Текст книги "Памятное. Испытание временем. Книга 2"

Андрей Андреевич Громыко
Памятное. Испытание временем. Книга 2

Издательство благодарит за помощь в издании книги Эмилию Андреевну Громыко-Пирадову, Анатолия Андреевича Громыко, Алексея Анатольевича Громыко

Глава 1
Европа – старый и вечно новый дом

Наш континент часто называют «старушкой Европой». Но это как посмотреть на «старушку»! Да, может, она не такая уж и «старушка». По сравнению с очагами древних цивилизаций – Шумером, Египтом, Вавилоном – она не «старушка». А кто знает, что может еще преподнести в будущем подземная книга истории – археология? Европа и старая, и всегда молодая.

Разве не с Европейского континента летели в мир передовые идеи, которые пришли в голову лучшим людям разных эпох? Идеи свободы, равенства и братства, основательно всколыхнувшие Европу, появились на свет здесь. Могучее учение марксизма родилось в Европе. Величайшие социальные изменения, знаменующие собой начало новой эры в развитии человечества, произошли тоже в Европе.

Много катаклизмов пережила старая и вечно молодая Европа. Ее история – это неисчерпаемый кладезь для науки. Любой отрезок времени по насыщенности событиями и фактами – и большими, и менее значительными – является захватывающим. С огромным интересом во время работы над этой книгой я вновь проходил по ступеням лестницы примерно полувековой протяженности.

В послевоенный период, включая годы, когда над Европой сгустились тучи холодной войны, советское руководство не раз задумывалось над тем, как предотвратить опасность возникновения здесь новой войны, создать надежные условия для мирного сотрудничества государств континента. Что требуется для того, чтобы Европа с ее богатой культурой и огромным политическим опытом, прошедшая горнило двух мировых войн, смогла обрести надежные гарантии и оградить себя от военных столкновений?

Любой здравомыслящий человек не может не осознавать тот факт, что прочный мир на земле должен основываться на признании и уважении политико-территориальных реальностей, которые сложились на континенте в итоге Второй мировой войны. Советский Союз всегда исходил и исходит из этой непреложной истины.

Известно, что ныне ряд европейских государств живет в иных границах, чем до войны. Послевоенные границы, в том числе граница по Одеру – Нейсе, явились результатом борьбы против фашистских агрессоров.

Это – справедливые границы. Их законность и обязательность уважения всеми основываются на Ялтинском и Потсдамском соглашениях, представляющих собой исторические по своему значению международно-правовые акты, а также на ряде других договоров, заключенных между заинтересованными государствами.

Незыблемость послевоенных границ является коренным вопросом обеспечения безопасности в Европе. Позиция в этом вопросе – важнейший показатель того, какова политика тех или иных государств в европейских делах и насколько их заявления в пользу мира отвечают действительным намерениям.

Что касается СССР и его союзников по Варшавскому договору, то они придерживаются определенной точки зрения. Границы европейских государств – на востоке или на западе, на севере или на юге – неприкосновенны.

Решать задачу обеспечения безопасности и развития мирного сотрудничества в Европе можно только сообща, усилиями социалистических и капиталистических государств, как входящих в группировки, так и не входящих в них. Обстановка для этого созрела, когда в развитии отношений между государствами произошел поворот от конфронтации и холодной войны к разрядке международной напряженности.

Идея объединения усилий государств в пользу развития мирного сотрудничества в Европе реализовалась в новых условиях в предложении Советского Союза и других социалистических стран о проведении общеевропейского совещания. Отнюдь не легко прокладывался путь к его созыву. И все же настойчивая борьба за осуществление этой инициативы увенчалась успехом – встречей в Хельсинки на высшем уровне представителей тридцати трех европейских стран, США и Канады и подписанием 1 августа 1975 года Заключительного акта, закрепляющего коллективную договоренность по проблемам безопасности и сотрудничества в Европе.

Совещание подвело черту под Второй мировой войной, подтвердило нерушимость сложившихся в Европе границ, зафиксировало в своем Заключительном акте основные принципы мирных взаимоотношений между государствами.

Заключительный акт живет, сохраняет силу и в нынешний период, когда заметно осложнилась политическая обстановка в Европе, да и в мире в целом, что является прямым следствием курса политики США и стран НАТО.

Положительный исход завершившихся Белградской и Мадридской встреч представителей государств – участников совещания в Хельсинки представляет собой большое достижение той линии в международных делах, которая направлена на диалог, на урегулирование проблем за столом переговоров.

Мы всегда считали и считаем, что в подходе к проблеме безопасности на Европейском континенте нужна сугубая осмотрительность. Здесь лицом к лицу стоят две самые мощные группировки государств – Варшавского договора и НАТО. Поэтому нельзя считать лишним ни один шаг, ведущий к снижению напряженности в Европе и к поддержанию мирных отношений между государствами.

Политика СССР и его союзников в европейских делах получила выражение в ряде их предложений. Напомню, в частности, об инициативах относительно нерасширения круга участников Организации Варшавского договора и НАТО, одновременного роспуска обоих этих союзов и в качестве первого шага – ликвидации их военных организаций.

Особо следует подчеркнуть совместное предложение социалистических стран заключить договор о взаимном неприменении военной силы и поддержании отношений мира между государствами Варшавского договора и Североатлантического союза, между всеми участниками общеевропейского совещания. Обязательство не применять никакого оружия – ни ядерного, ни обычного, не применять силу вообще помогло бы снять взаимные опасения и недоверие. Эта инициатива, представленная на рассмотрение стокгольмской Конференции по мерам укрепления доверия, безопасности и разоружению в Европе, все отчетливее выдвигается на передний план европейской и мировой политики.

Позиция Советского Союза и других социалистических стран, будь то на форуме в Стокгольме или вне его рамок, основывается на признании исключительной важности: сохранить и упрочить общеевропейский процесс, начатый в Хельсинки подписанием Заключительного акта.

Заглядывая в старину

В общем комплексе европейской и международной политики СССР отношения с Францией всегда занимали и занимают видное место. История связей между нашими странами насыщена разными, порой неоднозначными событиями. И это не в малой степени объясняется тем, что во Франции и в России боролись между собой две линии: с одной стороны, ощущение и понимание сходства, а временами и общности международных интересов двух держав, с другой – взаимные опасения и даже вражда.

Конечно, политика России в конце XVIII века по отношению к Франции якобинцев, Франции Робеспьера – тоже часть истории отношений между двумя державами. Россия тогда не пошла с мечом на Великую французскую революцию. Тем не менее державный абсолютизм Екатерины II не только слал проклятия на головы французских революционеров, не только преследовал свободомыслие в собственной стране, но и активно участвовал в борьбе против «этой французской моды»[1]1
  Екатерина II. Lettres аu prince de Ligne. Bruxelles, 1924. P. 128 (письмо от августа 1790 г.). (Здесь и далее примеч. авт.)


[Закрыть], которая грозит «превратиться в эпидемию», как язвила царица.

При участии царского посла в Париже И.М. Симолина контрреволюция организовала заговор, чтобы содействовать бегству короля. Посол даже передал семье монарха российские паспорта на имя вдовы полковника русской армии баронессы Корф и сопровождавших ее лиц. С этими паспортами Людовик XVI и его семья пытались бежать за рубеж, но в городке Варение их арестовали.

В ответ на казнь Людовика XVI Екатерина II выслала французов из России, исключая тех, которые «под присягою отреклися от революционных правил, во Франции распространившихся»[2]2
  Указ № 17101. Полное собрание законов Российской империи. СПб., 1830. Т. 23. С. 402–404.


[Закрыть].

Книги, журналы, газеты, присылавшиеся из Парижа, изымались еще на пограничных таможнях и сжигались. В ряде учебных заведений было запрещено даже изучение французского языка.

И все же вести о событиях Великой французской революции, несмотря на то что самодержавие их всячески замалчивало, доходили до масс. Революционные по тому времени идеи вызывали сочувствие как у передовой разночинной интеллигенции России, так и у прогрессивно настроенной части дворянства.

Небывалым масштабом для той эпохи отличалось столкновение между Францией и Россией в 1812 году. Но нашествие «великой армии» Наполеона окончилось бесславно. Обескровленный в этой смертельной схватке на просторах России, наполеоновский орел уже не смог расправить крылья. Вскоре он рухнул, окончательно поверженный на полях Ватерлоо. Судьба безжалостно, но по заслугам покарала французского императора.

Через четыре десятилетия после авантюры Наполеона произошло военное столкновение, известное как Крымская война, и снова французские солдаты, теперь уже совместно с англичанами и турками, появились на нашей земле, на этот раз под Севастополем. А примерно через шестьдесят лет после нее – опять интервенция Франции, тоже совместно с другими державами, против молодой Советской республики.

Прочно в историю вписано то, что Франция, точнее, ее правящие круги занимали до Второй мировой войны враждебную позицию по отношению к Стране Советов. В двадцатых – тридцатых годах Франция задавала тон, можно сказать, дирижировала оркестром государств, проводивших антисоветскую политику.

Вместе с тем обе страны не раз сражались в одном строю против общих врагов, например, в годы двух мировых войн.

После великой Победы вопрос о советско-французских отношениях требовал осмысления с учетом не только событий отдаленного прошлого, но и уроков минувшей войны. Жизнь прежде всего заставила посмотреть на то, что влекли за собой конфликты между двумя крупными странами.

Погибла империя Наполеона, оказавшегося неспособным оценить потенциальную силу великой страны на Востоке, патриотизм ее народа. Этот наглядный пример подтверждает, что стратегия военная и стратегия в политике – не одно и то же.

Наполеону, конечно, не могли помочь ни вероломство в политике с использованием лисьей хитрости Талейрана, ни театральная встреча с русским императором на плоту. Река Неман оказалась свидетельницей провала хитроумной, но основанной на иллюзиях затеи создать видимость поисков соглашений, в то время как в действительности достижение их вовсе не входило в расчеты завоевателя в треуголке.

Еще более разительным примером подобного рода стратегического просчета явилась политика правящих кругов Франции тридцатых годов, приведших страну к тому, что она стала одной из первых жертв гитлеровской агрессии. Французский народ испытал глубокое потрясение случившимся.

Потрясен был и советский народ. Он помнил об этом и в канун Великой Отечественной войны, когда становилось все более ясным, что пламя военного пожара вот-вот перекинется и на СССР, и после победы над фашистским агрессором. Уроки Второй мировой войны и всего того, что ей предшествовало, призывали обе страны к тому, чтобы они сотрудничали с целью предотвращения новой мировой трагедии.

Хочешь того или нет, но все эти мысли приходят в голову, когда готовишься к обсуждению с французскими государственными деятелями проблем, представляющих интерес для обеих стран. Конечно, представители Советского государства, которым предстояло такое обсуждение, в том числе и я, всегда исходили из того, что история историей, но главное – искать и находить общий язык по проблемам предотвращения войны и укрепления мира.

СССР неизменно руководствуется этим, строя свои отношения с Францией, к народу которой советские люди питают глубокое уважение. Именно на такую волну всегда настраивал себя и я. А в государственных деятелях Франции, с которыми предстояли переговоры, видел достойных партнеров, представителей великой державы, страны высокой культуры и богатой истории.

Посланец из прошлого

Памятна для меня одна встреча с французским представителем, которая произошла в 1945 году в Вашингтоне, когда я находился там в качестве советского посла. Мне нанес визит прибывший в США Леон Блюм.

Он был заметной фигурой во Франции тридцатых годов. Апогей его политической деятельности приходился на 1936–1938 годы, когда Блюм с перерывом дважды возглавлял правительство Народного фронта. Политическая жизнь Франции в то время бурлила. Острые противоречия между рабочим классом и буржуазией, а также доносившееся до французов грозовое дыхание надвигавшейся новой войны привели к тому, что в стране сформировали правительство, которое, если не считать период Парижской коммуны, вписало своей деятельностью особую, специфическую страницу в историю Франции. Его назвали правительством Народного фронта. Он возник в январе 1936 года на основе единого рабочего фронта, который французские коммунисты и социалисты создали несколько ранее.

Однако правительство Народного фронта находилось у власти не долго. Оно просуществовало всего лишь около двух лет. Его глава известный деятель Социалистической партии Блюм проявил себя как истинный правый социалист. Его непоследовательность, оппортунизм в политике и трусость перед фашистской Германией, несомненно, облегчили Гитлеру задачу нанести Франции поражение в 1940 году. Бывшего главу правительства Народного фронта фашисты интернировали и отправили в Германию.

И вот тот самый Леон Блюм передо мной в советском посольстве в столице США.

– Я много читал о вас, – сказал я, – особенно о вашей деятельности во главе правительства Народного фронта.

Видимо, я высказался чересчур прямолинейно. Напоминание о Народном фронте, очевидно, собеседника не очень вдохновляло. Стало заметно, что ассоциации, связанные с событиями того времени, у него не положительные. Он не сказал ни слова о своих действиях в предвоенный период. Зато сразу же перевел разговор в другой ракурс. Блюм заявил:

– Прежде всего я хотел бы засвидетельствовать через советского посла свое уважение к великой стране Ленина, выстоявшей и одержавшей победу в борьбе против гитлеровской Германии.

Я ответил:

– Благодарю вас как француза и антифашиста за эти добрые слова.

Затем гость спросил:

– А вы представляете себе, какие грандиозные задачи стоят теперь перед Европой? И перед нашими странами?

И сам же стал отвечать на вопросы, рассказывая о величии этих задач. Но о роли США он упоминал только мимоходом и без каких-либо похвал по адресу этой страны.

Зато на разный лад и несколько раз повторил:

– Нам надо налаживать дружеские франко-советские отношения. Это – главное для Европы.

Со своей стороны я сказал:

– Советский Союз всегда стремился поддерживать хорошие отношения с Францией, хотя она порой платила ему черной неблагодарностью. Вы помните эти времена.

Блюм не старался возражать против этого, возможно считая, что к французским социалистам это не относится.

– Вы, – заявил я далее, – конечно же хорошо помните, какую гигантскую борьбу вел Советский Союз на фронте политики и дипломатии за улучшение отношений с Францией, за предотвращение грозящей катастрофы. Мы призывали Европу и весь мир взглянуть правде в глаза, а тогда только слепые не видели, как лихорадочно Германия готовилась к войне. К великому сожалению, к нашему голосу не прислушались. А ведь мы обращались к французам и из Москвы, и с трибуны Лиги Наций. Но Париж тогда оставался невосприимчивым к этим призывам.

Блюм не дал ответа на это высказывание. И по всему чувствовалось, что напоминание о предвоенной грозовой поре ему просто не нравилось.

Расстались мы с собеседником на дружественной нотке с выражением надежды, что время нам, возможно, подготовит дорогу к новым встречам.

Когда Блюм ушел, я попытался понять, что было главным в том, что он сказал мне в беседе. И пришел к выводу:

– А ведь главным, очевидно, являлось как раз то, о чем собеседник не говорил, а дал понять лишь косвенно. Он стремился показать, что как политическая фигура еще не списан в архив, что думает о налаживании отношений между СССР и Францией и желает, чтобы мы в Советском Союзе об этом знали.

Прошел год с небольшим, и в конце 1946 года Блюм вновь возглавил французское правительство. У власти он находился всего несколько недель. Если это правительство в чем-то себя и проявило, то разве лишь в том, что именно оно развязало жестокую войну в Индокитае, желая сохранить этот район в качестве колонии, хотя стрелки часов истории показывали уже иное время в развитии судеб народов Индокитая. Час пробил, и эти народы пошли по пути независимости и свободы.

К одному несмываемому пятну, довоенному, на политическом костюме Блюма прибавилось и другое, послевоенное. И на сей раз тоже относящееся к внешней политике Франции. Как будто какой-то злой рок опутал этого человека своей сетью, из которой он так и не смог выбраться.

Таким и запечатлелся в моей памяти этот французский деятель, никогда не понимавший и не понявший подлинного биения сердца Франции и ее народа.

Не могу не сказать об одном казусе, связанном с Блюмом, хотя он к тому времени уже умер.

Вскоре после того, как я возвратился в Москву из командировки в США и приступил к исполнению обязанностей первого заместителя министра иностранных дел СССР, мне довелось на одном из дипломатических приемов вдруг встретиться с… Блюмом. Он подошел и о чем-то заговорил со мной. Я в изумлении не удержался и спросил:

– Простите, с кем я разговариваю?

А про себя подумал: «Неужели информация о смерти Блюма была неверной и он сейчас стоит передо мной?»

Человек, к которому я обратился, видимо заметив мое удивление, спокойно признался:

– Господин Громыко, вы не первый, кто меня принимает за Леона Блюма. С такой путаницей я уже сталкивался не раз…

– Да, признаюсь, – мне пришлось сознаться, – я в самом деле собирался, заметьте – лишь собирался, принять вас за Блюма. Готов был даже тряхнуть головой: не сон ли это?

– Нет, это не сон, – ответил мой собеседник. – Я не Блюм, хотя очень и очень похож на него. Моя фамилия Бишофф. Как видите, лишь первые буквы совпадают. Я – австрийский посол в Москве.

Конечно, ни к каким инцидентам это сходство не приводило. Посол Австрии в Москве Бишофф исправно выполнял в СССР свои обязанности. Человеком он оказался положительным, понимавшим значение добрых отношений его страны с Советским Союзом. В их развитие он внес и свой вклад.

А я впоследствии, глядя на него, всегда вспоминал Вашингтон 1945 года и сидящего в Красной гостиной советского посольства смущенного Леона Блюма, которому вдруг напомнили о его неудачливом правительстве Народного фронта.

Шарль де Голль

Бывает иногда такое в некоторых странах: политики вдруг прозревают после катастрофы, когда на полях сражений уже обильно пролилась кровь людей. Так произошло и после Второй мировой войны во Франции. Те, кто определял ее политику в отношении СССР, пришли к выводу, что с нашей страной, покрывшей себя немеркнущей славой в битве с гитлеровской Германией, следует ладить и, более того, поддерживать добрые отношения.

Именно такую позицию занял выдающийся француз – Шарль де Голль, который, находясь в годы войны в эмиграции, официально возглавил французские силы Сопротивления. Франция де Голля пошла на заключение с Советским Союзом Договора о союзе и взаимной помощи. Правда, своей последующей политикой ее правительство фактически перечеркнуло этот договор. Во французских руководящих кругах верх взяла классовая солидарность с другими странами Запада, особенно когда Франция вступила в Североатлантический блок.

Во время пребывания в СССР в декабре 1944 года – тогда произошло подписание советско-французского договора – де Голль встречался со Сталиным. Впоследствии он вел беседы и с другими советскими руководящими деятелями, в том числе с Л.И. Брежневым, как в Москве во время визита в 1966 году, так и в Париже.

Де Голль для своего времени являлся не только одним из выдающихся деятелей Франции, но и одним из наиболее прозорливых политиков Запада в целом. Этот человек сыграл видную роль в организации и развитии процесса разрядки. Де Голль осознавал объективную потребность в сближении Франции с Советским Союзом с учетом исторически сложившихся традиций в отношениях между двумя странами и создавшейся обстановки в Европе и в мире.

– Для Франции, – говорил де Голль, – Россия является собеседником, взаимопонимание и сотрудничество с которым естественны.

Мне довелось принять участие в установлении разностороннего сотрудничества между СССР и Францией. А ведь они стояли у истоков разрядки.

– Ветерок разрядки, – так мне пришлось характеризовать отношения между СССР и Францией в 1965 году во время визита в Париж в качестве министра иностранных дел.

В последующие годы этот «ветерок» набрал силу и превратился в благотворный ветер на поле Европы.

Определяющим в развитии комплекса советско-французского сотрудничества в те годы, да и позже служили политические отношения. Сильный импульс давали встречи и контакты на высшем уровне, в ходе которых решались актуальные вопросы двусторонних отношений, рассматривались узловые вопросы европейской и мировой политики.

Добротным фундаментом отношений стали такие двусторонние документы, как Советско-французский протокол 1970 года, «Принципы сотрудничества между Советским Союзом и Францией» 1971 года и другие. Значение этих документов состоит в том, что они и сегодня по-прежнему отвечают интересам советско-французского сотрудничества.

Много раз бывал я с визитами во Франции, участвовал практически во всех состоявшихся за последние два десятилетия советско-французских переговорах на высшем уровне, принимал в Москве министров иностранных дел Франции.

С удовлетворением вспоминаю о встречах и беседах с Шарлем де Голлем, Жоржем Помпиду, Валери Жискар д’Эстэном, Франсуа Миттераном, Жоржем Бидо, Пьером Мендес-Франсом, Морисом Кув де Мюрвилем, Мишелем Дебре, Пьером Моруа, Эдгаром Фором, Морисом Шуманом, Мишелем Жобером, Жаном Сованьяргом, Луи де Гиренго, Жаном Франсуа-Понсе, Клодом Шейсоном, Роланом Дюма, другими государственными и политическими деятелями Франции.

Не раз беседовал я с Морисом Торезом, Вальдеком Роше и, будучи с Л.И. Брежневым в Париже, с Жоржем Марше, а также с Жаком Дюкло и другими руководителями Французской коммунистической партии. Памятными были встречи в разное время с видными деятелями науки, культуры, искусства, представителями общественных и деловых кругов Франции.

Важной является не только официальная, но и зачастую просто человеческая сторона этих контактов.

Мне довелось несколько раз встречаться с де Голлем. При встречах с ним иной раз приходила на ум странная ассоциация: во Франции, как иногда говорили французы, есть две вышки – Эйфелева башня и… де Голль. На протяжении почти двух десятков лет он как государственный деятель доминировал в политической жизни страны.

Конечно, де Голль не разделял прогрессивных взглядов на социальные проблемы. И во внешнеполитической области он с первых послевоенных лет включился в то течение, которое привело Францию в НАТО. И все же он имел в этом блоке свое собственное «я». Со свойственной ему манерой в политике он подтверждал такое свое положение не раз. На этой почве еще во время войны появилась известная отчужденность в отношениях де Голля с Рузвельтом, а в дальнейшем и с его преемниками.

Имел возможность я близко наблюдать де Голля во время переговоров и бесед. Не раз мне приходилось посещать Париж в качестве министра. Он всегда принимал меня в Елисейском дворце. Беседы обычно носили откровенный и благожелательный характер.

Де Голль умел обходить в разговоре острые углы. Он обладал завидной способностью не реагировать по существу на щекотливый, с его точки зрения, вопрос. Причем он так строил ход своих рассуждений, что, оставаясь по существу при своем мнении, казалось, был склонен согласиться и с соображениями собеседника. В то же время нередко ощущалось, что настоящего согласия нет. В таких случаях де Голль обычно использовал спасительную формулу «все может быть».

Помню, как однажды на проявленный с моей стороны интерес к вопросу о возможности для Франции и СССР пойти на заключение политического договора, который послужил бы делу мира в Европе, он ответил:

– В советско-французских отношениях все возможно.

Другой собеседник мог бы порассуждать о том, созрели ли условия для договора или не созрели. А де Голль, я бы сказал, по-французски изящно ушел от определенного ответа, не сказав ни да ни нет.

Де Голль был хорошим оратором. Выступая на официальных обедах и завтраках, он говорил гладко и при этом почти никогда не прибегал к письменному тексту. Это производило впечатление. Но близкие к де Голлю люди рассказывали, что он без особого труда заучивал речи, написанные заранее. Памятью он обладал феноменальной. И этот прием ему вполне удавался.

В первые послевоенные годы распространилось мнение, что де Голль – человек малодоступный, что с ним трудно разговаривать, что в качестве собеседника ему нужен партнер только с солидным положением и известный в обществе. Такое мнение бытовало и в США, даже можно сказать, особенно в этой стране. Определенное объяснение тому нетрудно найти. В отношениях между Белым домом и Елисейским дворцом не было необходимой теплоты, что передавалось и прессе. Потому нередко в американских газетах, когда упоминалось имя де Голля, присутствовал налет довольно язвительного юмора.

Такое мнение о французском генерале не отражало действительности. Разборчивость де Голля в контактах, в определении собеседников отражала не жесткость или сухость его характера, не стремление ограничить себя встречами с определенными людьми, особенно из числа политической элиты, а взвешенность – и не больше.

Неоднократно многие политические деятели Франции и журналисты в беседах с нами подчеркивали контактность как черту его характера и готовность поддерживать связи с широким спектром представителей общественности, журналистами, не говоря уже о деятелях из сферы внутренней и внешней политики.

Верно лишь то, что по складу темперамента, манере держаться перед публикой и представителями прессы ему не свойственны были такие приемы, как похлопывание по плечу, повторение каких-то афоризмов и заезженных изречений, чем иногда грешит тот, у кого нет необходимого знания предмета беседы.

Даже сейчас, когда я пишу эти строки, перед мысленным взором возникает высокий человек, с солидной, всегда неторопливой, несколько торжественной походкой, а те, кто его окружают, уважительно уступают ему дорогу. В жизни все это выглядело естественным и ничуть не наигранным. Люди его знали и принимали таким, каким он был.

На моих глазах он мог, если ход переговоров того требовал, в самых изысканных выражениях высказать свою мысль. Умел свою собственную позицию преподнести самым изящным образом. Все это давалось ему без труда. Другие французы часто удивлялись такой его способности.

Но мог он и прибегать к жестким, даже резким выражениям, если считал это необходимым. Возможно, он учитывал, что его партнеры настроены так, что простят даже дерзость.

Однажды не только я, но и другие участники беседы были крайне удивлены его резкостью по адресу ГДР. Де Голль со своей делегацией сидел по одну сторону стола в Екатерининском зале Кремля. Советская делегация во главе с Брежневым находилась по другую сторону. Де Голль излагал свою позицию и вдруг назвал ГДР «советской марионеткой». Это выражение ворвалось в его речь неожиданно, да и прозвучало диссонансом с общим направлением мыслей французского президента. А после такого заявления де Голль хорошо и дружественно высказался по вопросам советско-французских отношений.

С советской стороны был дан соответствующий ответ в защиту ГДР. Де Голлю заявили, что Советский Союз относится к ГДР как к независимому суверенному государству. Полемику по этому поводу ни он, ни наша сторона не стали затевать.

Конечно, при оценке роли де Голля, особенно в развитии советско-французских отношений, всегда необходимо иметь в виду, что этот деятель был сложным. В социальном отношении он представлял весьма влиятельные круги французской буржуазии, причем далеко не самые либеральные. Следует об этом помнить и при оценке его места и роли как в определении внешней политики Франции, так и в развитии советско-французских отношений.

Имя де Голля по праву занимает видное место в созвездии великих имен Франции. Однако настоящая его могила находится далеко от французской столицы, на скромном кладбище поселка Коломбе, что в провинции Шампань. До Парижа оттуда, от предгорьев Альп, двести пятьдесят километров.

Да, это то самое Коломбе-ле-Дез-Эглиз, где генерал любил бывать каждый раз, когда у него выдавалось свободное время, если удалялся из Парижа надолго. А ведь случалось, что проводил он здесь годы…

Тут сходятся территории Шампани, Лотарингии, Бургундии. На этих полях и холмах когда-то имело место немало сражений, погибло много французов. Проходили тут когда-то римляне, а прапращуры сегодняшних французов – галлы остановили Аттилу. Видела эта земля и мушкетеров короля, и санкюлотов.

Коломбе-ле-Дез-Эглиз… Если перевести на русский, то получится «Коломбе двух церквей». Одна – еще с XIV века – монастырь Святого Батиста. Через сто лет появилась вторая. Эту, вторую перестроили в XVIII веке, она существует и поныне. Генерал по воскресеньям ходил туда на мессу. А монастырь разрушен, от него остались только развалины.

Жил он здесь с семьей в небольшом двухэтажном доме, к которому пристроил шестиугольную башню с невысоким конусом. Чем не подобие старинного французского замка?

Называл он свою резиденцию «Буассери» – что в примерном переводе значит «Дом с деревянной обшивкой стен». В башне находился его кабинет. Там он подолгу сиживал в раздумье, писал мемуары. Бурная жизнь и затем тихое уединение – тема, достойная пера поэта.

В отличие от Черчилля, который для написания мемуаров привлек солидный штат литературных и научных сотрудников и создавал свои «воспоминания» быстро – том за томом, – де Голль тщательно писал и переписывал свою рукопись сам. Документы ему помогал подбирать сотрудник министерства иностранных дел Рене Тибодо.

А переговоры с издательством от имени генерала вел верный помощник, сотрудничавший с ним в течение многих лет, специалист-филолог Жорж Помпиду, который после де Голля в 1969 году стал президентом Франции.

Де Голль стремился сделать свои мемуары не только политическим, но и литературным произведением. Что ж, он в этом преуспел. Его спрашивали: