Текст книги "Петербургские народные сказки"

Петербургское небо

Приезжающему в Петербург из другого города или страны петербургское небо кажется сплошь серым. Некоторые (как правило, скандинавы, голландцы и англичане) умудряются различать несколько оттенков серого.

Но настоящий петербуржец с младых лет может различить 256 оттенков серого: от свинцово-серого невской воды в период ноябрьского наводнения до прозрачно-лёгкого голубовато-серого петербургского июля.

Серый в Петербурге – уже не цвет, теперь это название целой группы цветов. Более того – это состояние души и сознания. Только настоящий петербуржец разглядит буйство красок там, где человек неместный увидит лишь монотонную серость.

Обитателю джунглей будет неприятно, когда ему скажут, что его окружает однообразный зелёный цвет. Эскимос не согласится, что живёт в царстве белого цвета. Итальянец замашет на вас руками, когда вы ему сообщите, что его Средиземное море – лазурное и только.

Если вы скажете петербуржцу, что его город – серый, как чиновник из комиссии по устройству наискучнейших мероприятий, он вежливо промолчит, но втайне станет вас ненавидеть. И отныне вы в Петербурге уже не купите ничего: ни дома, ни спичек. Даже гроба не купите, в котором вас похоронят, потому что жить после таких слов вам, скорее всего, останется недолго.

Город-солнечные часы

Солнце в Петербурге – редкий гость. Если оно светит над городом неожиданно много дней, петербуржцы начинают волноваться: не грядёт ли конец света?

Впрочем, в первые годы существования города о редком появлении солнца на петербургском небосводе ещё не знали. И один итальянский архитектор и кудесник выдумал хитроумный проект (имя этого итальянца петербургская история не сохранила – потому что история вообще неохотно сохраняет имена авторов неудачных проектов). Проект состоял в том, чтобы превратить город в гигантские солнечные часы. Для этого следовало построить на тщательно вычисленном расстоянии определённое количество зданий с высокими шпилями. Шпили должны были быть пронумерованы. Солнце, проходя через них, указывало бы время. Таким образом небо уподоблялось циферблату, солнце превращалось в часовую стрелку, а шпили становились делениями, обозначающими каждый новый час.

Жаль, что эта блестящая задумка не осуществилась. Почему? Об этом следующая сказка.

Как петербургские шпили небо всё время протыкали

Царю Петру нравилась Северная Европа, и он хотел выстроить Петербург по образу и подобию северных европейских городов: дома с черепичными крышами, кривые узкие улицы, горизонт, утыканный множеством острых шпилей. Почему, вопреки желанию царя Петра, петербургские улицы – прямые и широкие, а крыши – жестяные, я расскажу как-нибудь в другой раз или не расскажу вовсе. А вот историю про то, почему в Петербурге не так уж много шпилей, вы услышите прямо сейчас.

Русские мастера могли возвести небоскрёб без единого гвоздя, а вот строить города на западный манер не умели. Поэтому царь Пётр выписал европейских архитекторов, и те принялись возводить дома, как привыкли: понаделали высоких острых шпилей – как у себя на родине. Но не учли они особенностей петербургского неба. Тучи здесь особенно плотные, забиты дождём под завязку и расположены слишком близко к земле.

И начались в Петербурге потопы – один за другим. Петербург и так изобиловал реками, а теперь все улицы превратились в реки. Жители уже почти ходить разучились – всё в лодочках по городу плавали. Наконец знаменитый петербургский учёный Ломоносов понял, в чём дело. Он долго наблюдал небо в подзорную трубу и в конце концов выяснил, что причиной беспрестанных дождей являются шпили зданий: тучи, спускаясь всё ниже к земле, напарываются на них, протыкаются во многих местах и заливают Петербург потоками воды.

Опечалился царь Пётр, опечалились и европейские архитекторы, но делать нечего – не жить же в городе, находящемся в состоянии перманентного потопа: стали убирать шпили со зданий. Но видя, как царь Пётр всё больше мрачнеет с очередным демонтажом, его приближённые решили всё-таки оставить пару высоких шпилей – на Петропавловском соборе и на Адмиралтействе. Да ещё несколько невысоких оставили – уж совсем к земле даже петербургские тучи не спускаются. Ну да, сейчас из-за петропавловского и адмиралтейского шпилей дожди заливают Петербург беспрестанно, но уж совсем потопы бывают редко.

Как Невский проспект сквозь лес прорубали

Трудно сейчас представить, что на месте многолюдного Гостиного двора некогда шумела берёзовая роща, а горделивый Екатерининский канал, закованный в гранитные доспехи, был когда-то маленькой лесной речкой, вытекавшей из болота. А Невский проспект… Да его и вовсе не было! (Вот уж это действительно трудно себе представить! – то ли саркастич., то ли ошеломлённ. примеч. автора).

В первые годы по основании Петербурга горожане всё по берегам Невы да впадающих в неё маленьких речек селились. Боялись они уходить далеко от берега – кругом были дремучие леса и болота, в которых, по убеждению горожан, жила всякая нечисть: лешие, водяные, бабаи, листины, пущевики, ауки, боли-бошки, чухонцы… Да-да, даже местных чухонцев, чьи селения бесстрашно располагались в непролазной чаще и среди болот, петербуржцы считали лесной нечистью!

Горожан понять можно: если лешие да водяные населяли леса коренных русских губерний, откуда родом были первые жители Петербурга, то почему же всей этой нечисти не должно быть здесь – в мрачных чухонских лесах?

Даже наводнения, часто досаждавшие петербуржцам, не могли принудить их удалиться вглубь материка – горожане тонули, теряли в рассвирепевших волнах имущество, но крепко держались берега. Даже указы грозного царя Петра, желавшего расширять город во всех направлениях, были бессильны – петербуржцы готовы были сносить суровые наказания, но только не жить в дремучем лесу и не дрожать еженощно от страха повстречать на пороге своего дома бабая, или на тропинке – пущевика.

Царь Пётр, признаться, и сам немного побаивался углубляться в лес – ведь ему (как и любому русскому человеку – что царю, что батраку) многочисленные мамки да няньки рассказывали в детстве про всю эту нечисть. С другой стороны, Пётр – как человек, получивший европейское образование и побывавший на просвещённом Западе, – понимал, что всё это старушечьи побасёнки и дремучие суеверия.

В конце концов царь решился: или он одолеет лес, или лес – его! И приказал прорубать широкую просеку прямо к Александро-Невскому монастырю, находившемуся на довольно удалённом расстоянии от города. Народу это было подано в царском указе так: «Нечего крюк здоровый делать, плавая по Неве до монастыря! Напрямую удобнее, и гнев Посейдона отныне будет не страшен».

Но как до этого отвадить петербуржцев от берега Пётр при всей своей грозности не сумел, так и сейчас набрать охотников прорубать першпективу не смог. Набралось немного чухонцев (которых просвещённый Пётр нечистью не считал) – для них лес был домом родным, а лесная нечисть – соседями. Да ещё гвардейцы Преображенского и Семёновского полков без лишних разговоров за своим царём пошли – им было без разницы, с кем бороться: хоть со шведом, хоть с лешим.

Вот это наше упоминание о шведах оказалось как раз кстати! Царь Пётр сразу вспомнил, что у него достаточно уже накопилось пленных шведов – ведь их тоже можно взять с собой прорубать першпективу. Идея была беспроигрышной по двум соображениям. Во-первых, шведы – пленные и по своему положению не имеют особых возможностей пререкаться и воротить нос. Во-вторых, шведы – иноземцы, и до русской нечисти им, по идее, нет никакого дела.

– Вам нет никакого дела до нашей нечисти? – на всякий случай уточнил царь Пётр у шведов.

– Ровным счётом никакого. Плевать мы на неё хотели, тем более, что не знаем ни одной, – невозмутимо подтвердили шведы предположения Петра.

– Вот и прекрасно! Тогда завтра же начинаем прокладывать дорогу.

Шведы не нашли логики в словах Петра: как могут соотноситься русская нечисть и прокладка дороги? Но поскольку они были пленные, то в дискуссию вдаваться не стали.

Итак, местные чухонцы, пленные шведы и преображенцы с семёновцами, во главе с царём Петром, начали прорубаться от Адмиралтейства к Александро-Невской лавре. Принялись дружно за работу, но не успели ещё и версты пройти, как вдруг из густого ельника (где-то в районе нынешней Большой Морской улицы) навстречу работникам выходит старичок небольшого росту. Пётр и его гвардейцы сразу поняли, что перед ними сам хозяин леса – леший. Чухонцы тоже, наверняка, узнали своего соседа, но вида не подали – очень невозмутимый народ. А шведы – те вообще ничего не поняли.

Говорит старичок Петру:

– Привет тебе, царь Пётр!

– И тебе, дедушка, привет! – отвечает Пётр.

– Царь, я к тебе уважение имею: ты могучий и грозный – не то, что твой тишайший папенька. Людишек своих ты напугать можешь не хуже меня. Но только вот тебе мой совет: не ходи ты дальше, не надо. Что тебе, Невы да морского побережья мало? Ты же, насколько я слышал, море любишь да морское дело уважаешь. Зачем тебе вдруг дебри лесные понадобились?

Не сразу ответил могучий царь. На первый взгляд – справедливы слова лесного владыки. Но на второй взгляд – всё не так просто. Отвечал Пётр, вздохнув:

– Эх… Всё так: люблю я море и дело морское уважаю. Но как бы я море ни любил, Россия-то, чай, не на островах находится, не Британия какая-нибудь. Нам к морям прорубаться надо, а суши у нас – сколько угодно. И суша наша вся лесом бескрайним покрыта – Россия ведь не в киргизских степях раскинулась. Так что без леса нам никак не обойтись, рано или поздно мы бы пришли сюда, уж не обессудь.

Крепко призадумался тут леший.

– А что будет, если дальше пойду? – любопытствует царь.

– Да ничего хорошего не будет. С тобой уж точно… Вот, видишь эти древние камни, которые твои работники разметали, чтобы путь расчистить? Так вот, часть этих камней в тебе окажутся, и найдёшь ты через них свою погибель раньше времени. А деревья вековые видишь, которые вы срубили, да гатями в болота уложили? Вот так же после смерти твоей, царь, флот твой любимый сгниёт, брошенный в полнейшем небрежении твоими наследниками.

Теперь уж настал черёд царю Петру крепко призадуматься. Тут подходит к царю его приближённый, знаменитый колдун и чернокнижник Яков Брюс. И говорит:

– Не печалься так сильно, царь. Старец сей, конечно, правду сказал, да не всю. Да, флот при ближайших твоих преемниках их небрежением в изрядную ветхость придёт. Но зато позже возродится в ещё большей славе. То, что не удастся сделать тебе – вывести русский флот на океанские просторы, произойдёт в последующие столетия.

Насчёт же камней в организме Петра, от которых самодержцу погибель уготована, – о том Брюс умолчал. Тут он никак не мог царя обнадёжить.

Петру же хватило и доброй вести о флоте – ободрился он и молвил:

– Изрядно ты меня постращал, дедушка, а теперь посторонись, работа не ждёт!

– Как знаешь, – печально вздохнул леший и исчез.

Долго ли, коротко ли (вообще-то, коротко ли – иронич. примеч. автора), но дошла просека до реки Мьи. Смотрят: на другом берегу стоит гигантская дева с щитом и копьём, глаза большущие, золотые волосы волнами по плечам распущены, обширная грудь от гнева так и вздымается – любо-дорого посмотреть. Кто же мог подумать, что это сама местная Богиня Смерти?! Ну, чухонцы могли так подумать – они ведь не раз её видели. Но чухонцы и на сей раз сохраняли удивительную невозмутимость.

Увидела дева среди работников царя Петра и громогласно объявила:

– Остановись и не переходи эту реку! Если же ты будешь упорствовать в своём деле, то знай, что не будет у тебя прямого наследника престола!

– Так ведь он у меня уже есть – сын Алексей, – возразил царь Пётр.

– Нет, не будет у тебя прямого наследника! – с пафосом настаивала дева и затем уже спокойнее добавила. – Если перейдёшь реку, конечно же.

Пётр подумал и решил пойти на хитрость: он и не станет переходить реку Мью – он возведёт широкую насыпь, разделит реку надвое и пройдёт по земле, будто и нет никакой реки. Сказано – сделано.

Но Богиню Смерти, даже некрупную, местную, не обманешь. Увы, позже пошёл сын против своего венценосного отца и погиб жалкой смертью. Не стало у царя Петра прямого наследника – исполнилось пророчество.

Когда довели першпективу до берёзовой рощи (там, где сейчас стоит Гостиный двор), вдруг, впервые за много дней (или за много лет), выглянуло солнце. Решили по этому поводу учинить небольшое застолье и отдохнуть немного. Посидели, потом разбрелись в разные стороны, отдыхать. Заблудиться не боялись – разве заплутаешь в берёзовой роще? Прошло время и стали созывать всех, скликать, аукать. И ничего не получается – со всех сторон вроде отвечают, аукают, а никто не идёт. Позже все одно вспоминали: со всех сторон «Ау!» слышится, а куда ни пойдёшь – никого нет.

Тут иные из петровских гвардейцев смекнули: это Аука шалит, аукает там, где нет никого, по лесу водит. Закручинился Пётр: этак он сейчас в трёх берёзах всех работников растеряет, ни с чем возвращаться придётся. Тут вдруг осенило царя! Велит он трубачу играть боевую тревогу. И, как по волшебству, начинают появляться перед ним преображенцы, семёновцы и пленные шведы. С боевой трубой не может тягаться даже самый матёрый Аука: солдат к трубе выйдет даже если все лешие, эльфы, сатиры и ванахальбы соединятся вместе, чтобы сбить его с пути. В конце концов собрались к Петру его гвардейцы и пленные шведы. Но чухонцы (которым боевая труба – что карканье вороны) так и не появились… Дожидаться не стали, пошли дальше путь прокладывать.

Выходят к какой-то речке, а она кривая, как путь пьяницы. Вьётся перед глазами, с пути сбивает – чуть было вкривь першпективу не повели. Видит Пётр: опять заминка. Созывает совет. Снова выступает вперёд колдун Брюс и говорит царю:

– Если хочешь, чтобы эта речка перед тобой не мельтешила, оставь её за собой.

Честно говоря, Брюс и сам не очень понял, что сказал. Зато царь всё прекрасно понял.

– И то дело! – молвит Пётр. – А ну-ка, братцы, навались!

Схватили всем миром эту речку, а она извивается, не даётся в руки. Но крепко её держат. Тогда царь следующую команду даёт:

– А теперь разом её за спину кидай!

Поднатужились все да и кинули её за спину. Шмякнулась она где-то между рекой Мьёй и берёзовой рощей да и притихла с тех пор – здорово, видать, ушиблась при падении. Но прежняя её природа до сих пор видна: извивается, из стороны в сторону бросается. Но это так получилось уже из-за тех, кто её кинул на новое место: у кого сколько сил было – тот на такое расстояние и метнул речку. Например, могучие преображенцы с семёновцами да шведские здоровяки каролинеры далеко от себя речку закинули. А какие-нибудь шведские писари да обозные, измождённые долгим пленом – те и бросили слабо, и улетела речка недалече.

Реку эту прозвали Кривушей, а сами дальше пошли. Вдруг слышат: кто-то сзади шумит, нагоняет их. Ну, думают, опять какая-то нечистая сила мешать им вздумала, или разбойники напасть хотят. Царь Пётр тут же приказал гвардейцам примкнуть штыки и строиться в каре, безоружных шведских пленных в середину поставили. Присмотрелись и глазам не поверили: это ж те самые чухонцы, которые в берёзовой роще потерялись! Тут же кинулись расспрашивать, как они от Ауки отвязались. На это один старый чухонец отвечает: да, далеко увёл их Аука, но прежде чем все окончательно в болотах не сгинули, он успел вспомнить нужное заклинание: «Шёл, нашёл, потерял». Аука и отстал.

Много уже дней прошло. Как только миновали реку Ерик, старый чухонец (тот, который заклинание против Ауки знал) предупредил царя Петра, что в этих местах Боли-бошка озорует.

– Что же делать? – спрашивает царь.

– Да как раз ничего не надо делать, – отвечает старик. – Что бы Боли-бошка ни попросил, ни одной просьбы исполнять не надо, даже самой простой.

Вовремя чухонец Петра предупредил, потому что передовые работники с каким-то старичком уже разговор завязали. Чухонцы и царь со свитой со всех ног к тому месту побежали. Смотрят: а оттуда уже, как с поля боя, люди идут, за голову схватившись, словно контуженные.

– Вот, царь, – на бегу, задыхаясь, говорит старый чухонец, – что случается с теми, кто вздумает просьбы Боли-бошки исполнять! Голова потом долго болеть будет.

Подбегают к Боли-бошке, старик-чухонец незаметно знак подаёт своему внуку – бойкому малому. Выступает тот, спрашивает:

– Чего тебе надобно, старче?

– Да вот, суму потерял где-то здесь, найти не могу. У тебя глаза молодые, зоркие. Поможешь немощному старику?

– Да искать и не надобно.

– Как так?

– Да вот так так. Нашёл я твою суму.

– Где ж она?

– Продал.

– Как продал?!

– Ногой пошёл, рукой продал.

– Кому продал?

– Вчерашнему дню.

– Да разве такое бывает?!

– Бывает, что хлеб едока съедает. А тут – сумку продать, эка невидаль!

– Так ведь вчерашний день…

– …был вчера. А сегодня – день сегодняшний.

– Чтоб тебя… И что же тебе вчерашний день за сумку дал?

– Он мне рубль золотом предлагал, но я, не будь дураком, сторговался за пять медных копеек.

– Ты хоть знаешь, что в той сумке было?

– Конечно знаю.

– Что?

– Так ты лучше знаешь – сумка же твоя была. А мне слова попусту тратить накладно: слова, чай, не казённые – по копейке за штуку заплатил.

– Где ж это видано, чтобы слова за деньги покупали?

– А где ж это видано, чтобы сумки вчерашним дням продавали?

– Да ведь ты сам это сказал!

– А ты сумку искал.

– Какую сумку?

– Свою, которую я продал вчерашнему дню. Эх, надо было подольше поторговаться – тогда бы я смог продать твою сумку ещё и сегодняшнему дню.

– Да ведь!.. Ой, всё!

Боли-бошка схватился за голову и побрёл, кряхтя и вздыхая, в лес. Пётр, приближённые, гвардейцы, шведы и даже немного чухонцы – все стояли поражённые, раскрыв рты. У всех болели головы, но не как после козней Боли-бошки, а как, например, после общения с хитрым менялой или ловким напёрсточником.

Наконец царь Пётр пришёл в себя, бурно удивляться стал, потом задумался. Спрашивает старика чухонца:

– А ты-то откуда про нашу русскую нечисть знаешь?

– Так ведь от новгородцев научился. Я ж ещё помню, как эти земли Новгороду, а потом Московии принадлежали.

– Как так помнишь?! – поразился царь. – Да сколько же тебе лет?

– Ну, где-то 358 лет уже будет… Может даже 361.

– Разве ж столько живут?! – не перестаёт поражаться Пётр.

– Живут – пока не помрут. А я ещё не решил, когда удобный срок помирать придёт.

– Ну ты, старче… – даже и не знал, как закончить фразу царь.

После того, как ловкий внук древнего чухонца вывел из строя Боли-бошку, больше уже ни одна нечисть не тревожила работников, прорубавших першпективу. Впрочем, дойти до самого Александро-Невского монастыря царю Петру всё-таки не удалось. Но виновата в этом вовсе не лесная нечисть.

Дело в том, что со стороны Александро-Невской лавры, оказывается, тоже кипела работа. Монахи, узнав, что царь Пётр прокладывает к ним через дремучий лес дорогу прямоезжую, решили подсобить и принялись прорубать просеку со своей стороны, навстречу царю. Монахи хоть и были русскими, но тоже, как и шведы, не боялись местной лесной нечисти: они боялись лишь гнева божия и точно знали, что словом господним одолеют не то что здешнюю лесную нечисть – этих устаревших и одряхлевших чухонских и славянских божков – но и самого дьявола обратно в преисподнюю затолкают. Так это или не так, неизвестно: монахам не повстречались ни лесная нечисть, ни дьявол.

Но лучше бы монахи не брались помогать царю. Пытаться, прорубая в глухом лесу просеку, ровнёхонько состыковаться с идущими к тебе навстречу – невозможно. Тут даже не надо, чтобы леший сбивал с дороги – люди всё сами за него сделают, собьются немилосердно да ещё плутать примутся. В итоге дорога выйдет кривее московской улицы. Есть, конечно, шанс выйти друг на друга ровным манером – если сверху летал бы воздушный шар с наблюдателем. Но шар этот не собирался летать ещё несколько десятилетий – братья Монгольфье ещё даже не появились на свет, а их родители, увы, были не настолько талантливы, чтобы изобрести воздушный шар пораньше.

В общем, вышли монахи и царь Пётр друг на друга под углом. Посмотрел Пётр: очень уж явный угол получился – непорядок. Посмотрел царь с другой стороны: а монахи-то довольно далеко в лес углубились – и на том спасибо! Позже, ещё поразмыслив, царь Пётр догадался, что если бы монахи навстречу прорубаться не стали, он бы не попал своей першпективой в монастырь – вышел бы намного севернее.

Поскольку и Пётр, и монахи шли навстречу друг другу от берегов Невы, то прорубленную дорогу назвали Невским проспектом.