Текст книги "Сказ о Кугыже"

Чудная рубашка

– Я не смогу! Я не умею! – уперся Жданко. Внук сидел перед дедом насупившись и засунув руки под мышки.

Кугыжа внутренне глубоко вздохнул и попросил у богов силы и терпения. Хоть каким шаманом будь, а внука правильно воспитать – не духов за хвосты дергать. Время идет – восемь лет уж мальцу, – все новые моменты наставления просят.

А случилось вот что. Достатка хватало, но родители хотели, чтоб ребенок не рос бестолочью непутевой, поэтому растили Жданко в духе разумения разного, в том числе и ручного ремесла. Вот и задал ему отец урок: корзину сплести на ярмарку детскую, потешную – устраивали народом, чтоб детишки к труду приучались да соперничества в таком деле не боялись. Показал, конечно, как плести. Основательно, несколько раз. Ну а Жданко заартачился: не буду делать, и все. Почему – родителям понятно было. Неудачи боялся, что выйдет плохо или других хуже. Так-то любил Жданко руками мастерить, но вот, уперся.

Отец уж было вскипел, застрожиться вознамерился, властью родительской принудить. Мать, дочка Кугыжина, остановила, успокоила. Послали деда мосты наводить, Кугыжу, стало быть.

– Батюшка, тебя он послушает, – просила дочь мужняя Кугыжу. – А то мой Твердята дров наломает сейчас. Жданко в него ж, такой же твердолобый. А поди объясни.

Ну что делать, пошел дед к внуку. Потому как если не он, то кто? Молодежи еще самим ума вправлять…

Жданко сидел, сгорбившись, на лавке и шмыгал носом. Перед ним валялись куча прутьев годных на корзину и начаток заготовки донца. Кугыжа присел напротив.

– Ну и что у нас тут за царство уныния? Кто это в роду нашем без боя сдается? А-а? – спросил он внука.

Жданко угрюмо посопел. Затем все же выдал:

– Я не без боя. Я попробовал. Разваливается она.

– Так. Посмотрим давай. Ну вот, здесь вот так сделай, и не будет рассыпаться, – подсказал Кугыжа.

Жданко попробовал – дело вроде пошло.

– Ну да. Так не разваливается. А все равно хорошо не получится. Не умею я. Это ж чтоб не смеялись-то на ярмарке, сколько учиться надо?! Другие вон поди уже давно тренируются, а мне папка вчера показал только, – продолжил он искать причины.

– Ну, вчера папка, сегодня дед. А меня, считай, мои отец и дед учили. Вот тебе сколь знаний за раз! И придумывать ничего не надо. Не закрывай путь им, главное, своим «не умею» и «не смогу». Плохие это заклинания, внучек. Давай я тебя новому научу. Говори вместе со мной: «Я попробую», – поучал внука Кугыжа. – И не верь никому, если скажут, что не сможешь ты. Сможешь. Мне верь, деду своему. Я врать не стану – старый уже, стыдно мне уж врать-то. И лучше других не обязательно. Главное, не сидеть, делать. А там, глядишь, и не хужее выйдет. Парень ты у нас толковый.

– Весь в деда? – улыбнувшись, вспомнил любимую присказку Кугыжи Жданко.

– А то! – засмеялся Кугыжа. – И вот еще. Прежде дела давай сказку тебе расскажу. А потом уж продолжишь, отдохнув.

Внук закивал головой, излучая радость довольной мордашкой.

***

Был у шамана Кугыжи сосед – Бздун Прокопьюшко величали. Затеял Кугыжа баню новую срубить: брёвен из леса натаскал, топор наточил, камни угловые утвердил. Только на ладони поплевал, с топором верным поручкался да к первому венцу примерился – бежит сосед. Ну как бежит – шкандыбает, не скажешь по-другому. Скореженный телом был Бздун Прокопьюшко, как будто напугал кто с налету, а он сжался весь, перекособочился. Страх уже дальше полетел, а Прокопьюшко так и не распрямился. Дак вот, шкандыбает, значится, Прокопьюшко да ещё на подходе причитать начинает:

– О, соседушка! За дело-то какое взялся! По плечу ли? Ты ж у нас душа шаманская, тонкая. Сдюжишь ли дело грубое мужицкое справить? А то нанял бы ково посмекалистей в деле-то этом.

Или возьмётся Кугыжа песнь складывать. Шкуру медвежью на землю бросит, сядет поудобней, в бубен постукивает, дышит, озарение за хвост ловит. Вот уж вильнуло заветное – пошли мысли в кружево вывязываться. Бздун тут как тут, опять за своё:

– Не пойму я тебя, Кугыжа. Вот здоровый вроде мужик, пахать на тебе, а ты слова сидишь перекладываш, в бубен лапищами мозолистыми своими суешь. Спортиш инструмент, а он, поди, золота стоит. Да и кому нужны твои сочинительства? Тут натура тонкая требуется, учёная вирши творить, с грамотой с печатью царской. А ты ж дяревня, лыком опоясанная.

Не совсем, конечно, по словам Прокопьюшки выходит: и баня в рост идёт, и песнь льется. Но работает поклеп, делает свое чёрное дело, чтоб ему. То сомнения загложут: так ли угловые камни выставил, не низковат ли потолок, добрая ли каменка сложилась? Говорил же Прокопьюшко!.. То тоска возьмёт: а и в впрямь, кому сдались мои вирши, пня лесного, мир не видавшего да наук хитрых не ведавшего?

Думал Кугыжа, завидует ему сосед, злословит коль. Побить даже хотел, не бормотал чтоб под руку, да не поднялась та самая рука на убогого. Так и жили рядом. Кугыжа дело планирует иль ладит, Бздун Прокопьюшко сомнения да тоску сеет да поливает. Что вызреет в итоге?

Бывало и такое – пропадал куда-то сосед. К родне, может, уезжал или по грибы ходил. Ладилось все у Кугыжи в такие дни. Мастерил, пел, плясал – как дышал. Оставалось только результату радоваться.

Много думал он по этому поводу. Коли прибить злословца не к душе, жить-то как в таком соседстве? Медитации изучал, заговоры по древним свиткам выискивал, со стариками советовался. Помогало, но ненадолго и не всегда.

Случилось так, конец пришёл терпению Кугыжи. Терпению-то конец, а вот чему другому самое начало. Взыграла гордость наследная: шаман я или так, на, бубен подержи, пока хозяин вернётся?! В кафтан ритуальный обрядился, бубен в одну руку, колотушку в другую. Встал посреди двора. Пробудил туго натянутую кожу – пронзил звук душу. Приплясывать стал Кугыжа, кругом пошёл. Ведёт бубен, шепчет, как ноги ставить, торит путь. Как разделился Кугыжа. Вроде и двор танцем шаманским обходит, а вроде и тропой лесной идёт. Глядь – дерево, ветром сваленное вдоль нее лежит. Старик на нем сидит, древний. Лицом с Кугыжей сходство имеющий. Глаза только умней. Намно-о-го умней.

Поклонился Кугыжа старику:

– Здравствуй, дедушка.

– И тебе поздорову, внучек, – взглядом как насквозь пронял. – Знаю, что нужно тебе. За мной иди. – И лисом обернулся, седым полностью, будто серебряным, да по тропе вперед метнулся – только поспевай.

Дорожки лесные сплетались да разбегались. Как бы сам Кугыжа куда вышел – не понятно, а так думать недосуг, знай за хвостом пушистым следуй, не отставай.

Вывел седой лис к ущелью.

– Здесь то, что тебе нужно, за этим ущельем. Пройдёшь его, увидишь хижину. В ней бабка живёт. Непростая. Есть у неё в закромах рубаха волшебная. Кто оденет её, у того сомненья в душе правятся, верой в себя становятся, тело силой наливается, и воля крепнет многократно. Дальше не пойду с тобой, сам взять её должен.

Сказал так лис и хвостом на прощание махнул. Еле успел Кугыжа спасибо сказать.

Ну а дальше по тропе двинулся, что дном ущелья вела. Сумрачно стало кругом, стылым повеяло, тишина мертвая. Кончилось ущелье, дорога дальше вьется да в калитку упирается – кривенькая калиточка, вот-вот развалится, – за ней двор запущенный, бурьяном заросший. Хижина: бревна почерневшие, погодой и временем траченые, крыша просела. Дверь дощатая распахнута, темно внутри.

Подошёл ближе Кугыжа:

– Хозяева! Есть кто дома?!

В глубине хижины тень горбатая сгустилась, глаза красным блеснули. Напрягся Кугыжа, озноб по хребту ледяными пальцами пробежался. Вышла из темноты на крыльцо старушка ветхая – в чем душа только держится? «Показалось», – подумал Кугыжа.

– Здравствуй, бабушка! Как живёшь-можешь? – поклонился бабуле.

– Хто это тута забрёл до меня? – подслеповато сощурилась та.

– Кугыжа меня зовут. Рубашку чудную сыскать пытаюсь, что веру в себя дарит. Есть ли у тебя такая, бабушка?

Показалось вдруг, зорче зыркнула старушка. Хотя нет, вроде так же щурится.

– Рубашка? Хм… Кака така рубашка? Не знаю, не знаю. Врут должно быть, – прошамкала беззубым ртом бабуля. – Ты вон лучше подмогни водички с колодца дотащить, старая совсем, тяжко мне. Вона, ведро стоит.

Как не помочь? Пошел Кугыжа к колодцу в дальнем углу двора. Бадью, цепью с воротом скрепленную, спихнул вниз. Стук странный услышал, значения не придал. Давай вытягивать, поднял – пусто. Тут бы сообразить уже, но в колодец заглянул по инерции: могилой пахнуло и костяки со дна ощерились.

Позади движение почуяв, обернулся уж было, и понимание тут же: не, не успею. Старушка сзади подкралась. Глаза зоркой злобой горят – где там подслеповатость? Рот в ухмылке мерзко кривится. Беззубой? Ага, и тут перемены – полно зубов. Жёлтые, острые, звериные. И колотушка, железом окованная, к голове Кугыжиной летит – точнехонько так. С силой не по ветхости бабулиной. Потух свет.

Очнулся Кугыжа – лежит, ремнями опутанный, чуть слева от печи. В горниле уже огонь гудит, а бабка шустрит по хижине и под нос себе бормочет:

– Рубашку ему чудную. Ага! Щас! Раздухарился заброда. Много вас таких. Ну ниче, ща мяска нашинкую, нажарю. Давненько свежатинки не забегало. Холодечика заварганю. Ишь, мосластый, жилистый – ха-а-ароший холодечик получится. А с башки борща сварю! – И давай тесак точить, править о край печки.

Видит Кугыжа, бабка-то на бабку все меньше похожа. Космы шерстью жёсткой в разные стороны торчат, руки чуть не до колен отвисли, губы вывернулись, слюна по краям копится жёлтая. Жрать, видать, и впрямь сильно хочет. «Да-а-а, точно не простая бабка», – подумал Кугыжа. Оборотень-людоед похоже. Не по себе стало, как голову свою в борще представил. Ну котлеты, холодец ещё куда ни шло, но башка в борще – это край конечно.

Лежит, что очнулся вида не подаёт, ремни на прочность пробует потихоньку. Хорошо держат, не дура бабка.

Дура – не дура, а с голода разум-то притупился. Подтащила пленника за ноги поближе к устью печи, чтоб сподручней на сковороду лакомые кусочки метать, да в горнило решила заглянуть, уголья пошевелить. Тут уж Кугыжа годить не стал, взметнулся всем телом на загривок да вдарил обеими ногами бабке чуть ниже поясницы, распрямив тело до звона. Залетела бабка-оборотень в печь головой вперёд – только искры шибанули. Один уголек к Кугыже отскочил – подсобила печка, доплюнула.

Накатился он связанными руками на уголек, давай ремень жечь. Припекает, но идёт дело. На запястьях пережег, нож с пояса рванул – нож наследный и на шаманском пути рядом. Беснуется оборотень в пламени, визгом уши полосует, но подыхать не спешит. Режет ремни Кугыжа, торопится. Цепко держит огонь-батюшка, да долго ли ещё?

Последние путы скинул и в угол бросился, где сундук заприметил, связанным валяясь. Откинул крышку, точно – вот она, рубаха волшебная! Не спутаешь: мерцает в полумраке, нитью серебряной по ворот вышита, силой так и веет. Схватил её в руки и только успел за порог выскочить, как вырвалась бабка-оборотень из печи и следом рванула.

Бросил взгляд назад Кугыжа – мать честна! Содрал огонь остатки человечьего обличья: несётся страхолюдина по-звериному, землю всеми конечности когтя. Дерн брызгами! Морда – сплошные зубы! Клацают, пена течёт! Шкура обгоревшая клочками лезет!

Поднажал Кугыжа, в ущелье заскочил. Бьёт в землю ногами, оторваться силится. Проскочить бы его, а там места родные считай, глядишь, и прадед подсобит. А стены-то каменные по сторонам все не кончаются, как в кольцо свернулись. Понял Кугыжа – не убежать, не укрыться. Раз так, стоять надо, крепко стоять. Обернулся, протянул правую руку в сторону – валашка родовая рукоятью в ладонь легла. Так на пути шаманском – не все на горбу таскать надо. Потянулся и взял в сарайке, где бы ни был. Не все. Что по праву крови – легко, другое – по-разному.

«О, вот эт дело! – подумал с легким задором. – И че бегал? Ну что?! Подходи, привечу!»

А страхолюдина совсем уж рядом, кинулась сгустком яростной злобы. Ударил навстречу Кугыжа. Всё в удар этот вложил: и страх свой, и ярость, и злость. Вмахнул через валашку в грудь оборотня, ничего внутри не осталось. Остановил это выплеск зверя в воздухе, на землю бросил.

Смотрит Кугыжа – лежит у ног его старушка сухонькая. На колени перед ней опустился, за руку прозрачную взял:

– Что же ты, бабушка? Как же так-то?

А старушка улыбнулась, свободной ладошкой его по пальцам огладила:

– Не грусти внучек. Проклятье на мне. А ты зверя убил, освободил меня. Теперь пора мне, зажилась я, устала. Схорони только честно меня, внучек, хорошо? —Глаза закрыла, улыбнулась и как будто ещё меньше стала – ушла.

Взял Кугыжа старушку на руки, пошёл. Тут и выход из ущелья, а перед ним лис седой поджидает.

– Осилил, значит. Крепко путь держишь. За мной иди, уважим бабулю.

В рощу березовую привёл Кугыжу:

– Здесь положи, спокойно ей будет среди белобоких.

Схоронил старушку Кугыжа да сам присел дух перевести. Спиной на ствол облокотился, глаза прикрыл.

Прикрыл вроде на миг, открыл – среди двора лежит. Сапоги изорваны, ноги в кровь стоптаны. В руках – рубаха заветная. Обрадовался Кугыжа, стиснул обретенное – никому не отдам! Смотрит – Бздун Прокопьюшко за забором стоит. Вцепился в колья, аж пальцы побелели, ровно как Кугыжа – в рубаху чудную. Не злословит, смотрит на руки Кугыжины. И взгляд, как будто мечту заветную усмотрел, что и не чаял уж увидеть: тоска напополам с желанием смертным в глазах. Руку протянул дрожащую – мольба во взоре.

Встал Кугыжа, посмотрел на Прокопьюшку, на рубаху глянул, опять на Прокопьюшку, да и протянул ему обнову, отдал. Сам не понял, что сделал, одно чувствовал – правильно так.

Схватил рубаху Прокопьюшко, взором жадным впился и тут же на тело свое скореженное натягивать взялся. Мягко легла рубашка. Складки где расправились, там и тело с ними. И как будто истаяла рубаха, внутрь ушла – разовая оказалась. Выпрямился Прокопьюшко, стройней да выше стал, лицом просветлел. Посмотрел на Кугыжу и говорит:

– Прости меня, друг. За все прости. Чуть не сгубил я себя и тебя цеплял попутно. С малого начал, слабости потакал своей. За дела новые не брался, новому не учился. Боялся – засмеют. Лучшим быть хотел, а не делал ничего. Завидовать стал тем, кто делает. Даже тем завидовать стал, кто ошибается, падает, дальше встаёт, опять пробует. «Как вы можете такими быть?! – кричать хотел. Не получается же у вас! Почему не бросаете, не отступаете?! Я же отступил! Чем вы лучше меня?» Сам не заметил, как скрючило всего. Всех ненавидеть стал. Самому с того тошно, а по-другому не могу. С тобой рядом поселился. Знал, что шаман ты. Ненавидел тебя. Знал, что рубашка чудная есть, что помочь мне может. Мысль была – ты-то сможешь добыть. Но попросить не осилил – злость ела. Получается у тебя все. Почему у тебя? Почему не у меня? И смотреть на тебя тошно удачного, и уйти не мог. Так и таскал свою зависть кругом тебя. А ты мне рубаху эту отдал. Не думая. Спасибо тебе, спас ты меня.

– Да ладно. Че уж там… – махнул рукой Кугыжа. – Пойду ещё погадаю. Может, где и для меня рубаха сыщется.

И пошёл к избе, раздумывая, радоваться ему или бороду рвать себе за доброту свою безмерную. Самому-то как теперь сомненья в веру выправить?

– Да не нужна тебе рубаха-то, – окликнул его Прокопьюшко. – Ты вон даже с моей «помощью» с пути не соступил ни разу. И так сильный и делам своим верный. Точно тебе говорю. Знаю, как оно…

Остановился Кугыжа, подумал, в небо посмотрел, улыбнулся.

– А пойдём, – говорит, – Прокопий, обновку твою обмоем. Да баню затопим, а то я с дороги.

И пошли.

Прокопий после подсоблял частенько Кугыже, где руки вторые нужны были. Стали его в народе Прокопий Силович величать.

Печать отверженности

За сарайкой кто-то горько плакал. Кугыжа как раз шел туда, взять кое-что по надобности, а тут такое дело. Пришлось свои заботы отодвинуть и на развед идти, кого там горе умучило. Обогнул бревенчатый угол, глядь: внук Жданко сидит, коленки обнял и лицом в них уткнулся. Плечи трясутся в горестных рыданиях. Что ж делать? Сел рядом Кугыжа, помолчал немного.

Время выждав, сказал:

– В роду у нас мужчины бывает плачут, – и в девять лет, и в сорок, – но не долго. Будет уж, рассказывай, что стряслось?

Жданко, все еще со слезами в голосе, сбивчиво начал:

– А че они?! Я поиграть с ними хотел! А они дразнятся! Я че им сделал?!

– Во-первых, кто они? Ну а во-вторых, подробней расскажи деду, да помедленней. А то я мыслью не поспеваю, – урезонил внука Кугыжа.

Жданко еще немного посопел, наконец утер заплаканные глаза и начал рассказывать:

– Да ребята зареченские. Лутошка, мельника сын, у них главный. Они в догонялки играли и меня приняли сперва, а потом погнали.

– Что, вот так вот прям взяли и погнали? – уточнил Кугыжа.

– Ну, не сразу. Меня, когда осалили, я Лутошку осалил: догнал по-хитрому. Он разозлился: он там самый сильный и быстрый. Ну а меня он гонял-гонял, так и не смог догнать. Я увертывался, как ты меня учил. Ну он тогда начал трусом обзываться. Что я так убегаю хорошо, потому как трус. А я не трус! – разошелся внук.

– Ну ладно-ладно, знаю, что не трус ты. А теперь по-другому давай посмотрим. Лутошка самым сильным и быстрым себя мнил. Ты его, считай, победил на глазах у других, вот он и разозлился. Ногами догнать не смог – словом догнал. А ты и от слова так же увернись, мимо пропусти. Все ребята ловкость твою видели, за дураков их не держи. Вы ж в догонялки играли, а там по правилам убегать да увертываться положено. Вот и не бери внутрь неправду, не делай своей, – поучал Кугыжа внука.

– Ну да, увернись! Обидно же. Тебя же никто не дразнит, уважают вон все, даже староста кланяется. Откуда тебе знать, как обидно, когда дразнят, – не унимался Жданко.

Кугыжа усмехнулся: э-эх, молодо-зелено. Потом пояснил:

– Ну ты даешь, внучек! Я ж тоже маленьким был, хоть сейчас в это уже не верится. И дразнили меня, и всяко было. Главное не отчаиваться и не думать, что если случилось так, то по-другому и не будет. Скажи в другой раз Лутошке, что он сам трус, раз словами издалека бросается. Скажи, мужчины дело делают, а не языком мелют. А полезет если, в нос дай, как я, опять же, учил.

– Хорошо. Я попробую, – сказал, наконец успокоившись, Жданко. – А все-таки, почему так, деда? Почему дразнятся люди ни за что?

Кугыжа помолчал, травинку сорванную покусал.

– У каждого своя болячка, Жданко. Кого-то обидели, и он теперь на весь белый свет в обиде, во всех врага видит или соперника. Опять же поговорка есть: «Нет худа без добра». Главное смотреть на все с мыслями правильными. Имеется у меня на этот счет сказочка одна. Рассказать? – подмигнул он внуку.

– Да, деда, расскажи. За орешками только сбегаю сейчас, – подскочил уже забывший все горести Жданко.

– Давай, и мне прихвати. И квасу – горло промочить, – сказал Кугыжа и улыбнулся вслед замелькавшему пятками внуку.

***

Как в страшном сне заблудился шаман Кугыжа: будто стоит он, а вокруг чужие все. Потерялся, не нужен никому, своим себя не чувствует. Вокруг веселье, а он как тень неприкаянная бродит, случаем темным на этот светлый праздник занесенная.

Моргнул Кугыжа, вокруг осмотрелся: в разгаре хоровод свадебный. Вот в пляске хмельной буйной кружатся, каблуками до земли достучаться пытаются, руками ветер ловят. Там историю рассказали – смех до горы, до слез. Красок, звуков круговерть. Все мимо, мимо, мимо: скользит, не касаясь, не берет в себя. Будто пленка масляная на воде: вроде рядом, а одним не стать.

Чует Кугыжа, будто морок на нем, вуаль прозрачная, от мира отделяющая: пьет силы, уверенность вытягивает, радость жизни точит. Уйти охота, в людей вера теряется, в расположение их, признание. Тоска. Одиночество.

С чего началось: на свадьбу позвали, – не для обрядов, так, гостем, – в селение неподалеку от того, где сам обитал. Знакомые старые пригласили, которые когда-то перебрались туда. Поначалу хорошо все шло, и вдруг наваждение это.

Кугыжа шаман опытный, почуял сквозь тоску: неладно что-то – навеяно, наведено. Озираться стал, вглядываться внимательно. Увидел: фигура согбенная в толпе затеряться спешит, призраком мрачным мелькает. Космы нечёсаные до пояса свисают, лицо закрывают, хламида какая-то грязно-белого цвета, на саван похожая.

Следом дернулся да будто зацепило что – обернулся: старик древний, лицо от времени потемневшее, ветрами дубленое, как скала морем и ветром изъеденная. Смотрит пристально, взглядом, как крючком держит. Рукой повел, к себе подзывая.

Завертел головой Кугыжа – нет фигуры мрачной, съела толпа: не разглядеть, не догнать. Что делать, к старику пошел, приглашение уважить.

– Не грызи себя, сейчас не настиг бы, – вместо приветствия сказал старик.

Кугыжа внимательней всмотрелся в незнакомца.

– Кто ты, почтенный? – спросил уважительно, тоже от неожиданности забыв поздороваться. А может и от ощущения, будто давно уже общаешься с человеком.

– Кто я, не так важно. Важней для тебя – кто ты. Как ты, почему ты. И почему иногда ты – это не ты. Хотя и это тоже ты.

– И кто сейчас я был? – наитием каким-то спросил Кугыжа.

– Правильный вопрос. Отмечен, бывает, человек печатью особой. Далеко сила той печати тянется и не только через расстояния – через поколения тоже. Так что и ты это был и другие, кто до тебя, кто наследство такое тебе подарил, – ответил старик.

– Какой печати?

– Сам знаешь – чувствуешь. Если бы не знал, и я бы тебе не сказал: отверженности печать. Разделенности, непризнания. Как ни скажи, все в точку. Хотя и это не вся правда, но пока так нарекаем.

Кугыжа задумчиво промолчал, вспомнив свои недавние ощущения.

– Чувствует она след печати, морок наводит – тратит себя человек на мысли и ощущения черные. Чем радостней вокруг – больнее будет, больше выпьет, вкусней ей, – продолжил старик.

– Это та, в саване? Кто она? – спросил, ошеломленный количеством загадок, Кугыжа.

– Смертва.

– Смертва, – повторил медленно Кугыжа. – Печати след, выходит, убрать надо, чтобы избавится от нее?

– Такая мысль наперед лезет, на деле же найти печать для начала нужно. Смертва мешать будет. Большего не скажу, тебе и так достаточно.

– Спасибо, дедушка, – поклонился Кугыжа.

Кивнул старик, рукой махнул:

– Ступай уже.

Тоже кивнул на прощание Кугыжа и в сторону дома подался: праздник догуливать настрой пропал. Мысли несобранно вились вокруг случившегося, ни во что дельное пока не формируясь. «А ведь не впервой Смертва, выходит, рядом ошивается, мороком путает. И в детстве случалось лишним себя ощутить, и в юности».

Домой добрался, решил для начала: «А дай-ка у домового поспрошаю: дом наш давно хранит, и прадеда знал. Глядишь – слыхал чего».

– Инокентич! Выдь, покажись! Не погнушайся беседой, уважь.

За печкой зашуршало, забренчало: на свет выбрался заспанный домовой. По колено Кугыже, борода рыжая пол метет, а пятерня-то с Кугыжину будет: в кулак сожмется, мало не покажется. Матерый, в общем.

– Будь здоров, Инокентич! Не обессудь за тревогу, дело есть.

– И тебе не хворать, молодой хозяин. Ниче, я уж и сам вставать собрался, козу доить, – ответил, гоня зевоту, домовой Инокентич. – Стряслось что?

– Да вот, понимаешь, сходил на свадебку… – решил сначала рассказать Кугыжа и поведал подробно про состояние морочное, про фигуру жутковатую, что в толпе затерялась, про занятную беседу с незнакомцем.

– М-мда-а-а, задал ты задачку, молодой хозяин, – протянул домовой. – Но, мнится мне, осилим. Сам покумекаю мал-мал, в сундуках пороюсь, у своих поспрошаю. Ты сейчас спать ложись. Утречком, глядишь, и порадую тебя чем.

Кивнул Кугыжа, повечерял и отдыхать пошел.

Утром встал – домовой уж на лавке сидит, ногами болтает, бороду довольно оглаживает.

– Доброго утречка, молодой хозяин! Как спалось?

– Шибко хорошо. Доброе-то доброе, а вот мудренее ли?.. – со значением намекнул Кугыжа.

– Ну, вот сам и посуди. И раньше видали Смертву эту: крутилась вокруг – нет-нет, да и объявится. Было дело, проследили, куда потом бежит: на курганы уходит. Ухоронка там у нее, похоже: Митроха, лесовик, шел за ней, а она возьми и потеряйся как раз в тех местах. Митроха следун ладный, коли дальше ушла, не пропустил бы. Точно там прячется. Проводит он тебя, – деловито изложил Инокентич.

– Ага, понятно. Ну, спасибо, уважил. Есть куда дальше ноги направить, – поблагодарил Кугыжа и, уж было, поворотился во двор выйти.

– Погодь, молодой хозяин, не все еще, – хитро прищурился домовой Инокентич, на стол кивая. – Смотри-ка, что в сундуках дальних откопалось, от прадеда которые.

Бересты кусок на столе лежит да еще сапоги, виды видавшие, с каблуками наборными подковками подбитыми, у стола стоят.

Взял бересту Кугыжа, всмотрелся. Да, интересная находочка: набросан рисунок на белой глади, а в нем без труда Смертва узнается. Стрелочки от нее на три стороны: в одной кошка сидит, умывается; во второй человек пляшет, в третьей – знак вопроса.

– Интересно. Не понятно, правда, ничего пока. Одно ясно: прадед с ней тоже столкнулся. А сапоги на что?

– В этих сапогах прадед твой плясать любил. О-о-ох любил! Вместе с берестой этой лежали. Одень, чует мое сердце, пригодится это тебе, молодой хозяин. И Марыську с собой возьми: не велика ноша, а знакам от предков все ж внимать лучше. Так-то оно надежнее, – проникновенно поведал домовой.

– Ну, коли советуешь, так исполню – не зря ж тревожил тебя, – сказал Кугыжа. – Спасибо за заботу, Инокентич.

Сапоги прадеда обул – впору пришлись, как родные. Хотя почему как? Кошку Марыську подозвал, в мешок заплечный устроил: Марыська не возражала, любила хозяина. Вышел во двор Кугыжа. Напротив крыльца стоял невысокий еловый пенек, с обросшими зеленым мхом боками. У пенька образовались два больших желтых глаза. Он приподнялся над землей на крепеньких узловатых, похожих на старые коренья, ногах и выпростал из боков подобные сучковатым веткам руки.

– Здоров будь! Ты ль, Митроха? – спросил Кугыжа.

– Агась. Утречка доброго, – ответил представитель многочисленного племени лесовиков Митроха. – Стало быть, могу проводить.

– Ну, веди, брат Митроха, – сказал Кугыжа и за лесовиком следом двинул.

Долго идти не пришлось: недалеко от живых предки лежали. Вел лесовик Митроха по извилистой тропке среди курганных холмов, камнями обложенных. Малость поплутали: давно люди здесь живут, расползлись погребальные холмы по окрестностям. Вышли к каменистому взгорку. Сверху на нем дуб неохватный, что верно прадеда Кугыжи мальцом видел. Не простой дуб: камень под ним жертвенный, веками предкам приношения на него клали.

– Здесь потерял, – проскрипел Митроха.

Кугыжа внимательно огляделся: основание холма – сплошные отломки гранитные, тесно лежат – ножа не просунешь. Кругом пошел. Взгляд по углам каменным бегает: ни щели, ни лаза. Пару раз обошел взгорок – ничего не увидел. Уж было бросить хотел мелькнувшую надежду, да глаз странность царапнула: будто тень меж двух камней чуть выше головы, чернее остальных. Как взгляд мимо ведешь, все вернуться к ней охота. Чуйке доверять привыкший, полез повыше Кугыжа: и впрямь, трещина меж гранитных валунов, человеку легко пройти. Да и спуск в нее явно следы обработки имеет.

Понял Кугыжа, почему Митроха, следопыт знатный, вход этот прозевал: росту попросту не хватило. Так расположен, что под тем углом, что лесовик смотрел, даже тени подозрения мелькнуть не могло.

– Благодарствую, брат Митроха, что довел, – поклонился лесовику Кугыжа.

– Ага, ну, бывай, мастер, – ответил Митроха и в чаще растворился.

Разведать решил Кугыжа, что за лаз такой, ступил в него. Темно поначалу было, хотел уж огонь добыть, но тут светлеть начало: белесо так, словно туманом мерцающим окружило. Еще и стены лаза расширяться затеяли, а чуть дальше прошел, дак они вовсе по сторонам потерялись. Внимательней присмотрелся: туман не сплошной пеленой стоит – будто видения то там, то там брезжат. Тропка по спирали все глубже уходит, опираясь не понять на что, и корни все вокруг заполнили: вьются, переплетаются, ниже и ниже тянуться. И не просто так тянуться, а каждый к одному из видений. «Да-а-а, дела-а-а. Вряд ли у обычных деревьев такие бывают. До каких глубин доведут?» – озадачился Кугыжа.

Знакомое что-то взгляд притянуло. Рука сама, наитием внутренним, корня дубового коснулась, что тянулся к зацепившему взгляд: будто проснулась картинка, жизнью налилась, задвигались фигурки. Мальчишек куча вокруг одного сгрудилась: толкаются, гонят. Уходить начал – камнями вслед кидать стали: не попали ни разу, ловкий парнишка. «Да это ж я! – узнал Кугыжа. – Погнали тогда деревенские меня. Я духов слышал да видел, не молчал об этом. Боялись, не принимали. Еще больше тогда я в науку родовую ударился, у деда пропадом пропадал. Расстроился, конечно, что погнали, сильно расстроился. Хотя и самому эти бестолочи не шибко-то по душе были».

Вдруг мысль вспышкой: присмотрелся еще внимательней к картинке – точно! Виднеется на грани фигура мрачная да сутулая – Смертва. Пальцами вязь невидимую в воздухе выводит, ворожит. «Та-а-ак. А вот и ты, Смертвушка. И тут без тебя не обошлось».

Понимание в голове дозревать принялось. Двинулся дальше Кугыжа, уже наметанным взглядом вокруг присматриваясь. Ага, опять внимание дернуло. Очередной корень отследил – рукой коснулся. Взрослее уж паренек тот, девушке в чувствах душевных признается – отвергает девушка. «Ох, страдал же я тогда…» И тут же знание всплыло, – видать дуб древний подсказал, – другого любила. Не Кугыжа плох был, просто занята душа девушки оказалась. Да и Кугыжа, сердцем отболевши, понял позже, с высоты лет да опыта оглянувшись: не так уж и нужна была ему именно эта красавица, разные совсем внутри. Так, взрослел, к женскому тянуться начал. «И тут без Смертвы не обошлось, плеснула горечи в душу. Все вокруг обнимались, шепотки шептали да за ручки держались. Я один, как потерянный…» – размышлял Кугыжа, уже привычно мелькнувший край савана приметив.

Еще, еще картинки: там отвергли – лучше стал, здесь – компании избежал с будущим незавидным. А где-то как знак остановиться, вокруг оглянуться. Например, отвернулся кто, нутром в ранг людей особых возведенный, признание чье, кажется, прям важным получить. Да, досадно, а с другой стороны, если присмотреться, и надуманной может оказаться та важность.

Все глубже и глубже уводила спираль ступеней. Шел Кугыжа, смотрел, размышлял. Корни воспоминаний отца, деда видел – не задерживался надолго. Основное понял вроде, до конца пути дойти осталось, чтоб утвердиться.

На мгновенье вниманием отвлекся Кугыжа и вновь вперед глянул. Во дела! Стоит на пути, – вот только не было и вдруг, – стоит, сквозь космы спутанные смотрит: Смертва. Взгляд тяжелый, неприязнью когтит. Пальцы костлявые сжимаются, разжимаются: видать горло Кугыжино мнут в мечтах сладких.