Текст книги "Ужин мертвецов. Гиляровский и Тестов"

Окончив этот романс, она снова дала знак Фомичеву. Он опять сыграл вступление, и певица начала романс Глинки: «Как сладко с тобою мне быть и молча душой погружаться в лазурные очи твои».

Зрители перестали стучать ножами и вилками по тарелкам. В зале стояла полная тишина. «Кобылки» время от времени подхватывали строчки, но, казалось, что их никто не слышит – всех захватил только один голос, все следили только за движением одних рук. Время от времени кто-то из зрителей хватался за рюмку и поспешно опрокидывал в себя водку.

Я тоже поддался этому волшебству, но вдруг как будто судорогой скрутило мне сердце – я вспомнил Большую Ордынку, доходный дом купца Чеснокова и женщину на кровати, залитую кровью. Вспомнил прикроватный полосатый коврик и осколок стекла на нем.

Когда песня кончилась и зал снова взорвался аплодисментами, я встал и, пробираясь между столиков, пошел к дверям, не обращая внимания на удивленные взгляды собравшихся. Только выйдя из зала, я смог прислониться к стенке и подождать, пока пройдет сердцебиение.

Что случилось? Отчего я вдруг так разволновался?

– Вам нехорошо? – спросил один из лакеев, сидевший на стуле около дверей.

– Нет, ничего, – ответил я, оттягивая галстук, чтобы получить больше воздуха. – Просто…

Я не придумал, чем закончить предложение, и быстро пошел в библиотеку – подальше, чтобы не слышать звуки рояля и голос, певший мне в спину: «Вам не понять моей печали!»

Да уж, где нам! – со злостью думал я. Да и вам не понять печали той несчастной, что из-за фантома, из-за страха измены и одиночества убила своего мужа, а потом и сама покончила с собой так страшно и так решительно, что несколько сильных мужчин не смогли удержать!

Я сердито плюхнулся на диван, вынул табакерку и вдохнул чуть не золотник табака.

Я заказал себе рюмку водки без закуски и чайник черного чаю. Но не успел официант принести заказ, как в библиотеку быстро вошел здоровяк Патрикеев, вертевший головой. Видимо, он искал меня, потому что сразу направился к моему дивану.

– Что это вы сбежали? – спросил он, усаживаясь рядом без приглашения.

– Так, мысли разные… – ответил я неопределенно.

Он кивнул понимающе.

– Да, сильная певица. А какая женщина! Я, по правде сказать, предпочитаю миниатюрных. Но тут… а вы заметили, что у нее нос длинноват?

Я кивнул.

– Вот! – поднял он палец. – Говорят, длинноносые отличаются страстью.

– Но то же самое говорят про женщин с маленькой грудью, – ответил я. – Однако это – не тот вариант.

– Не тот, – кивнул Патрикеев. – А все равно – прямо так и представляешь ее в своих объятиях – аж дрожь берет.

– Ну, – заметил я. – У меня до этого не дошло.

– Дойдет, – убежденно ответил Патрикеев, наблюдая, как официант ловко расстилает на журнальном столике передо мной белоснежную салфетку и ставит на нее рюмку водки, чашку и чайник. – И мне, любезный, водки графинчик и чайку покрепче. Ну и баранок насыпь. И сахару принеси побольше.

Он повернулся ко мне:

– Так о чем же вы хотели поговорить?

Я протянул Патрикееву свою визитку, на которую он быстро взглянул и сунул во внутренний карман.

– Про смерть Столярова.

– Так я уже все поведал следователю. Или он вам ничего не рассказал?

Патрикеев взглянул на меня пытливо.

– Полиция передо мной не отчитывается, – сказал я.

– А вы интересуетесь с какой целью?

– Пишу материал для «России».

– Ах да, – задумчиво сказал Патрикеев. – Ладно, спрашивайте, мне скрывать нечего.

– Очень хорошо, – сказал я. – Где вы были, когда Петр Ильич… почувствовал себя плохо?

– Рядом, – тут же ответил Патрикеев. – Вот как с вами.

– И не заметили ничего странного?

– Странного? – переспросил Патрикеев. – Как же! Конечно, заметил! Ведь когда твой знакомый умирает – это довольно странно, не правда ли?

– Я имею в виду до того, как он начал умирать?

Матвей Петрович хмыкнул:

– В том смысле – не видел ли я, как кто-то подсыпал ему яду в тарелку?

– Не в тарелку, – поправил я. – И не подсыпал. А капнул в рюмку с настойкой.

Патрикеев удивленно посмотрел на меня:

– Откуда вы это знаете?

– Знаю.

Он замолчал, будто вспоминая тот вечер.

– Если так… – задумчиво сказал он. – Нет, боюсь… А пойдемте на место, я вам покажу.

Он встал.

– Оставьте ваш заказ, никуда он не денется, мы потом вернемся.

– Конечно, – ответил я и встал. Мы прошли в столовый зал, где сидело всего несколько человек, не пошедших на концерт – скорее всего по причине абсолютной глухоты.

– Мы сидели вон там, – указал Патрикеев на стол в углу. – Пойдем.

У стола Матвей Петрович предложил мне сесть на стул, стоявший спинкой к стене.

– Здесь сидел Столяров. Я – рядом. Садитесь.

Мы сели. Патрикеев снова вытащил из кармана свой флакончик с мятной настойкой и брызнул в рот – казалось, он делал это автоматически, не задумываясь. Я подумал, что если хотел бы его отравить, то просто капнул бы яду ему во флакон, тем более что запах мяты отобьет любой другой вкус.

– Вот так. – Патрикеев хлопнул рукой по скатерти, чем привлек внимание официанта. Но помотав головой, он направил официанта обратно к двери в кухню.

– Обернитесь, – сказал спичечный фабрикант. – Что вы видите?

Я повернулся и увидел небольшой стол, уставленный разнокалиберными бутылками с разноцветным содержимым. На серебряном плоском подносе стояли хрустальные рюмки.

– Вот, – сказал Патрикеев, – сами видите.

– Но кто-то же принес рюмку! – заметил я.

Матвей Петрович пожал плечами, а потом запустил пятерню в свою русую шевелюру.

– Хоть убей, не помню! Мы тогда сильно подпили. Знаете, как бывает – пьешь, говоришь, а что вокруг – не замечаешь!

– Разве вы выпивали со Столяровым вдвоем? – спросил я.

– Почему вдвоем? Всей нашей компанией. Я, Чепурнин, Столяров и Горн. Ну, Горна можно не считать, он натрескался сразу. Проблемка у него, знаете, слаб он на винишко всякое.

– Почему Горн красит лицо? – спросил я.

– Что-то с кожей. То ли рябь, то ли сыпь, то ли оспа.

– На оспу не похоже, – возразил я.

Патрикеев махнул рукой:

– Что бы там ни было, Горн вам ничего не вспомнит. А вот Егор может. Только не сейчас. Сейчас он ни за что с концерта не уйдет. Влюблен!

– В эту певицу? В Глафиру?

Патрикеев шумно вздохнул:

– В нее. И Горн, даром что немчура во втором поколении и ничего о настоящей любви и знать не должен, – он тоже, собака, в нее влюблен. Оттого и пьет на Глашиных концертах, что немецкое васистдас из него еще не вывелось до конца, а русская душа пока окончательно не выросла. А я? Я – тоже. Но только Егор влюблен страстно и безответно, а я…

– А вы?

Патрикеев рассмеялся и ничего не ответил.

– А Столяров был влюблен в эту женщину? – спросил я.

– Он? Он – был. Столяров же вдовец. Хотел похитить ее и увезти к себе в Воронеж. На конный завод.

– И вы не ревновали друг к другу?

Патрикеев хмыкнул и не ответил.

Мы вернулись в библиотеку. Фабрикант тут же налил себе водки и выпил. Водку он пил как воду – казалось, она на него не действует. Впрочем, мужчина он был крупный, почти как я, но моложе. А значит, пить мог много, хмелея не быстро.

– Матвей Петрович, – попросил я, – расскажите про дуэль.

– Какую дуэль? – ошарашенно спросил Патрикеев.

– Про «Сократову чашу».

Магнат прищурился.

– А! – протянул он зло. – Все-таки Пашка наболтал лишнего!

– Наболтал, наболтал, – сказал я спокойно. – Как она происходила, я уже знаю. А отчего был спор? Помните?

– Помню, – кивнул Патрикеев. – Из-за Чепурнина. Он же антихрист! Я злой тогда был. А Чепурнин говорит – мол, если захочу, то после смерти место в раю себе куплю. Причем в первом классе. Я говорю – брось, ведь ты же антихрист! Да и как ты купишь? Разве деньги в раю есть? А он – на земле есть, и – достаточно! Пожертвую попам – так они меня отпоют! Ну, мы же трезвыми и тогда не сидели. Слово за слово – и чуть не сцепились на кулаках. Тут Горн и придумал эту самую чашу Сократа. Мол, яда нальет в один из стаканов. Но мне он шепнул – никакой не яд это, а просто лекарство.

– И как, выпили вы?

– Погодите! Значит, налил Паша четыре стакана рейнского, кажется, влил в один из пузырька, потом поставил перед нами. А Чепурнин то ли протрезвел, то ли по пьяни испугался еще больше. Нет, говорит, не буду пить. Не стоит оно того. А Ильич, Столяров то есть, по-моему, вообще ничего не соображал. Схватил стакан и выдул. Чепурнин на него смотрит не отрываясь и говорит, мол, как ты? А тот сидел-сидел и вдруг со стула макакой прыг – и в уборную. Я хохочу, а Егор глазами хлопает – что такое? Ну, я ему объяснил. Он, конечно, дулся неделю и со мной не разговаривал…

Оживленный Патрикеев вдруг замолчал.

– Вот как… – сказал он тихо. – Столяров-то… Нашла его – «Чаша»…

– Да, Горн тоже увидел в этом странное совпадение, – заметил я.

Спичечный фабрикант задумчиво сидел сгорбившись. Вдруг он вздрогнул и посмотрел мне за спину. Но через секунду расслабился и откинулся на спинку дивана. Мне очень хотелось оглянуться, чтобы посмотреть, что же привлекло внимание этого большого купца, но, вероятно, это не имело никакого отношения к вопросу, который меня интересовал.

За стеной послышались звуки овации, крики – вероятно, выступление закончилось. Патрикеев налил себе еще водки, поморщился и залпом выпил. Потом встал.

– Пойду, приведу Егора с Пашей, – сказал он.

Я смотрел ему вслед – на спину, обтянутую фраком, и русые волосы, завивавшиеся на концах.

Глава 7
Глаша Козорезова

Я вернулся домой поздно, отказался от ужина, сославшись на усталость, и ушел к себе в кабинет, чтобы спокойно посидеть в кресле и сделать пометки. Чепурнин не смог ничего вспомнить – он сослался на то, что был также сильно пьян. Впрочем, я не придал этому совпадению особенного значения – просто отметил как факт, который следовало обязательно упомянуть в статье. Но была ли связь между тем пьяным розыгрышем и недавней смертью Столярова? Скорее, это было похоже на мрачное совпадение.

Итак, кто мог отравить коннозаводчика? Я стал набрасывать список: официант, обслуживавший их стол. Да, мог. А сами друзья Столярова – Патрикеев, Горн или тот же Чепурнин? Да, могли. Каждый из них, конечно, отрицает, но ведь они могли просто прикидываться пьяными, а сами… Конечно, наиболее подозрителен Горн – сам он аптекарь, то есть имеет прямой доступ к чистому морфину. С другой стороны, Горн не мог не знать, что ученые уже научились определять отравление алкалоидами. И поэтому такой яд сразу вызовет подозрение против него. Горн, если он умный человек, должен был бы отравить Столярова стрихнином или мышьяком – чтобы отвести от себя подозрения.

Но был и другой вариант – например, сам Горн не травил, яд у него взял Чепурнин или Патрикеев. И мотив понятен – ревность. Отравитель мог и не говорить Горну, зачем ему потребовался чистый морфин.

Но это значит, что Горн в какой-то момент должен был понять, что сам же снабдил убийцу ядом. Однако, когда я разговаривал с ним в аптеке, он не был похож на человека, которого мучает совесть. Правда, в клубе я видел его совсем ничего – во время концерта мое внимание было занято Глашей, а потом, когда Патрикеев привел друзей в библиотеку, Горн еле ворочал языком.

Конечно, я неосознанно сужал круг подозреваемых, который мог быть намного шире – от официанта до любого бывшего в тот момент в столовом зале. Впрочем, Архипов тоже работал по этому делу и наверняка пришел к похожим выводам – так пусть он со своими сыщиками загребает широкой сетью, проверяя каждого, а я пока сосредоточусь на этой троице.

Утром я написал записку для Горна, позвал Колю, моего юного секретаря, и отправил его в аптеку Горна, наказав обязательно добиться ответа. Коля вернулся минут через сорок и подал мне мою же записку, на которой аптекарь написал ответ. Я спрашивал – хранит ли Горн у себя чистый морфин. И не уменьшилось ли его количество? Аптекарь ответил: «Не уменьшилось!» – и два раза подчеркнул.

– Сердился он? – спросил я у Коли.

– Ага! – кивнул тот. – Такие с утра всегда сердитые.

– Какие – такие? – поинтересовался я.

– А пьяницы, – ответил мой секретарь. – Вы лицо его видели, Владимир Алексеевич?

– Видел. Накрашенное.

Коля пожал плечами:

– Ну, при мне он не был накрашенным. А я такие рожи частенько видал, когда в «Крыму» судомойкой работал. Это когда человек совсем допьется, у него на щеках сиреневая рябь выступает. Верный признак, что недолго ему.

Я чуть не хлопнул себя по лбу! Точно! Как же я сам не догадался? И эта рябь на щеках, и дрожащие руки, которыми он никак не мог взять чашку с чаем, когда я пришел к нему в аптеку! Все это я наблюдал и раньше у последних пьяниц, почти доходяг. Но повстречав человека благородной профессии, я почему-то отказался видеть в нем пропойцу, а отнес верные признаки алкоголизма к какой-то болезни! Наверное, лекарства и мази для дам ему смешивает тот самый молодой помощник. Или сидит у него в задней комнате какой-то другой человек – не исключено, что пожилая дама. А значит, доступ к морфину и другим ингредиентам имеет не один Горн, а кто-то еще!

– Вот что, Коля, – сказал я. – Дорогу к аптеке ты уже знаешь. Возвращайся туда, послоняйся, поговори с приказчиками из соседних магазинов. Выясни, кто работает у Горна. Понял?

– Понял, Владимир Алексеевич. Что тут трудного?

– Ну, на тебе рубль, поешь по дороге.

Коля взял деньги и снова ушел. Я подумал, что со временем из него выйдет отличный журналист – он мечтал об этой карьере после того, как обвыкся в моем доме, куда я взял его вместо другого паренька, работавшего у меня секретарем, но уехавшего в родную деревню.

По подоконнику застучал дождь. Маша заглянула ко мне спросить – буду ли я завтракать. Я прошел на кухню, поковырял ложкой в овсяной каше, выпил чашку несладкого кофе, потом с досадой рявкнул на свою супругу, чего она, казалось, совершенно не заметила, поскольку давно уже научилась не обращать внимания на мои приступы хандры, которые осенью становились чаще.

– Ты, Гиляй, сегодня кашлял во сне, – сказала она, ставя тарелку на поднос, чтобы унести. – Хочешь, я вечером тебе грудь разотру?

– Скипидаром? – сердито спросил я.

– Зачем? Есть и другие средства. А еще чаю тебе с малиновым вареньем сделаю.

– Это я от твоей стряпни слабею, – сказал я. – Лучше ты к чаю еще котлет нажарь да картошечки с сальцем. Да водочки мне налей или настоечки. Тогда я всю ночь буду спать аки младенец.

Она молча пожала плечами, вышла и только из коридора крикнула:

– И не надейся! Посмотри на себя в зеркало! После того как я за тебя взялась, ты стал выглядеть на пять лет моложе!

Я подошел к зеркалу и взглянул… Пожав плечами, я пошел обратно в кабинет. Там стояла старая печурка, вмазанная в стену и облицованная голландской плиткой. Правда, я давно ее не топил – после того как домохозяин установил во всех квартирах чугунные батареи и вывел их в общую котельную в подвале.

Я взял большой блокнот и выписал имена всех, кого можно было бы заподозрить в преступлении. Подумал и добавил имя певицы Глафиры Козорезовой. Она, конечно, ни в чем не виновата, подумал я, потому что не присутствовала в клубе в вечер убийства, но все четыре участника дуэли с «чашей Сократа» были в нее влюблены. Да и эконом Купеческого клуба намекал мне на то, что нужно искать романтический интерес в этом деле. Посидев еще немного, я вычеркнул имя Глаши и бросил блокнот на диван. Нет, ее впутывать в это дело, конечно, совершенно не надо.

Хотя… С виду Глафира Козорезова, конечно, не была похожа на остальных «кобылок», она не пыталась, как они, привлечь к себе внимание, жеманясь и строя глазки публике. Но, с другой стороны, ей это и не нужно было – она и так оказывалась в центре внимания. Мало того, ведь вполне могло быть, что кто-то из «моей» четверки купцов мог к ней подкатывать и не публично. А что, если покойный Столяров действительно сумел привлечь ее внимание, почему и стал жертвой ревности кого-то из своих дружков?

Или кого-то еще?

Шерше ля фам? Ревность – достаточно сильное чувство, чтобы убить человека. Причем именно так – не по пьяни зарезать, а, затаив злобу, подготовить месть, чтобы потом прийти невинной овечкой и занять место покойного. Разве такого не может быть?

Я выглянул в окно – мой верный Водовоз торчал на улице, накрывшись старым плащом от дождя и ожидая, когда я либо прикажу ему ехать по очередному делу, либо отпущу на вольные хлеба до следующего утра.

В прихожей я оделся, обул галоши и крикнул Маше, что отъеду на несколько часов.

Сначала мы отправились с Иваном на Остоженку, в контору «Ваш ангел-хранитель», хозяин которой, Петр Петрович Арцаков, бывший цирковой борец, не раз выручал меня в сложных ситуациях. Хотя законом и воспрещались частные охранные организации, в Москве действовало несколько подобных заведений, где ревнивый муж мог получить доказательства неверности своей жены, а приезжий коммерсант – нанять охрану для перевозки ценного груза или большой выручки. Эти же «специалисты» помогали кредиторам выбить долги, если должник вдруг отказывался платить по расписке. Сами находясь как бы за спиной закона, такие конторы, впрочем, старались не привлекать к себе внимания полиции и потому работали аккуратно – если и переступали они черту, то только в том случае, когда правосудие не могло этого заметить.

Я прибегал к помощи «ангелов», как правило, тогда, когда нужно было быстро раздобыть информацию или выследить интересующего меня человека. Такие услуги стоили недешево, но у меня была большая скидка. Впрочем, на этот раз от Арцакова не требовалось никаких особых усилий – разве что встать со своего продавленного кресла и сделать пару шагов к картотеке. Мне нужен был адрес, по которому проживала Софья Алексеевна Кобылина. Я полагал, что именно там и проходят репетиции ее хора. Вряд ли Кобылина была так щедра, что снимала особый репетиционный зал.

– А не староват ли ты, Владимир Алексеевич, для такого? – спросил Арцаков, когда я, миновав стол с пожилым «ангелом», вошел в его тесный кабинетик и изложил свою просьбу.

– В каком это смысле?

– Ну, – усмехнулся Петр Петрович, – известно, для чего эта дама свой хор держит. Это ж настоящий поющий бордель.

Он курил сигару своего любимого сорта – самого дешевого и вонючего. Я заметил, что от бывшего борца не осталось почти ничего – лицо оплыло и стало похожим на грушу, варенную в компоте. Руки, ранее налитые силой, он теперь держал под столом. Его редкие волосы слиплись на лбу – хотя в кабинете было не жарко, Арцаков постоянно потел.

– Мне для другого, – ответил я. – Мне по делу надо.

В дверях появился Митя Березкин – заместитель Арцакова. Высокий и молодой, он носил длинные волосы, которые скрывали отрезанное ухо. Его левый глаз был выколот тем же ножом, которым Митю лишили уха. Раньше он носил настоящую пиратскую повязку, но теперь заменил ее на очки с темными стеклами, – они делали его длинное лицо невыразительным и угрожающим. Когда-то я знал Митю как веселого и неунывающего паренька. К сожалению, в том, что его покалечили, была и моя вина. Хотя Митя никогда не намекал, что обижен на меня за это, я сам чувствовал перед ним огромную вину.

– Митяй, посмотри в картотеке на фамилию «Кобылина», – приказал ему Арцаков.

Березкин кивнул, открыл шкаф и почти сразу вынул карточку.

– Софья Алексеевна? – спросил он.

– Она.

– Большая Татарка.

Я протянул руку и взял карточку. Переписав адрес в блокнот, я вернул ее Мите, и тот, сняв очки, подмигнул мне единственным глазом:

– Что, Владимир Алексеевич…

– Нет! – отрезал я, не дожидаясь окончания фразы.

Попрощавшись с Арцаковым, я вышел в коридор, где Митя догнал меня, взял под руку и вывел на улицу.

– Как он? – спросил я Митю, кивая в сторону двери «ангела-хранителя».

– Ходит с трудом. Пьет больше прежнего. А от врачей отказывается. Говорит, врачи хороши, только если помереть собрался. Владимир Алексеевич, может, вы с ним потом как-нибудь поговорите?

Я покачал головой. Петр Петрович никогда никого не слушал – только себя. Митя вздохнул:

– Третьего дня вызвал меня. Говорит, принимай дела, а я помирать собрался. Слава богу, обошлось. Проспался.

Я влез в пролетку и посмотрел на Митю. Тот стоял под дождем, мокрые волосы лежали на воротнике его черного костюма, в каких ходили все «ангелы», и смотрел на меня круглыми темными стеклами. Меня вдруг снова пронзило чувство, что я вижу перед собой совсем другого человека, а не того, прежнего Митю Березкина. Изменились интонации его голоса, манера поведения, Митя стал строже… Может, он просто повзрослел, подумал я. Каково ему будет, если Арцаков не сможет больше руководить «ангелами» и действительно передаст контору своему заместителю?

– Куда поедем, Владимир Алексеевич? – спросил Водовоз.

Я назвал адрес, и он фыркнул:

– Это ж дом Кобылиной! Вы к «кобылицам», что ли?

– А ты откуда знаешь, что там? – спросил я.

– Так мы ж извозчики, как нам не знать? Ничего, я вас отвезу, а Марье Ивановне ничего не скажу.

– Тьфу ты! – сплюнул я с досады. – Иван! Ну хоть ты душу не трави! Что вы все заладили… По делу я!

– Знамо, что по делу! – кивнул Иван. – Без дела туда господа не ездят!

– Пошел! – скомандовал я, и пролетка рванула с места, разбрызгивая веера дождевых луж и подскакивая на мокром булыжнике.

Проехав по узкой Пятницкой, мимо двухэтажных купеческих особняков, этого основного ландшафта ближнего Замоскворечья, мы свернули в Татарки. Иван остановил пролетку перед старым, крашенным в синий цвет деревянным зданием с потрескавшимися от времени колоннами и указал кнутом на дверь:

– Вот оно, Владимир Алексеевич. Вас ждать или сами потом домой доберетесь?

– Жди, – ответил я. – Мне ненадолго.

– Дурное дело не хитрое, – пробормотал Водовоз.

Для начала я окинул взглядом окна – все они были плотно занавешены и забраны снаружи красивой, но уже проржавевшей решеткой. Зато справа от двери сиял новехонький медный звонок с блестящей кнопкой. Позвонив, я оглянулся на Ивана. Он глумливо улыбнулся мне и даже помахал рукой. Изнутри щелкнул замок, и дверь открыла маленького роста чернявая девушка. Не спрашивая ничего и не поднимая глаз, она приняла от меня бушлат и папаху, а потом сделала приглашающий знак рукой и повела меня через небольшую душную прихожую по коридору вправо. Остановившись перед большой деревянной дверью со вставками из желтого стекла, девушка тихо-тихо спросила:

– Как доложить?

– Доложи – Гиляровский Владимир Алексеевич.

Где-то в глубине дома послышались звуки рояля.

Чернявая девушка приоткрыла дверь и скользнула внутрь. Прошло несколько минут, за которые я толком не успел оглядеть коридор, как дверь открылась широко и девушка пригласила меня войти.

Это была небольшая, жарко натопленная гостиная, обитая темно-коричневыми обоями в мелкий цветочек. Освещали ее только тусклые бра на дальней стене, висевшие по бокам камина, в котором тлело несколько маленьких поленьев. Софья Алексеевна Кобылина сидела в большом старом кресле, чем-то смахивавшем на мое, только из почти черного дерева, покрытого искусной резьбой. Она была одета в темно-зеленое бархатное и, вероятно, тяжелое платье с красивым ожерельем из изумрудов, которые совершенно не сочетались с рыжим париком. Колени ее прикрывал большой платок из серого пуха – вероятно, старуха мерзла даже в такой духоте. В комнате стоял сильный запах духов, который, однако, не мог перебить старческого духа, обычного для любого жилища пожилого человека.

– Что угодно? – спросила она, даже не поздоровавшись.

– Хочу переговорить с одной из ваших певиц.

– По какому делу?

– По личному, – ответил я.

Старуха засунула руку под платок и вытащила лорнет на длинной костяной ручке. Она долго рассматривала меня, сохраняя полную неподвижность. А потом снова сунула лорнет под платок.

– Приходите на концерт, сударь. Приходите на концерт. Сейчас девушки заняты своими делами.

– Мне нужна Глафира Козорезова, – ответил я.

Лицо старухи чуть скривилось, но она быстро справилась с непонятной мне эмоцией.

– Всем нужна Глафира. Всем, сударь.

– Она здесь? – спросил я.

– Здесь, – ответила Кобылина. – Но занята.

– У нее кто-то есть?

Кобылина вяло повела рукой:

– Репетирует. С аккомпаниатором.

– С Фомичевым?

Старуха медленно кивнула.

– Я могу присутствовать на репетиции?

– Зачем вам, сударь?

– Хочу дождаться окончания и переговорить.

Софья Алексеевна глубоко вздохнула и ответила:

– Нет. Вы помешаете.

Я взял стул, пододвинул к ее креслу и сел. Потом вынул портмоне.

– Разрешите мне компенсировать это беспокойство. Я бы очень хотел переговорить с мадемуазель Козорезовой.

Старуха бросила быстрый пытливый взгляд на мое портмоне.

– Попробуйте.

Я достал пять банкнот по десять рублей. Старуха с пренебрежением покачала головой. Добавил еще пятьдесят. Кобылина пожала плечами.

– Не цените вы талант, сударь, – сказала она холодно. – Моя Глаша – звезда сцены.

– Так ведь просто поговорить! – вспылил я. – Я ж ее у вас не покупаю. Не хотите брать – не надо. Дождусь концерта, подойду к ней и сам поговорю – уже без вашей помощи!

Старуха удивленно изогнула нарисованные брови, а потом протянула руку с пальцами, скрюченными подагрой.

– Только поговорить.

Сунув деньги под платок, где у нее, похоже, находился целый склад необходимых вещей, она выудила из-под платка колокольчик и громко позвонила. В дверь просунула голову чернявая девушка.

– Отведи господина в зал. Пусть посидит на скамейке. Если Глафира спросит, кто такой, – отвечай, с моего разрешения.

Мы снова вышли в коридор и по скрипучему паркету пошли дальше, туда, где звучал рояль. Поднялись на этаж выше, потом свернули налево – звуки рояля стали слышнее, к ним присоединился женский голос. Наконец остановились перед двустворчатой дверью. Девушка тихонько приоткрыла одну створку, заглянула внутрь, а потом поманила меня за собой.

– Тихо, – прошептала она.

Мы вошли в большой зал, стены которого покрывали старые дубовые панели. Паркет здесь был в лучшем состоянии и почти не скрипел. Пожелтевший потолок с прекрасной лепниной сохранил еще выцветшие рисунки цветочных узоров. В дальнем углу, под одним из трех больших окон, занавешенных бордовыми гардинами, стоял блестящий рояль, за которым, спиной ко мне, сидел, вероятно, Фомичев. Но я почти не заметил его, потому что смотрел только на Глашу Козорезову. Она была одета очень скромно – в серое платье с белым отложным воротничком. Ее вороные волосы были уложены в простую прическу. Смотрела певица прямо на меня – с недоумением, причем тянула одну ноту, как будто мой приход застал ее врасплох.

Пианист почувствовал движение за спиной и бросил играть. Он резко повернулся и крикнул:

– Какого черта! Машка! Это что такое?

– Софья Алексеевна разрешили, – тихо ответила чернявая девушка и тут же ретировалась.

Глаша молча посмотрела на Фомичева.

– Что вам надо? – грозно сказал Фомичев. – Вы не видите – мы репетируем! Уходите!

Я сел на длинную скамейку.

– Не беспокойтесь, я не помешаю. Как вы мне не помешали давеча. В трактире, помните?

Фомичев вгляделся в меня и вдруг обмяк. Я уловил в его лице страшное смущение – вероятно, он не хотел, чтобы я рассказывал при Козорезовой, как ее аккомпаниатор выпрашивал у меня остатки пива. Я кивнул ему, давая понять, что не буду далее распространяться на эту тему.

– Что происходит? – спросила Козорезова. – Кто этот человек?

Фомичев беспомощно посмотрел на меня.

– Я Гиляровский. Владимир Алексеевич. Пишу статьи для газеты «Россия». И мне надо с вами срочно переговорить, но при этом совестно отрывать от репетиции.

Певица взглянула на пианиста. Тот пожал плечами:

– Еще раз, а потом прервемся. Я не могу… ты знаешь…

Глаша кивнула. Фомичев начал играть вступление к романсу «Не уходи» гениального самородка Зубова. Я часто слышал эту душещипательную песню, обычную для ресторанов и небольших залов. Это был простой романс, берущий за душу самого обычного человека. Но исполняли его, как правило, очень вульгарно, в расчете на самую подвыпившую публику, плакавшую пьяными слезами. Даже странно было слушать его тут, в репетиционном зале, один на один с певицей. Но это внутреннее спокойствие, эта невинность, с какой она пела, моментально захватили меня, заставили сопереживать не тексту, не музыке, не лирической героине романса, а самой исполнительнице. Не было в ее голосе теперь ничего народного, но и ничего салонного. Хотя она легко пропевала каждую ноту, складывалось впечатление, что Глаша рассказывает что-то из своей жизни. Рассказывает тихо и нежно, иногда с удивлением – как вот с ней случилась эта история…

 
Не уходи, побудь со мною,
Здесь так отрадно, так светло,
Я поцелуями покрою
Уста и очи и чело…
 

Вдруг раздался резкий звенящий звук – Фомичев кулаком ударил по клавишам. Повисла тишина. Глаша покорно замолчала.

– Нет! – крикнул Фомичев. – Нет! Зачем ты дудишь в одну дуду! Разве непонятно? Ты поешь вот так!

Он пронесся пальцами по клавишам, повторяя музыкальную строку.

– А надо вот так!

Он сыграл ту же мелодию. Мне показалось, что это была одна и та же фраза.

– Понятно?

Глаша прокашлялась, посмотрела в мою сторону.

– О чем вы хотели со мной поговорить? – спросила она.

Я замялся, все вопросы, какие я хотел задать, почему-то вылетели из головы. Фомичев изумленно посмотрел на меня, потом на певицу.

– Что? – спросил он.

– Я устала, – ответила Глаша, отходя от рояля. – Приходи через час. Нет, приходи завтра. Завтра продолжим.

– Нет, сейчас! – упрямо ответил Фомичев. – Никакого завтра!

Глаша посмотрела на него долгим тяжелым взглядом – я не ожидал, что такая девушка может так зло смотреть на человека.

– Иди, – сказала она наконец низким голосом. – Иди, выпей водки. Ты слишком возбудился, мой дорогой. Очень дорогой… мой!

Фомичев не выдержал, он сник, опустил безвольно руки, уставился в пол, потом посмотрел на певицу жалобно:

– Но, Глашенька, душенька моя, давай закончим сейчас.

– Мы давно закончили, – отрезала певица. – Мне надо переговорить с этим господином. А ты приходи завтра.

Фомичев вздохнул, некоторое время сидел, уткнувшись взглядом в паркет, а когда поднял глаза на меня, я поразился темному огню ненависти, который тлел в них.

– Из-за вас! – сказал он. – Это из-за вас!

Встав, старый музыкант откинул со лба седые волосы и направился к двери. Толкнул створку, а потом остановился и, не глядя ни на кого, громко сказал:

– Продерите ее хорошенько! Раз уж заплатили!

И вышел. Я аж рот раскрыл от такой наглости. Повернувшись к Глаше, я спросил:

– Может, догнать его? Дать ему пару раз по физиономии?

– Черт с ним, – ответила Козорезова, садясь рядом со мной на скамейку и натягивая подол платья пониже на колени. – Он старый пьяница, и я держу его только ради прошлого. Вы знаете, что это он научил меня петь, когда я была еще девочкой?

– Нет.

– Я мыла посуду в трактире на Смоленке, где он пел. И попросила, чтобы он научил меня. Он и научил…