Текст книги "Афганец. Лучшие романы о воинах-интернационалистах"

– А если он еще ничего геройского совершить не успел, так про него уже написать нельзя? – нахмурился Гешка. – Он же не виноват, что его сразу убили!

– Да я все понимаю, – Зубов приложил руку к сердцу. – Но вы и меня поймите. Вот дали мне задание про вас написать, а вы мне такого наговорили, что в жизни никто в печать не пропустит. А что пропустят – я знаю, не первый раз про «афганцев» пишу. Вот я вам предлагаю свою схему, а вы упираетесь.

– Жора, – Гешка повернулся к окну. – Может быть, ты что-нибудь о себе расскажешь?

– Нет, уволь, – коротко ответил Жора и закрыл лицо журналом.

Абдуллаев спал или же притворялся спящим.

– Нет, мне нужны только вы, товарищ Ростовцев. – Лейтенант даже вспотел, перелистывая свой блокнот. – Еще один вопросик. О чем вы думали, когда вели неравный бой с душманами?

Гешка вздохнул, опустил глаза. Он почувствовал, что сильно устал.

– Ну, вспомнили? – спросил Зубов, будто моля о пощаде.

– Я думал о том, – выдохнул Гешка, – что человек рождается для долга, и в этом высший смысл его жизни.

– Так, – кивнул Зубов и стал быстро записывать Гешкины слова в блокнот. – И в этом… высший…

– Смысл его жизни, – подсказал Гешка, ложась на койку.

– Смысл его жизни, – повторил Зубов и поставил точку. – Отлично получается. Если вы не возражаете, этими словами мы и закончим очерк.

– Не возражаю, – ответил Гешка.

– Я напишу очерк, но перед тем как засылать его в набор, покажу вам. Хорошо?

Гешка скривил рот:

– Да можете не показывать.

Когда лейтенант вышел, Жора зевнул и сказал Гешке:

– После таких корреспондентов забывать начинаешь, что с тобой на самом деле было.

* * *

Они сидели в холле. Гешка прижимал к себе кулек с апельсинами и не мог смотреть в глаза матери. «Знает ли она о письме? – думал он, почти не слушая ее. – Может, рассказать все? Приврать, что не успел отправить, что совсем забыл о нем?..»

– Не пойму, что с твоим отцом происходит, – говорила мать, стараясь поймать взгляд сына. – Из-за чего-то сердится он на Евгения Петровича, ни напишет, ни позвонит ему. Я спрашивала, но он ничего мне не сказал. Разве Евгений Петрович виноват в том, что с тобой случилось, Гена? – И снова заглядывала ему в глаза.

Гешка машинально кивал, чувствуя, как полыхает жаром его лицо. «Письмо у отца!» – вдруг подумал он, и от этой мысли ему не стало хватать воздуха.

– Что с тобой? – мать с беспокойством взглянула на Гешку и провела рукой по его щеке.

«Он читал письмо! – орал в уме Гешка. – И теперь будет мстить ему… Объяснительная! Вот для чего нужна была ему моя объяснительная…»

– Мама, – тихо сказал Гешка, уставившись на апельсины. – Мама…

Комок застрял в его горле. Он ничего больше не смог сказать, вскочил со стула и быстро пошел по коридору.

Утром Наденька вместе с таблетками передала Гешке маленькую записочку.

– Какой-то сержант на КПП оставил, просил передать.

Гешка развернул листок и впился в него глазами.

«Геша! Передаю тебе это письмо с Игушевым, он обещает быть в Москве. Меня увольняют из армии, ставят в вину Яныша и тебя. Ладно, бог с ней, с армией, пойду в ПТУ военруком. Спрашивал у Кочина, кому я мешаю в этой жизни. Кочин не знает, говорит, что приказали из Москвы. Ему тоже сейчас хреново, готовится к заслушиванию в округе. Слышал краем уха, что на него телегу накатали о бардаке в полку и издевательствах в хозвзводе. Может, я чего-то не понял, но вроде бы телега за твоей подписью. Я о тебе не думаю ничего плохого и верю, что… (зачеркнуто). Поправляйся! Может, когда-нибудь свидимся. В. Гурули».

Гешка прочитал записку трижды, потом рванулся к столику дежурной сестры, позвонил на проходную.

– Сержант Игушев уже ушел? Он только что передал записку в хирургическое… Уже давно?..

Гешка ходил по коридору от окна к окну, тер ладонью лоб, стараясь собраться с мыслями. «Я ведь ничего не писал о хозвзводе, – думал он. – Это может подтвердить Жора. Почему там думают на меня?»

– Тебе привет от Тамары, – сказала Гешке мать. Они ходили по заснеженной дорожке вдоль госпитального корпуса. Гешка поднял воротник халата, шапку натянул на самые уши. Мать холода как будто не замечала. – Давай сядем, – сказала она, смахнула перчаткой снег со скамейки, достала из сумочки сигарету. – Она недавно мне звонила, спрашивала, как ты себя чувствуешь.

– Лучше бы не спрашивала, а пришла.

– Я ей так же и ответила… Ты ее все еще любишь, Гена?

Гешка втянул голову в узкий воротник, взглянул на мать – серьезно ли она спрашивает. Мать не смотрела на него.

– Не знаю… Но я все время о ней думаю, – признался Гешка.

– И ты сможешь ее простить?

– Но она мне ничего и не обещала!

Мать улыбнулась краешком губ.

– Ты уже защищаешь ее… Значит, давно простил.

Она глубоко затянулась, вздохнула.

– Ты прав. Прощать надо, Гена. Особенно близким и дорогим тебе людям.

– Кому? – едва слышно спросил Гешка и почувствовал, как у него начинает неметь спина.

Мать повернулась к нему, поправила на его шее воротник халата.

– Ну, скажем, ты – отцу. А я – тебе.

Гешке показалось, что его сердце остановилось в груди. Он забыл о холоде. Стыд, боль, любовь переполняли его всего, а мать по-прежнему оставалась спокойной, и глаза ее излучали улыбку и тепло. «Всем простить», – повторил он про себя, поднял глаза, сжался в комок, словно замахнулся на себя ножом, и спросил:

– Мам, а Кочин… я хотел спросить, мой отец… в смысле… Ты его любишь?

Мать кивнула, мол, я услышала и поняла твой вопрос, прижала Гешкину голову к груди.

– Люблю тебя, Гена. Ты – самое дорогое, что у меня есть. Запомни это и больше ни о чем меня не спрашивай…

Когда Абдуллаеву разрешили покидать пределы койки, Гешка вывез его в госпитальный двор. Расим попросил остановить коляску за большим сугробом и оттуда долго смотрел, как вокруг заснеженной клумбы гоняются на таких же колясках двое безногих. Минут через десять они заметили Расима, не спеша подкатили к нему, встали по обе стороны его колес.

– Миша, – представился один и протянул Расиму руку.

– Сережа, – сказал второй.

Гешка отошел, чтобы не мешать их разговору.

Однажды после обеда Жора прогуливался по палате, опираясь о спинки стульев. Абдуллаев спал, а Гешка читал, потому сразу и не понял, что случилось.

Жора шаркал-шаркал тапочками по полу, а потом потихоньку опустился на стул, положил руки на стол, а на них – голову. Наступившая тишина насторожила Гешку. Он повернул голову, взглянул на Жору и похолодел от страха: так он был похож на сидящего под валуном Яныша. На крик прибежали врачи; за руки и ноги вынесли Жору из палаты. Через полчаса Гешка узнал у Наденьки, что у Жоры остановилось сердце, и целая бригада врачей в реанимации пытается запустить его снова.

Жору «вытащили», как немногословно рассказала медсестра, но в палату его не вернули, и Гешка никогда больше его не видел.

* * *

В середине января Гешку комиссовали из армии и выписали из госпиталя. Домой он ехал на служебной отцовской «Волге».

Уже на третий день Гешка почувствовал, что жить в квартире отца он больше не может. Но не квартира была тому причиной. С отцом Гешка встречался лишь за ужином, и там все их общения сводились к нескольким ничего не значащим фразам. Как-то отец осторожно напомнил Гешке, что тому надо готовиться к экзаменам в институт. Гешка вдруг вспылил, стал нести какую-то чепуху о том, что ему все надоело, что он хочет вернуться в разведроту и дослужить, что должен отомстить за Яныша… Отец после этого валидол принял, ссутулился, совсем перестал быть похожим на генерала. Гешка чувствовал себя виноватым, но виду не показывал. Как-то он попросил у отца денег на поездку в Сачхере.

– Зачем тебе в Сачхере? – насторожился отец.

– Я должен разыскать Гурули.

– Это что, так срочно?

Отец молча надевал перед зеркалом шинель и папаху, молча застегивая золоченые пуговицы с выпуклыми гербами, и казалось, что он всецело поглощен этим занятием.

– Давай поговорим о Сачхере вечером, – наконец сказал он и быстро вышел из дому.

Через час зазвонил телефон. Гешка схватил трубку, он почти был уверен, что это отец, что сейчас он скажет насчет билета в Тбилиси, но в трубке раздался незнакомый голос:

– Ты уже вернулся, генеральский отпрыск?

– Кто это? – раздраженно спросил Гешка.

– Спустись вниз, узнаешь.

«Брат Сидельникова», – вспомнил Гешка и устало произнес:

– Отстань от меня.

– Тебе будет очень больно, – пообещал голос.

– Я знаю, – ответил Гешка и положил трубку.

За ужином отец сказал:

– Я звонил твоему хирургу, он строго-настрого запретил всякие поездки. Полный покой! Никаких нервных и физических нагрузок.

Гешка перестал есть. Он опустил вилку и хотел уже было возразить отцу, что прекрасно себя чувствует, как отец добавил:

– Наверное, тебе будет лучше у меня на даче. Поживи там недельку, а потом посмотрим… Собирайся, Саша заедет через час.

Гешка не стал спорить…

* * *

На даче он заложил камин поленьями, откупорил бутылку вина и, глядя в огонь, просидел в кресле до глубокой ночи.

Утром он обнаружил исчезновение своей дубленки и сапожек. «Саша незаметно вчера увез, – понял Гешка после долгих и бесплодных поисков. – Домашний арест. В тапочках, конечно, я далеко не уйду».

К обеду прапорщик приехал снова, привез полный пакет продуктов. Геша попросил его вернуть одежду.

– Нет, не могу, – отказался наотрез Саша. – Твой батя меня повесит, если узнает.

– Тогда вообще не приезжай! – обозлился на него Гешка. – И передай моему бате, что я никого не хочу видеть, понял? Если привезешь опять эту дурацкую жратву, все выброшу в сортир!

– Придурок, – буркнул Саша, сел в «Волгу» и уехал.

Гешка позвонил Тамарке. Услышав ее голос, он невнятно спросил, до которого часа работает прачечная. Тамарка не узнала его, зло фыркнула: «Номер аккуратней набирай, чайник!» – и положила трубку. Второй раз он позвонил поздно вечером. Трубку поднял отец.

– Откуда мне знать, где ее носит! – ответил он, когда Гешка поинтересовался, где Тамара. – А кто ее спрашивает?

Гешка ответил: «Фарцовщик».

Утром он звонил опять.

– Это снова ты, фарцовщик? – с легкой иронией спрашивал его Тамаркин отец. – Передать что?

– Пусть позвонит, – и Гешка продиктовал телефон.

До трех ночи Гешка кидал с дивана грецкие орехи в старую отцовскую папаху. Голубенький телефон, замаскированный между книг, казался слепым из-за отсутствия на нем цифрового диска. Гешка знал, что этот телефон напрямую связан с АТС Главного управления кадров. «А что я ему хочу сказать?» – думал Гешка, запуская очередной орех в папаху.

Он сел у камина, положил блокнот с позывными коммутаторов на колени, стал перелистывать. Вот она, цепочка совсем не связанных по смыслу слов: «Лаванда» – «Опера» – «Каньон»… В конце цепочки фамилия – Кочин. «Наверное, отсюда отец и звонил мне», – подумал Гешка.

Он прокашлялся, подержал руку на трубке с минуту, успокаивая дыхание. Затем рывком поднял ее и прижал к уху. Через минуту заспанный женский голос ответил:

– «Лаванда»! Говорите!

– Это генерал Ростовцев, – низким тенором сказал Гешка. – Мне срочно нужна «Опера».

– Соединяю…

Дорога открылась. Гешка вместе с телефоном, камином, дачей мчался со скоростью света далеко-далеко на юг, в Афган.

– «Опера»! Это генерал Ростовцев. Мне «Каньон»!

– Соединяю…

– Соединяю…

– Соединяю…

Из этих звеньев строился невиданной длины мост. Его строили неизвестные Гешке люди, и каждый отвечал только за свой участок. Поэтому никто, кроме главного комбинатора – Гешки, не знал, куда, к кому тянут этот исполин.

Женские голоса закончились, начались мужские. Они были где-то очень далеко, оттого звучали приглушенно.

– Говорите? – вмешивались ближние женщины.

– Да! Да! – кричал Гешка, боясь, что кто-нибудь из связисток спросонок выдернет штекер из гнезда и эта хрупкая невидимая нить оборвется раньше времени.

Наконец ответил позывной полка. Стискивая вспотевшей рукой трубку, Гешка прокричал:

– Мне подполковника Кочина! Модуль!

Коммутаторщик не торопился выполнять просьбу.

– Кто спрашивает?

– Генерал Ростовцев, – отработанной интонацией ответил Гешка и добавил: – Из Москвы!

– Вызываю, – устало ответил солдат.

– Говорите! – воткнулись любопытные голоса.

– Слушаю, – раздался между ними голос Кочина, будто командир полка был в окружении телефонисток.

Слишком родным и близким показался Гешке этот голос. Настолько близким, будто Кочин стоял рядом и смотрел в Гешкины глаза. «Это я, ваш сын», – хотел произнести Гешка, но горло вдруг свело судорогой. Гешка не выдержал, опустил трубку на телефон, прижал ее покрепче, закрываясь от Кочина тысячами километров, горами, песками, туманами, стенами отцовской дачи…

Он сидел у камина, глядя на обернутые в огонь поленья, и представлял, как Кочин недоуменно смотрит на онемевшую телефонную трубку, как звонит коммутаторщику и выясняет, кто его разбудил, а коммутаторщик оправдывается, что звонили из самой Москвы, некто генерал Дроздовцев или Простовцев, и Кочин, конечно, догадывается, о каком генерале речь, и до самого утра не будет спать, а думать про Гешкину маму, про когда-то веселого выдумщика и балагура Леву Ростовцева, про письмо, которое передал для Любови Васильевны, «милой Любы», и о том, что жизнь чертовски запутана и драматична.

Утром сквозь сон Гешка услышал, как у ворот остановилась машина, как хлопнула дверца, как завизжали колеса о дорожную наледь. «Это Саша, – подумал Гешка, но не открыл глаза. – Может, привез все-таки шмотки?»

Он проспал, как ему показалось, еще несколько часов и, когда сдвинул вниз край одеяла и посмотрел на свет божий, то увидел Тамару. Она стояла спиной к нему и трогала корешки книг на полке. Дубленка ее лежала на кресле, как худое мохнатое животное. Под каблуками сапожек чернели лужицы растаявшего снега.

– Привет, – буркнул ей Гешка и прошлепал в душевую.

Тамара сидела у камина, где еще светились угли, покачивала красивой ножкой в высоком сапожке и листала какой-то путеводитель. Гешка вернулся к дивану, сел и стал натягивать на ноги джинсы.

– Тебе по ночам не холодно? – спросила Тамара.

– Я по ночам у камина сижу. Если сделать одну хорошую закладку, то можно окна открывать.

– Ты растолстел, – сказала Тамара, глядя, как Гешка втягивает в себя живот, застегивая верхнюю пуговицу джинсов.

– Это в госпитале. Там хорошо кормили.

– У тебя уже все зажило? Не больно? Покажи ранку!

Она встала, подошла к нему.

– Вот, – Гешка показал пальцем на ключицу. Тамара встала на цыпочки, скосила глаза, обвела ноготком вокруг розового рубчика.

– Так интересно… Только как же это тебя угораздило туда загреметь? Не хватило возможностей у твоего папика, что ли?

Гешка вдруг обхватил ее одной рукой за спину, другой – за затылок и прижал к себе.

– Покалечишь, амбал! – забеспокоилась Тамарка, но не сделала попытки высвободиться.

– Ты почему сбежала с финала? – спросил Гешка.

– Меня купили, Геш.

– За дорого?

Тамара пожала плечами.

– Не очень… Я в Германию ездила. Балдежная была поездка!.. Хочешь, скажу по-немецки «Принесите бутылку вина»? Бринген зи мир айне фляше вайн…

– Зачем ты приехала, Тома?

Она стала смотреть на стены, на потолок, как школьница на классную доску с запутанным уравнением; это была не игра. Тамарка в самом деле не знала, что ответить.

– Когда ты был, – медленно говорила она, – мне было все равно, уедешь ты или нет. А когда тебя не стало, то… то…

Она не смогла назвать словами то, что испытала с отъездом Гешки, махнула рукой, подошла к камину за сигаретами.

– Геш, давай не будем друг перед другом оправдываться?

– Давай, – согласился Гешка.

– Тем более что я несчастная, и мне ужасно плохо жить на этом свете, – добавила она, прикуривая сигарету. – Вот был бы у тебя миллион рубчиков, что бы купил себе на эти бабки? Машину к старости? – очередь раньше бы не дошла. Дерьмовые кооперативные тряпки? Рыбные консервы? Ну, что бы ты себе купил?

– Рыбные консервы, – согласился Гешка.

– Вот видишь, – вздохнула Тамарка, – мне тоже только консервы достаются. Хоть матушка-природа внешностью не обидела, и денег можно намести целую кучу – вон, небритые вонючки толпами стоят у ресторанов, штуку за ночь предлагают, но не больше этого, Гош. Отдавай себя в их засаленные пальцы и под слюнявые губы, как петушок на палочке, и представляй, что счастлива… А ведь хочется это счастье лопатой грести, раз повезло. Но жизнь летит, второй не обещают…

– Давай поженимся, Тамара, – перебил ее Гешка, и слова эти прозвучали без напряжения, потому что вышли как бы сами собой. А Тамарка, наверное, не сразу поняла, о чем сказал ей Гешка; слова эти никак не клеились к их разговору, будто не подходили ни по качеству, ни по размеру.

– Поженимся? – переспросила она, сделала недоуменное лицо, будто Гешка ляпнул какую-то неприличную глупость. Сигарета в ее руке рисовала дымчатые иероглифы. – Почему мы должны жениться?

– Будем здесь жить. Порученец папика натаскает продуктов. И никого больше не будем видеть.

Тамара пожала плечами, закачала ножкой.

– Для этого вовсе не надо жениться… Ты, Геша, меня раньше времени хоронишь. Я не хочу замуж. Разве тебе мало того, что мы вместе?

– Мало, – кивнул Гешка и, чтобы Тамара не видела его лица, присел у камина, снял с крючка кочергу, сунул ее в угли.

Огонь замерцал искрами.

Рядом с Гешкиным плечом пролетел окурок, нырнул в пламя, засветился, растворяясь в углях.

– Ладно, – сказала Тамара, – тогда я тебя обрадую.

Гешка изо всех сил делал вид, что занят углями.

– Могу предложить за смехотворную цену штатовскую «варенку» под вельвет. Последний писк моды. Я бы себе оставила, но куртка в плечах великовата.

Гешка грохнул кочергой по поленьям. Над дымоходом закружился рой огненных мух, и клуб дыма мячом выпрыгнул из камина в комнату.

– Чего ты молчишь? – Тамара коснулась кончиком сапожка его плеча.

– Думаю.

– О чем?

– Мне нужны теплые вещи… Я не могу даже выйти отсюда.

Тамара поняла его по-своему:

– Нет, сейчас у меня ничего теплого нет. Весной, если хочешь, попробую достать тебе канадскую «аляску».

– Тамара! – с болью в голосе сказал Гешка. – О чем ты говоришь? Мне наплевать на твои «аляски», я люблю тебя! У меня, кроме тебя, больше никого нет! Ни роты, ни командиров, ни друзей. Даже отца у меня нет…

Он швырнул кочергу на решетку, встал и повернулся к Тамаре.

Он не узнал ее. У Тамары было лицо пассажирки вечерней электрички, с которой пытается завязать знакомство случайный попутчик.

– Ты очень изменился после своего дурацкого Афгана, – совсем тихо сказала Тамара, глядя на огонь. – Мы так не договаривались…

«Я уже все сказал, – думал Гешка торопливо, как стоматолог успокаивает пациента, показывая ему выдранный зуб. – Я все сказал. Больше ничего говорить не надо».

Уходя, Тамара попросила, чтобы Гешка ее не провожал.

– Не выходи, на улице сильный мороз, застудишь рану.

Она подставила ему щечку для поцелуя и, застегивая на ходу дубленку, побежала по утрамбованной дорожке на станцию.

Гешку так сильно знобило, что он включил газовую колонку, встал под горячий душ и стоял бы под ним, наверное, до самого вечера, если бы не телефонный звонок.

Звонил генерал Ростовцев.

– Гена, сынок! Как ты отдыхаешь, как твое самочувствие? – Голос у него был совсем не генеральский, а старческий, каким разве что сетуют на бедную пенсию. – Я с Сашей послал тебе колбаски и молочного кое-что…

Было время, когда он представлялся Гешке высоким-превысоким. Он ходил в начищенных до блеска сапогах, поскрипывая ими и портупеей. Он разговаривал с другими офицерами ровным и холодным голосом, а те обращались к нему сдержанно-почтительно. Разве что Кочин, дядя Женя, говорил с отцом на равных. Когда он приходил к ним, мать стелила в прихожей два маленьких половичка; Евгений Петрович, не снимая сапог, становился на них и скользил по паркету в комнату. Сажал Гешку на колени и начинал что-то рассказывать про танки, пушки и самолеты. И Гешка так был увлечен этими рассказами, что не замечал ни горящих любовью глаз Кочина, ни быстрого и тихого прикосновения его руки к руке матери. Он так и не научился понимать родителей. Они были для него чем-то вроде живой семейной фотографии, где женщина сидит, мужчина стоит, опустив руку ей на плечо, и бесстрастные их лица насыщены благополучием.

…Генерал продолжал говорить по телефону без пауз и не задавая вопросов, боясь, что если он замолчит, то наступит тишина.

– Я вот еще по какому поводу, сынок, – говорил он. – Идея у меня возникла, хочу посоветоваться с тобой… Что, если мне уволиться из армии? Весной набьем карманы деньгами и отправимся вдвоем путешествовать, а?..

«Как мы с ним одиноки», – подумал Гешка и от нахлынувшей жалости к отцу смог лишь тихо выговорить:

– Надо подумать…

Он дрожал, потому что стоял у телефона совсем мокрым; он выскочил из душевой, не успев вытереться.

– Мне уже пятьдесят пять, хватит, наверное, лямку тянуть…

О чем говорил генерал? При чем здесь пятьдесят пять лет? Гешка переступал босыми ногами по полу, прижимал локти к груди, его трясло, как в лихорадке.

– …Можем с тобой маленькую яхточку зафрахтовать. Наймем двух матросов, прикинем маршрут, скажем, вдоль берега Крыма. Как идейка?.. Могу на март устроить тебе Финляндию или лыжный стадион в Инсбруке. Выбирай!

«Папа, родненький, – мысленно говорил Гешка, – устрой мне лучше разведроту, устрой Кочина, устрой Витьку Гурули, Игушева, и живого Яныша, и Лужкова…»

Его начинала выгибать судорога. Плечо с фиолетовым рубцом горело огнем, будто на него сыпанули совок углей из камина. А руки дрожали так, что трубка билась о подбородок. Гешка согнулся пополам, но боль с плеча уже перешла на все тело, и он встал на колени, насколько хватало провода, скрючился, как от удара в живот. «Что ж это со мной, что ж это?»

Сын стоял перед отцом на коленях. Стриженая голова. Опущенные плечи. Голые пятки…

– Геша! Геша! – кричал отец в трубку. – Почему ты молчишь? Ты слышишь меня, алло?!

«Ты сильный, ты всемогущий! Верни меня к ребятам, я выносливый, я три рюкзака на себе согласен нести. Позвони врачам, они признают меня годным к службе. Я вымолю прощение у Кочина. А для Рыбакова все девизы наизусть выучу. И ту девчонку, что загорать ходит, разыщу. Пусть врежет мне по роже – ей приятно, и мне легче станет. А лейтенанту тому надо сказать, что я дурак, потому и шутки у меня дурные, и пусть он ту девчонку в жены берет и даже не задумывается. А с Витькой Гурули хоть каждый вечер купаться ходить буду, даже в самую холодрыгу… Что мне холод? Плевать! Я, как Яныш, могу на Эльбрус голым взойти… Доказать?.. Кому доказать?..»

Трубка лежала на полу и пикала, будто считала секунды. Гешка с трудом распрямил ноги, поднял руки вверх. Боль не отпустила, а дрожь стекла в колени, и теперь каждый шаг давался ему с трудом.

Он обвязался полотенцем и, придерживаясь рукой за стену, вышел в коридор, толкнул ногой дверь.

Ослепительно белый свет облил его с ног до головы, и Гешка зажмурился на мгновение. Наледь на крыльце таяла под его пятками, и было щекотно. Гешка стиснул зубы и сделал первый шаг. Снег вовсе не был мягким и бархатистым, каким он казался из окон дачи. Гешке показалось, что тысячи иголок впились ему в ноги. Он сделал второй шаг, третий…

Насыпало по колено. Снег от мороза стал сухой и колкий, как металлические опилки. Вот и ветви старой яблони обвисли под его тяжестью. Гешке пришлось наклонить голову, чтобы пройти дальше. «Плевать, плевать, – бормотал он. – Мы тоже многое можем… Мы тоже…»

Он повернулся лицом к домику, развел руки в стороны и упал на спину, как в пуховую перину.

Небо стало маленьким, овальным, как если на него смотреть из иллюминатора самолета. Старая яблоня черной молнией делила небо на битые куски. Мелкие снежинки отвесно сыпались с него, но казалось, что они неподвижно висят в воздухе и прямо на них плавно летит земля. Если бы Гешка приподнял голову, то с удивлением бы увидел, что снежинки лежат на его бледно-розовой груди и не тают. Но Гешка смотрел на старую яблоню. Она тряслась от холода, тихо всхлипывала и шмыгала черным сучковатым носом. А рядом стояла Тамара, поглаживая рукой шершавый ствол, и что-то шептала. Потом она сняла с себя дубленку и накрыла ею Гешку. Ему стало так тепло, что он тихо засмеялся, потянул на себя воротник, накрываясь с головой.

И стало темно-темно…