхаю, да и думаю – а не сменить ли мне профессию или, по крайней мере, не разнообразить ли мне наслаждение жизнью?

– Не знал, что вы обучены нотной грамоте, – замечаю я.

– К чему нам ноты, когда есть инструмент, – отвечает мне Агнесса и пробегает сверху вниз старыми пальцами по клавишам аккордеона.

– Где вы намерены черпать гармонию и вдохновение? – не унимаюсь я. – Неужто в аргентинских танго?

– Нет. У природы, – невозмутимо отвечает мне Агнесса. – Да, у одной ее… Вы слышите, как гудят сосны?.. Куда вам это слышать, глушне! А они гудят… Конечно же, не так, как у меня в Полесье. У нас под Новоград-Волынским если сосна гудит, то она так гудит, что в вас буквально все гудит… А если там вода журчит, то она так журчит, что никаких нот уже не нужно, и инструменты ни к чему: и композиция с гармонией, даже мелодия – все уже готово…

– А если там пчела поет… – подначиваю я.

– …То она так поет, – легко подхватывает Агнесса, – что всякие ехидные насмешники бегут куда подальше, пока она их не ужалила. Намек вам, думаю, понятен. Ступайте, я вас не держу. Мне с вами говорить неинтересно. Вы пусты, как макитра в краеведческом музее.

И я выхожу… Агнесса – тетушка Авеля, видимо двоюродная, или сестра, но из троюродных, он сам того не знает точно. У Авеля добрый полк тетушек и батальон троюродных сестер, но поселиться и прижиться у него на базе удалось одной Агнессе. Не знаю, чем она была, когда жила в Полесье. Агнесса не любит говорить о своем прошлом, а если что и поминает вскользь, то до конца не договаривает, и если уточняет то, что помянула, – уточнение всегда сродни опровержению… Ты уже свыкся с мыслью, что она работала в газете, как вдруг оказывается, что она однажды написала очерк для газеты, который не был принят к публикации… Ты уж поверил, что она была геологом, пока не становится понятным, что дальше старых добрых песен о геологах ее познания в этой уважаемой специальности не заходили. Была ли у нее семья, я не узнаю никогда. Но не смогу забыть, с каким умением и удовольствием она меня язвила и язвит при каждой встрече:

«Вы, – говорит, – тупы, как сабля в краеведческом музее», или, к примеру: «Говорите со мной внятно! Не скрипите, будто двери в краеведческом музее!», «Вы выстарились и облезли, словно вышиванка в краеведческом музее»… Не выпады в мой адрес, довольно глупые по самой своей сути, меня, по правде, бесят, но вымученная неизменность всех этих оборотцев с краеведческим музеем… Какая-то подруга юности Агнессы, совсем чуть-чуть пожив у нас на базе, открыла по секрету, что Агнесса одно время работала директором…ского музея. И будто бы она пыталась продать известному…скому ювелиру и резчику по кости фрагмент бивня мамонта, который – бивень – слыл центральным экспонатом…ского музея. Агнесса якобы втихую отпилила кусок бивня – не с переднего и острого его конца, что было бы всеми замечено, но с заднего, тупого, на что никто не обратил внимания. И все бы ничего, но ювелир публично возмутился тем, что за оговоренные деньги, немалые для…ского района, Агнесса обещала ему якобы продать весь бивень. Во избежание громкого скандала Агнесса была по-тихому уволена и утешается с тех пор остротами про краеведческий музей… Подруга юности была Агнессой изгнана за клевету, навек отлучена от базы, и за правдивость сплетни поручиться некому…

Я выхожу на крыльцо флигелька и, не успев закрыть за собой дверь, слышу за спиной ленивый перебор аккордеона и насмешливый голос Агнессы:

– Вы еще здесь?.. Вы неповоротливы, как время в краеведческом музее. А мне пора вкалывать.

Вкалывать – значит писать. Агнесса пишет разом три романа, из-за чего ее работа движется медленно – настолько медленно, что я, надеюсь, никогда их не прочту. Из намеков Агнессы мы знаем, что один роман – о любовных похождениях Тышкевичей, другой – о Радзивиллах, в том же духе, а третий – об амурах Потоцкого. Сама Агнесса влюблена во всех ясновельможных старых польских шляхтичей. Оно бы ладно, но я с некоторых пор подозреваю, что Авель и Варвара придумали меня на ней женить. И не люблю я заходить к Агнессе.

Вдали я вижу Авеля. Он приближается ко мне неторопливым шагом, то и дело исчезая на ходу в глухой тени сосен, словно в ней растаяв, и вновь вдруг обретая плоть, походку и осанку в вечерних жирных солнечных лучах. Его догоняет Герта. Я потряхиваю и почесываю собаке ухо, докладываю Авелю о неудачных розысках уборщицы и вызываюсь съездить на велосипеде в Борисовку – там, на месте, во всем разобраться… Авель не согласен:

– Куда тебе? В какую Борисовку? Сейчас стемнеет – угодишь в кювет, в твои-то годы… Ты мне и здесь понадобишься. С Натальей разберемся завтра.

Когда стемнело, я понадобился – на поляне перед домом Авеля запалил костер, подвесил над огнем котел с остатками вчерашнего борща, потом был зван к столу, который и накрыл на четверых, на воздухе, вблизи костра. Ели мы молча, поглядывая на темную, будто застывшая смола, в последних тусклых блестках воду Киевского моря, на ясное, все в редких звездах, небо… В тишине раздался близкий, долгий вой чужой собаки. Герта, дремавшая под столом, лениво встала на все четыре лапы, грозно пролаяла во тьму и снова улеглась на живот.

– Собака соседского сторожа, – сказал Авель. – Скучно ей там, в пустом лесу.

Я промолчал, и Варвара не отозвалась. Она не разговаривает с мужем в моем присутствии, должно быть не решив сама с собой, на что я ему сдался и почему мы с ним на ты. Наедине со мной она, однако, вежлива и даже иногда справляется о моем здоровье… Вой во тьме раздался вновь.

– Может, возьмем ее себе? – предложила Татьяна.

– Это не наша собака, – ответил Авель.

Костер погас, котел начал остывать, мы разошлись по домам. Я долго не мог уснуть, рассуждая сам с собой о сравнительных значениях некоторых русских и украинских слов… Так, наш русский праздник напоминает нам о праздности, о дозволенном, даже предписанном безделье; по-украински праздник будет свято, и это свято возвращает нас к чему-то изначальному, из-за чего мы можем, даже и обязаны в иные дни бездельничать… Или, к примеру, наше русское безумие, наше родное сумасшествие по-украински будет божевилля, то есть совсем другое дело, нежели отсутствие ума, сошествие с ума, расставание с умом или свобода от ума – нет, тут уже размолвка с Богом, освобожденность от Него, богооставленность по-нашему!.. Меня тревожили явные несовпадения сокровенных смыслов, казалось бы одних и тех же слов в наречиях, казалось бы по-родственному близких. Меня лишала сна догадка, ехидная по отношению к себе самому, что я неправильно – быть может, с точностью до наоборот читаю эти смыслы, и что, к примеру, божевилля вовсе не побег от Бога, но что-то прямо противоположное побегу, то есть свобода перед Богом, перед лицом Его, свобода в Боге – такая, стало быть, свобода, за которую ни людей, ни самого себя, но одного лишь Бога следует благодарить… Не первую и не другую ночь меня терзают эти мысли о смыслах слов и мучит понимание того, что эти лишние, бесплодные терзания в часы бессонницы, нелепые и невозможные при свете дня – мешают мне спокойно выучить язык страны, в которой мне, я верю, суждено прожить свою вторую жизнь.

На этот раз, чтобы не мучиться и все-таки уснуть, я попытался вспомнить Хнов, но моей памяти не за кого было зацепиться в Хнове: о ком в нем ты ни вспомни – память возбуждает злость, причиняет боль или, в самых безобидных случаях, вызывает во мне досаду… И я стал думать о своих детях, о сыне и о дочери, но не о них теперешних, обыкновенных взрослых, какие встретили меня в Новозыбкове и Брянске, – о тех моих любимых детях, какими они были у меня, когда едва учились говорить… В предчувствии рассвета, в прозрачном шуме легкого дождя за окнами я различил их голоса, услышал внятно, как они пробуют на звук самые первые слова, всем своим старым сердцем улыбнулся, – тут дождь утих, и я уснул.

Дрожь мобильника подняла меня с постели. Голос в нем был женский, не чужой, но чей, того я спросонья разобрать не мог, как и не мог понять ни слова из всего, что клокотало в моем ухе. Фразы взахлеб, слова внахлест, потом вдруг смех, и пауза, и вновь словесный пулеметный стрекот, и снова смех, как мне послышалось, с каким-то вызовом, даже с угрозой… Я, наконец, узнал звонившую. Взятая замуж в украинское село Борисовку откуда-то из-под российских псковских Ямм, Наталья за десятки лет не выучила толком украинский, почти забыла русский и говорит на собственном наречии: в нем украинских слов немногим больше, чем русских, и те и те никак между собой не согласуются, притом что украинские слова звучат как русские, а русские – почти как украинские. Лишь близкие Натальи, ее соседи и друзья понимают ее запросто; за год нашего с ней общения я научился понимать примерно треть из того, что она мне говорит; я больше полагаюсь на свою догадливость, но это, в общем, не беда – она не слишком разговорчива, и говорим мы с ней обычно коротко и только по делу… А тут – длиннющая истерика по телефону, с бурным обилием мне непонятных слов, да еще этот развязный, злобный смех – я раньше никогда не слышал, как она смеется… Я грубо вклинился в очередную ее паузу:

– Молчи и слушай. Сегодня чтобы была вовремя. Приведи себя в порядок. Подумай, как будешь оправдываться. Будь в норме, иначе не смогу тебе помочь.

Я оборвал это подобие разговора. На подслеповатом экране телефона высвечивалось время – четыре часа тридцать три минуты. Впереди был хлопотный тяжелый день. Я надел шорты и выбежал из дома. Берег был в ста тридцати шагах. По лестнице, когда-то мною же сколоченной из горбыля, я спустился к водохранилищу. Скинул шорты, голый вступил в воду и, понемногу просыпаясь, долго плавал в ее холоде, в ее свежих и терпких утренних запахах. Прогнав сон, я вышел на песок. Мокрый, в одних шортах, липнувших к телу, поднялся на берег и побежал трусцой к общей летней кухне – в моем коттедже своей отдельной кухни нет… Достал с полки любимую белую кружку. Всыпал под крышку электрокофеварки молотый мокко на два пальца – так, чтобы вышло покрепче, но и не настолько крепко, чтобы потом глотать валокордин… Влил воду, воткнул в розетку штепсель, запустил процесс – я не устаю дивиться чудесам самоновейшей бытовой техники. Кофеварка задышала, и я вышел наружу.

Удивился, увидев Авеля – он заполночь ложится и обыкновенно не встает раньше семи. Уже одетый в деловой костюм, как и во всякий день большого приема гостей, он шел по щебню вдоль забора, то и дело оглядываясь на трусившую следом старую Герту. Я догнал его, сообщил о звонке пропавшей уборщицы, о том, какой с ней вышел, а верней сказать, не вышел разговор.

– Думаю, она с тяжелого бодуна, – поделился я своей догадкой. – Думаю, с непривычки… Она ж не пьет; я за ней не замечал. Думаю, в Борисовке была какая-нибудь вселенская гулянка, какая-нибудь свадьба, от которой наша Наталья не могла отвертеться, вот и пострадала.

– Да, она не пьет, – согласился Авель. – Надеюсь, будет к девяти на рабочем месте. В рабочем состоянии, надеюсь…

Герта потерлась мордой о мое мокрое колено.

– Пошли, собака, – сказал Авель. – Не дала мне спать совсем. Всю ночь во сне кого-то догоняла и рычала.

Они продолжили прогулку. Мой мокко должен был уже свариться, и я вернулся к летней кухне. Уже перед крыльцом услышал запах кофе – его, по правде, я люблю куда сильнее вкуса кофе, и без особой надобности кофе не варю. Шагнув через порог, я обнаружил и другой, тяжелый, кислый запах, и понял: я на кухне не один – кто-то в ней еще и курит, чего, вообще-то, здесь никто себе не позволял… Возле раскрытого окна, спиной ко мне, стояла маленькая женщина. В левой руке она держала на весу мою белую кружку, в правой – сигарету. Она пила кофе из моей кружки и курила, выпуская дым в окно. Я и со спины ее узнал, в ее зеленом рабочем платье. Наталья обернулась. Изо рта, ярко и грубо накрашенного, плыл густой струйкой сигаретный дым. На старом спокойном лице, щедро обсыпанном пудрой, темнели две неровные бороздки засохших слез. Я испугался и проговорил:

– Не знал, что ты куришь… Но молодец, что пришла… Ты отдохни пока. Еще такая рань, что ты свободно можешь отдыхать.

Попятившись, я снова оказался на крыльце. Не зная, что и думать, и не придумав, чем себя занять, побрел через холм к дому Авеля – хоть за какими-нибудь распоряжениями… С верхушки холма увидел, как Ганна, вторая наша уборщица, о чем-то быстро говорит Авелю, беспрерывно мотая головой из стороны в сторону, словно решительно с чем-то не соглашаясь… Пока я спускался к ним с холма, Ганна, кончив разговор, подобрала с земли ведро и швабру и отправилась в дом Авеля. Я подошел. Авель спросил меня, видел ли я Наталью. Я сказал, что видел, и добавил:

– Похоже, с нею что-то происходит.

– Похоже, – согласился Авель и передал мне, что он услышал от Ганны. Как оказалось, внук Натальи, восьмилетний Гриша, вышел утром из дому и, как всегда, направился к своему старшему приятелю, одиннадцатилетнему Хоме. Тот усадил его перед собой на раму велосипеда, и они поехали по главной улице Борисовки, где их видели многие, потом и дальше, к лесу, как уверяет Дорошенко, хозяин придорожной лавки, торгующей удилищами, рыболовными снастями, наживкой и прикормкой. С тех пор прошло трое суток. Больше детей никто не видел.

Дню хватало своих забот, но я предложил Наталье вернуться домой. Наталья отказалась уходить – не только лишь из чувства долга, как я понял, но и в надежде этими заботами забыться. Она, Ганна, я и призванный нам в помощь охранник Рома полдня не знали продыху: таскали на край берега столы и стулья из коттеджей, выстраивали их ровными рядами, застилали скатертями, натягивали тент из огромной полосатой клеенки… Как только Рома принялся подтаскивать к столам коробки с посудой и приборами, ящики с водкой, винами и коньяком, а на отдельный столик – виски, джин, тоник и соки, и банки с пивом, я, наконец, занялся сутью предстоящего застолья.

Скажи мне кто-нибудь в моей первой жизни, что во второй я стану кулинаром, ума не приложу, что бы я ему ответил. В Хнове я что умел? – как и любой рыбак, сварить простейшую уху, для заковыристого понта плеснув в нее, кипящую, стопку водки и ткнув в котел – для запаха – дымящей головешкой из костра. А в остальном – картошка, и картошка, и картошка: в мундире или чищенная, сваренная или изжаренная, с луком и грибами или без лука и грибов. В Хнове, как и везде у нас, была своя «Кулинария», но не существовало слова кулинар. Быть в Хнове кулинаром было бы странно, тем более что там готовят женщины, давно уставшие готовить, предпочитая дарам леса или Озера, кроме картошки с огорода, продукты из «Кулинарии», из продуктовых магазинов, еще – из новой лавки под названием «Ням-ням, буль-буль»: пельмени в пачках, яйца, крупы, колбасу и макароны с дыркой и без дырки. Мужские шашлыки на лесных кострах и на мангалах во дворах лучше совсем не поминать. Эти куски нетерпеливо размороженного мяса, пропитанного уксусом так, что их впору отжимать, внутри почти всегда сырые и всегда сгоревшие снаружи, никто бы есть не стал, если б не водка в количестве, необходимом для того, чтобы не только пожирать их, но еще и нахваливать…

Свою первую зиму на базе я провел пустынно. Страшась бессонницы, читал на ночь кулинарные книги из библиотеки большого гостевого дома. Из них иные легко вгоняли в сон, до того занудно они были написаны – или же столько было в них поименовано неведомых растений и приправ, что я ни одного рецепта не успевал усвоить, прежде чем заснуть. Но были и такие книги, такие были в них рецепты и секреты, придумки, и советы, и подсказки, что я, наоборот, не мог уснуть подолгу, воображая себя на кухне, у плиты, в благоуханных пряных облаках, в настолько остром предвкушении тех блюд, которые в воображении своем я сам готовлю, что ночь без сна меня не угнетала.

Как только в воздухе запахло весной, а значит, скорым появлением хозяев базы и гостей, я с кулинарной книгой на отлете храбро встал у кухонной плиты… Не знаю, не могу судить, насколько моя стряпня близка к совершенству, но запеченную мою свинину с подливой из сельдерея и яблок, мою форель по-севански, мои хинкали с сыром, мою гречневую кашу с маслом, луком и боровиками, запаренную в глиняном горшке, мои холодные салаты с йогуртом и малосольной брынзой, мой прикарпатский банош и литовско-белорусский холодный борщ, мои купеческие щи – наш Авель, сам вдумчивый и увлеченный кулинар, не устает нахваливать прилюдно.

…Острожские розовые и карпатские черные томаты и нежинские корнишоны-огурцы, и красный крымский лук, чеснок с Волыни, и буряки, и зелень, и коренья, – все с Лукьяновского рынка, – еще и мелитопольская твердая черешня, и слива желтая, лиловая, соленые полесские маслята, к ним яблоки моченые и кукурузные молочные початки; из супермаркета – сыры: и твердый пармезан, и мягкие рокфоры с камамберами, и с плесенью и без нее; еще оттуда – тюлечка одесская; дунайская, из Вилкова, селедка; лосось копченый и чуть-чуть посоленный; домашние колбасы и копчености, и кровяная колбаса на гречневой крупе, и сало командирское, оно же и бандитское, из подчеревицы молоденькой свиньи – это все с Житного, что на Подоле, рынка, но это все – еще не все, что привез Авель на своем черном внедорожнике. На том же Житном рынке им была закуплена сырая осетрина из России, уже очищенная и разрубленная на аккуратные куски, пригодные для шашлыка. Минувшим вечером, перед тем как лечь и задуматься о смыслах слов, я выдавил в кастрюлю с кусками осетра сок из пяти гранатов – нет лучше маринада к этой древней рыбе, чем сок плода с Древа Познания! – и на всю ночь ее оставил в летней кухне, на полу, в прохладной тьме…………… порозовевшие куски насаживаю на шампуры, но я не стану отправлять их на мангал до самого приезда гостей, – какой им прок в остывшей осетрине?.. Вода в котле, подвешенном над пламенем костра, закипает; я режу на шматы шкуру и хвост осетра, вместе с головой и хребтом с вязигой опускаю их в котел – пусть варится подольше юшка, основа моей селянки… Что будет дальше – не скажу, рецепт непрост; я вычитал его у одного известного художника, он же известный кулинар; я в живописи мало смыслю, я словесник, но блюда по его рецептам хороши. Я верю, что моя селянка поспорит с тем венгерским гуляшом, который самолично варит Авель в большом чугунном казане, неподалеку от моего котла…

Селянка варится. Гуляш варится. Тент над банкетными столами подрагивает и звенит на порывистом ветру, потом надолго замирает… Поодаль от столов Ганна и Наталья заняты закусками. Ганна нарезает колбасу и сало; Наталья крупно режет овощи для моих салатов, громоздя горой их ломти, кольца и куски на разделочной доске. Наталья курит за работой. Над головой ее дрожит, как студень, дым. Мне это досадно. Свежие овощи и полная пепельница – тот еще натюрморт. Я мог бы сделать замечание Наталье, но не могу – я помню, отчего она вдруг начала курить; я понимаю, почему на самом деле мне неприятно на нее смотреть, настолько неприятно, что я предпочел бы отпустить ее домой. Я знаю, что за страшная тревога ее гложет, и во мне все противится тому, чтобы невольно пропитаться этой не моей тревогой. Я ничего не говорю Наталье. Я просто отворачиваюсь…

Автобусы с гостями въехали в ворота базы, когда я убирал с огня котел с готовой селянкой, а Авель снимал пробу с готового гуляша, Ганна с Натальей уже накрыли столы, а Рома, наш охранник, раздувал на мангале угли.

Застолье выдалось обыкновенным – шумным и долгим. Селянка, гуляш и шашлык из осетрины были одобрены и прибраны подчистую, а в остальном – много было перепробовано, да мало съедено. Зато уж выпито так выпито: едва взглянув на опустевшие бутылки, впору было спросить себя, осталось ли хоть что на опохмел.

К подаче кофе вышла Агнесса с аккордеоном и призывно заиграла вальс. Гости вежливо ее послушали; никто из них вальсировать не стал, но они словно по подсказке запустили сквозь колонки-усилители лихую, сладкую музычку восьмидесятых и заплясали по поляне путаной толпой – довольно, впрочем, вяло, так как были тяжелы… После танцев, прежде чем спуститься с берега к воде и уединиться там для деловой беседы с послом одной из азиатских стран, ради которого и был затеян пир, Авель попросил меня пройтись по базе с теми из гостей, кто был на ней впервые, – все показать и рассказать. Таких было немало, но желающих составить мне компанию почти не оказалось – быть может, человек пять-шесть. С ними за мной увязались, – для того лишь, чтобы растрясти в себе обед, – некоторые из друзей Авеля, знающих базу как свою.

В начале нулевых – не выношу я эти нулевые; а как их обозвать иначе? – Авель забрал за долги очередной разорившийся завод. В довесок получил и базу отдыха завода, давно заброшенную, заставленную сгнившими фанерными бараками, заросшую репьем, обтянутую по периметру полуистлевшей сеткой рабицей с колючей проволокой поверху и запертую на замок. Нельзя сказать, что база пустовала. Сетку и проволоку в нескольких местах прорвали безымянные эпикурейцы – они годами гудели в репейниках, блудили, гадили в бараках; помойное образовалось место. Авель его расчистил, прополол, отмыл и причесал; снес и спалил трухлявую фанеру; возвел на ее месте утепленные дома из бруса, кухню, баню, склад и гаражи. Он предполагал устроить клуб любителей водных видов спорта, но это до поры не вышло. Бизнес Авеля потряхивает, на сооружение ангаров и причалов пока недостает свободных средств. Коттеджи для яхтсменов, аквабайкеров, ныряльщиков, гребцов пока пустуют – однако же всегда неукоснительно готовые к приему гостей. Все реже раздаются голоса в большом гостевом доме, построенном нарочно для старых друзей. Кого поубивало время, кого попрятало по разным странам, спасая от отчаяния, пространство; те, что все еще жили в Киеве и, кстати, получили на заводах Авеля приличную работу, – они все были здесь, на пиру. Но вряд ли кто из них готов остаться на ночлег в большом гостевом доме – их всех ждут семьи, в которых базу отчего-то принято считать гнездом разгула.

Близятся сумерки, и Марк Пунько, один из них, старинных, еще университетских друзей Авеля, берет меня за локоть и говорит мне доверительно, с мечтательной печалью:

– Если бы я не привел его, студента, к нам домой, здесь до сих пор бы рос бурьян. Мой папа был декан, доктор наук и член-корреспондент, великий человек, и у него были идеи. Он их при Авеле, обычном деревенском недотепе, любил излагать и развивать вслух, абсолютно бескорыстно, из одной лишь любви к науке. Потому что Авель умел слушать… И я умел, но я не слушал, только ушами хлопал, хлопал, все прохлопал. Я был юным раздолбаем – Авель был другой. Он слушал и запоминал, слушал и запоминал, пока папа не помер… Ты спросишь, что же дальше? Пожалуйста!.. Идеи стали деньгами. Где был бурьян, теперь банкет… То есть я что хотел сказать, чтобы ты верно понял: все у нас вышло к лучшему. Я сильно рад за Авеля; мой папа был бы им доволен. Я даже больше тебе скажу, но ты ему не говори: Авель – наша надежда. Не одного меня – всех нас…

Пунько пожимает мне локоть и упархивает за куст помочиться… Все, что я услышал от него, я слышу в пятый раз – именно столько раз мы с Пунько встречались… Почти все те, кого я только что прогуливал и развлекал, отстали, разбрелись. Оглядываясь, я вижу в тени сосен огоньки их сигарет. И слышу возле уха ласковый низкий голос:

– Ты лучше расскажи, где научился так готовить.

Я узнаю кошачью хрипотцу Матвея Клизмеца, старшего менеджера фирмы Авеля и его старинного друга: