Текст книги "Сизиф на вершине"

Андрей Гущин
Сизиф на вершине

Серия «Русское зарубежье. Коллекция поэзии и прозы»

© А. Гущин (Кузьмичёв), 2018

© Издательство «Алетейя» (СПб.), 2018

* * *

Миф о Сизифе

За попытку обмануть смерть боги обрекают Сизифа на бесполезный и бессмысленный труд. Теперь он должен изо дня в день вкатывать на гору огромный камень, который, достигнув вершины, неизменно скатывается вниз. Развивая сюжет древнегреческого мифа, можно предположить, что, вопреки ожиданиям богов, имея конечную цель, существование Сизифа наполняется новым смыслом. Желание преодолеть роковую неизбежность помогает удержаться от губительного отчаяния. Тщетность бытия теряет власть, когда человек начинает проявлять первые признаки презрения к ней. Но достаточно только допустить, что Сизиф может оказаться на вершине горы с камнем, который в силу каких-либо причин уже не скатывается, как раньше, вниз, мы переходим на следующий уровень понимания коварства богов – предопределённости, заложенной в основу древнегреческого мифа. Достижение конечной цели оборачивается потерей последнего смысла. И чтобы хоть как-то продолжить своё существование, привыкший к тому, что должен постоянно катить в гору камень, всем своим телом и всеми своими мыслями заточенный под выполнение этой работы, Сизиф теперь уже сам вынужден столкнуть его вниз – к подножью горы.

«Сизиф на вершине» в книге стихотворений Андрея Гущина – это совсем не тот Сизиф, который находится у подножья горы и налегает плечом на камень. Там, внизу, он ещё был полон презрения к уготованной участи. Презрение придавало сил, укрепляло надежду. Здесь, на вершине, он лишается всего, даже гордости за готовность к очередному состязанию с богами.

Если вспомнить Альбера Камю (эссе «Миф о Сизифе»), то мы увидим в этом персонаже древнегреческой мифологии метафору человека, который, несмотря на то, что вынужден ежедневно выполнять бесполезную работу на фабрике или в конторе, в минуты осознания своей никчёмности может возвыситься над абсурдностью ситуации. Именно поэтому Камю был интересен тот Сизиф, который спускался к подножью горы вслед за скатившимся камнем. Сизиф Андрея Гущина – другой. Он, скорее, символизирует достигшего своей цели – реализовавшегося человека, который находится в состоянии растерянности от непонимания того, зачем ему это было нужно и что делать дальше? На выбор даются два варианта развития событий: Сизиф либо сам сталкивает камень вниз и спускается к нему, возвращаясь к своему обычному занятию, либо, оставаясь с камнем на вершине, ждёт ответной реакции богов, которая может обрушиться на него ещё более страшным наказанием. Книга Андрея Гущина – это момент нелёгкого выбора, когда человек на бумаге, разделив страницу пополам, прикидывает все «за» и «против», склоняясь то в одну сторону, то в другую:

Когда лист утонет // Камень поплывет // Я взойду на свою // Громко сказано // Громко сделано // Никто не виноват // Правды нет // Блуждание в лабиринтах // Коллективной памяти // В лабиринтах // Приди освети // Внутренности судьбы // Пищевод все такое // То что останется // От вешних вод // Мать сыра земля // С радостью поглотит // С радостью // Превеликой // Вот кто любит тебя // Воистину любит //Любит без фальши

(Андрей Гущин, «Кто тебя любит»)

Дмитрий Артис

Кризис гуманности

Прошлогодний снег

На радостях в последний снег

Лицом распаренным упавши,

Узнайте, добрый имярек,

Каков на вкус ваш день вчерашний.

Он сладок, потому что бел

И потому ещё, что смертен,

Хоть в оттепели уцелел.

Но попусту ему не верьте.

А верьте мартовским слезам

И звонам ангельской капели,

По неизвестным адресам

Летящим в замкнутые двери.

«В кривом иллюминаторе – весна…»

В кривом иллюминаторе – весна,

Протухшие одесские лиманы,

Дешёвые разгульные шалманы,

Зари кровоточащая десна.

На палец намотаешь клок волос

В багряной мгле, как сарафан, камчатой.

Я был знаком, знаком с тобой когда-то,

Но, как болезнь, знакомство перерос.

«Сказать – не сделать. Проживём без клятв…»

Сказать – не сделать. Проживём без клятв.

Года сошьём неровными стежками

И вскоре будем там, за облаками,

В кругу Эриний или бодхисаттв.

Я, на тебя взглянувши исподволь,

Мечтаю в тихий омут погрузиться,

На дно благословенное зеницы

По радужке спуститься винтовой.

И там впотьмах без устали бродить,

Боясь от наваждения очнуться.

А страннику поможет не вернуться

Лишь Ариадны порванная нить.

Голые землекопы

Зверьки чудны́е

Не знают боли.

Слепы их царства,

Глубоки штольни.

Я нынче тоже

Бесчувствен, что ли.

Впотьмах летаю

Подобно моли.

И зреньем севший,

И духом нищий.

Подкорка с видом

На пепелище.

За олимпийцев

Я пью до колик,

Как третий лишний

И алкоголик.

Черты и резы

Эйвбери

Эй, забери меня в Эйвбери!

В ганглии каменной Англии,

В таинственный град Уилтшир

Перенеси, Всевышний!

В свой мезозой зелёный,

Где каждый в Тебя влюблённый

На миг полыхнёт ракетой —

И нету!

«Умер Шумера, умер…»

Умер Шумера, умер

Владыка, герой, пастух.

Плачет над прахом Гудрун,

Руны бормочет вслух.

Таинственный град Уилтшир

Тоже о нем скорбит.

Перенеси, Всевышний,

В богом забытый скит.

Ока не вынет ворон,

Если ты сам летуч.

Жми на четыре стороны

Выше ходячих туч.

Апории

Найти, как водится, не просто

Ответ на вечные вопросы:

Догнал ли Ахиллес Тортиллу

И что Сивилла покурила?

И можно ли в рассудке здравом

Сразиться с целым Минотавром?

И правда ли, что он исчадье

Чресчур порочного зачатья?

Войти ж в Елену может каждый

Единожды и даже дважды,

Она – как вешняя река —

И широка, и глубока.

«Обсели мухи абажур…»

Обсели мухи абажур.

И я немного посижу.

Отрезанный ломоть доем.

Запью холодным бытием.

Всяк думу горькую отбрось

О том, что вкривь пошло и вкось.

Что жизнь, как детская юла,

Без подзавода замерла.

Сон

В ночь с понедельника на среду

Я крепко спал, мне снился сон:

В салон съезжаются к обеду

Кареты с четырёх сторон.

И я в трескучем тарантасе

Туда же правлю: людный зал.

Царице зала поклоняся,

Чешу со скуки причиндал.

Тут столько лиц туземной знати,

Не всех мне суждено узнати.

Я прислоняюсь к косяку:

Что светит на моем веку?

Я дальше сон не досмотрел

И бледный на кровати сел.

И тут из хмари поднебесной

Мне голос слышится чудесный:

«Крепись, мой неразумный брат!

Никто ни в чем не виноват,

Нет ни империи, ни хунты,

И лишь к войне приводят бунты».

«Дети солому палят. Алые снегири…»

Дети солому палят. Алые снегири

Порхают снаружи. Мысли горят внутри.

Огнище главное вижу, обширней нет.

До зорь достаёт его тонкий бухарский свет.

А далее, далее – сплошь непроглядный мрак,

Что там за кромкой огня? Не понять никак.

Уже не торфяник – неведомо, кто зажёг.

А ниже и глубже – какой-то саксонский смог

Равнину окутал, все этажи души.

Круши мою спину, в алмаз мои сны кроши —

А мрака не меньше, сколь факел тоски ни жги,

Кипящая льётся лава, но не видать ни зги.

Ars Brevis

Потоп

Перелётные птицы поведали, возвратясь:

Как сгинул, – повсюду одни лишь воронки

И на пляжах чернеет мазутная грязь.

У. Оден

Упало-пропало, прошло без следа —

Покрыла полмира большая вода.

А что же в итоге? Трофический ил,

В котором народы творец схоронил.

Потопа великого страшная гладь

Открыта, как некогда в клетку тетрадь.

На первой странице при взмахе весла —

Смешной человечек заместо числа.

«Как белые мухи садятся на чёрный след…»

Как белые мухи садятся на чёрный след.

Давно и в помине прошедшего боле нет.

Нет боли. И поле, уставшее от серпа,

Ложится под спуд – покрывает его крупа.

И я порастаю рождественской скорлупой,

В желток обращаюсь, в белке нахожу покой —

В белёсом тумане, дурмане с карминным ртом,

В крещенском буране, мятущемся за мостом.

«Над горизонтом дым…»

Над горизонтом дым,

Куры в клубах кудахчут,

Боязно молодым,

А старикам тем паче.

Плачет по бабе яр,

Втоптаны в грязь куртины,

Ваньку свалял фигляр,

И под ярмом хребтины.

Невыносимый гнёт

Распрей, кровищ, оружий

С плеч однова падёт,

В черные грянув лужи.

Камень достигнет дна,

Как основанья храма.

Останется тишина,

Бывшая до Адама.

«Рассядется порода. На масличной…»

А. Никитину

Рассядется порода. На масличной

Забьют ключи. Случайный бедуин

Поднимет обожжённую табличку —

Осколок незапамятных руин.

Шилейко-младший разберёт вотивы:

Номенклатуру допотопных царств,

Правителей исчезнувших активы,

Помянник милосердий и коварств.

Ты сам из тех – длинноголов и смугл —

Чей царствен очерк савроматских скул.

И рассудить бы надо, в чем тут дело,

Но лампочка давно перегорела.

«Слова сгустились в моросящий дождь…»

Слова сгустились в моросящий дождь.

Читай роман по отсырелым спинам

И, заработав кашель и ангину,

Эвтерпу с Каллиопой не тревожь.

Пусть в вышних не узнают про тебя,

Решая достославные проблемы,

Как то: терзания стареющей Елены,

Утилизация троянского коня.

Твои делишки так же далеки

От эпоса, как сон эротомана

От флегматизма подлинной нирваны

И кирзовые всмятку сапоги.

Вдохни поглубже. Это – просто дождь

Без околичностей, подтекста и намёка.

Судьба ни в чём не знает экивока,

И почерка её не разберёшь.

Красавище и чудовица

Всё было чинно и серьёзно:

Кабак, былинный разговор.

Потом, как будто под наркозом,

Короткий рейс в гостиный двор.

Не пела свадьба, не плясала,

И шафером – приблудный кот.

Но искры вышли из кресала,

И пот истёк на коверкот.

И счастлива была невеста,

В рассветный сънъ погружена,

Ей в тучах пыли и асбеста

Другая виделась страна,

Где он – владыка, пусть шерстистый,

Как юкагирский носорог,

На ней златистое монисто

И дорогой сафьян сапог.

Ах, только бы не просыпаться,

И грезить-грезить день-деньской,

И никогда не подыматься

С перин, обтянутых камкой.

Хронос кенос[1]1
  «пустое время» (греч.).


[Закрыть]

За невидимую Стену

Заглянув в начале самом,

Пустоту великой сцены

Ощутишь в себе, как драму.

Пожалеешь, что судьбине

Поколенья жизнь отдали.

Капли красные рябины

Заржавели, как медали.

На притуле – кот Василий,

На столе кухонном – брашно.

О любви как высшей силе,

И задумываться страшно.

«Ещё вчера плакун-трава…»

Ещё вчера плакун-трава

По Оболони зеленела.

А если б так, что нам за дело

До городского волшебства?

И празднеств шумных круговерть

Даёт таинственные всходы.

Зима, чья анаграмма – смерть,

Взаймы не просит у природы.

Салюты, вопли, кутежи.

Когда же наконец морозы

Наточат острые ножи

На коллективные психозы?

Звучит церковный антифон

Под голубыми небесами.

Подростки с круглыми глазами

Молчат и дышат в домофон.

Сал, Бер, Йон, Рош

Поспела рожь. И рожа расцвела.

И птица распушила перья.

Кто я теперь? Незапертая дверь

Или живой образчик двоеверья?

Кто я тогда, потом я – что за херъ?

Я – бер лесов, мёд ведающий лев,

Во льдах любви сосущий лапу,

И стая тонкоклювых корольков,

Которых отправляет по этапу

Неумолимый лодочник Тальков.

«Я – ветхий Адам…»

Я – ветхий Адам.

Все ребра покамест целы.

Небесные реки

Туманны и драгоценны.

Я волен и глуп.

Неведома мне кручина.

Я сам по себе

Есмь следствие и причина.

И всё на мази.

Пустыня вздохнёт однажды,

И явится Ева —

Взаправду тогда возжажду.

«Пусть ветер утихнет в ветвях…»

Пусть ветер утихнет в ветвях

От возгласов наших нестройных.

На непроходимых путях

И тайно объявленных войнах —

Опять неизвестный солдат

Свинцом под лопатку ужален.

При жизни лишённый наград,

Посмертно с лихвою одарен.

Кому наши птицы поют,

По ком второпях умолкают?

Как будто конечный приют

Последнюю связь обрывает.

Сон

Гремуча праздничная тишь —

По крыше дождь стучит подковою.

А ты в две дырочки сопишь

И башни видишь с Иеговою.

Ветхозаветная стена

Зияет свежею промоиной.

И ни покрышки нет, ни дна

Неведомо какой убоине.

Камыш египетский высок.

Долины зеленеют ровные.

Облит испариной висок,

И крылья за спиной огромные.

«Дух мятётся. Ворон грает…»

Дух мятётся. Ворон грает.

И поныне Мировая

Длится, всё не утихает,

Дхарма свищет у виска и

Сердце – язва моровая

Или яма долговая —

Повторяет, умирая:

Эвоэ! Земля сырая!

«Оставить влажный след в морщинке…»

Оставить влажный след в морщинке

Ещё не старой старой девы.

В её французские косынки

Щекой зарыться охладелой

И наблюдать, как мостовыми

В штиблетах модных и кондовых

Снуют, что мнимые больные,

Носители идей бредовых.

В семье господ равновеликих

Себе взыскующие места,

О Бильгамесе с львиным рыком

Не знающие ни бельмеса.

«Карпатские горы родили мышь…»

Карпатские горы родили мышь.

Признавшись, что быть не могло иначе,

Взлетай на воздушном повыше крыш,

Дыши кислородом в камыш казачий.

Носи наизнанку, навыворот

Тулупы сомнений, овчины страсти,

И, зная, что сбудется, наперёд,

Подыскивай фото в гранитный паспорт.

Художник

Как ныне Сологуб уклюжий

Обосновался в «Волчьей Яме»

И холст белилами утюжит.

За ним Подол с монастырями

Зияет рваными краями,

Разлоги, ямы и ухабы,

Хароны, девы с чешуями,

Великий Гильгамеш с Хумбабой

И ведьмы киевские следом

На тайное стремятся брашно.

Мир снова юн и неизведан —

Лишь зарисован карандашно.

«Радуйся, человече…»

Радуйся, человече:

В мерзостях не замечен,

Не одарён парчами,

Не усыплён речами.

Крачет над степью кречет.

Голову вешать неча.

Корень травы медвяной

Всякую лечит рану.

Будет слеза струиться,

Как по стволу живица —

Лучших времён предтеча.

Радуйся, человече!

Сирокко

Сирокко морщинит поверхность вод,

Приносит южную грусть;

В какие пустыни какой народ

Держит сегодня путь?

В жарких краях, где течет песок

Вместо святой воды,

Сделай последний сладкий глоток

Из чаши синей звезды.

Пирамида

Мой внутренний Аджимушкай —

Бойцы решили биться насмерть.

В чужие мысли, понапрасну

Наведываясь, не вникай.

Был Маслоу – будет Кузьмичёв.

Как пасынку и апатриду,

Ему воздвигнут пирамиду

Из плохо пригнанных стихов.

«Стань мне ближнею…»

Стань мне ближнею

или дальнею,

хоть Полиною,

хоть Наталиею.

Промелькни в окне

отражением,

зазвени голово-

кружением,

чтоб приснилось мне

чёрной осенью,

будто семенем

в землю бросили —

и пророс я не

то колосьями,

не то прочею

бурой озимью.

И лежу себе

под сугробами

с лихоманками

и ознобами,

над судьбой своей

верховенствуя

до весеннего

равноденствия.

Vita Longa

«День прошёл…»

Е. Мордовиной

День прошёл,

            не оставив следа.

На круги

            возвратилась вода.

Твоих плеч

            сюрреален изгиб.

Миру мир!

            Дезертиру гип-гип!

Морю мор!

            Корабельный причал

Мою жизнь

            навсегда укачал.

Ты плыла

            по просторам аллей.

Паруса

            были крови алей.

Но дугой

            мир иной надо мной

И Мальчиш-

            Кибальчиш озорной

Ни обол

            не берет, ни пятак.

Говорит:

            «Проходи просто так!»

«Листья, исчезающе легки…»

Листья, исчезающе легки,

Над землёй черствеющей кружатся.

Жёлтые мигают огоньки,

Будто самолётов маяки,

Что, взлетев, уже не приземлятся.

Снятся им бездомные звонки

Телефонов дисковых казённых,

Фонарей чугунных светляки,

Гипсовые жухлые венки

И аллеи голые влюблённых.

Листьев неземная круговерть,

Изменений внешних постоянство.

Братьев наших наименьших смерть

Заставляет до весны говеть,

Жечь в кострах увядшее убранство.

Киевская осень

Прозрачная приходит осень,

Контора пишет, ветер носит.

Бунтует пламенный грузин.

Здоровый дух в астральном теле

Встать не торопится с постели,

Хлебнувши холода низин.

В кострах, как ведьм, сжигают листья.

Дымок от них исчезнет быстро,

Блажен, кто ближним нелюбим.

Его бесплодная природа

Не увядает год от года

И равноангельна, как дым.

«Море не замерзает, не застывает лава…»

Даше Суворовой

Море не замерзает, не застывает лава.

Кролики косоглазо пялятся на удава.

Алая вспышка слева. Противогаз натянут

Вязаный. Это – вышка, то есть последний раунд.

Ветра тупая бритва щёки пойдёт утюжить.

Палой листвы молитва – шорохом Богу в уши.

Время прощальных взглядов и шерстяных фуфаек.

Сны отлетают к югу. Прошлого не бывает.

Сказ

Брошусь камнем в постель

            с чистой совестью,

А за мной поплывут

            повести.

Заблуждений – вагон

            и тележка.

И по жизни за нами —

            слежка.

Тесный разума скит

            и промозглый,

Осень в щели свистит

            паровозом.

Троя тоже была

             за туманом,

Но любовью взята

            и обманом.

«– Эх, яблоко, куда, скажи…»

Ирине Машинской

– Эх, яблоко, куда, скажи,

Ты котишься? Рожна какого?

– За пограничья, рубежи,

В пределы царствия иного.

По блюдцу с голубой каймой,

По бережку, по окоёму,

По тонко зримому тобой

Судьбы таинственному крому.

Вестимо, что движенье – жизнь

Для апельсина заводного.

Мне правду-матку доложи!

Успел устать от остального.

Кому петля, кому спираль.

Дай отдохнуть своей кукушке,

Тоски железную медаль

На бархат поместив подушки.

«Путём кармических лучей…»

Путём кармических лучей

Вернувшись в мир многострадальный,

Припомнишь всё до мелочей,

Обмытый бабкой повивальной.

Округу криком огласишь,

Набат и плач предвосхищая.

И голуби сорвутся с крыш.

Была, сынок, война большая…

«Из жизни белковой – в тихую плазму звёзд…»

Из жизни белковой – в тихую плазму звёзд,

Туда, где новый колхоз и приют отныне,

А ты не сеятель более, а компост,

Перегнивающий в призрачной Украине.

Быть и не быть – синхронно решать Вопрос,

Будучи с точки зрения – точкой света.

Взирая на Землю просто как на курьёз,

Не узнавая, что это за планета.

Тонкие материи

Тимус – древняя загадка.

Спи, матрёшка, сладко-сладко

В русской матрице украдкой.

Где-то бледный ходит конь.

Скоро вот напьётся братка,

Затрещит по шву заплатка —

Будет всем смертям обратка

И гулящая гармонь.

Про разбитые зеницы,

Про цветы и заграницы

Будут сны резные сниться

И ресницы трепетать.

А когда в надбровный студень

Ермолай небесный дунет

Или дождь отвесный плюнет,

Стану камни собирать.

Великая Скуфь

Степной звезды небесный антрацит

Так хорошо, так весело горит.

Курганы полны потаённой силы

И ведают, что у тебя болит,

Не спрашивая, где тебя носило.

Неужто на заплаканной земле

Ещё другое существует место,

Где так влечёт золу вернуть к золе —

Возлечь на ложе в погребальной мгле

Царём или солдатом неизвестным?

Там кочевые бродят табуны

По краю кучевого окоёма

На все четыре диких стороны,

И в море разливанном тишины

Не пискнет мышь, неясытью влекома.

Вдруг всадника возникнет силуэт,

На лошади диковинной породы

Спешащего сквозь жухлый бересклет

Через пучину неисчётных лет

На Скуфь великую вернуться до восхода.

«Молиться за тебя – ништяк!..»

Молиться за тебя – ништяк!

Почуяв бездну селезёнкой,

Тысячелетнею слезёнкой

Все не умоешься никак.

Так, от Пуруши до Таро,

Какая жизнь тебе досталась?

Конфуз один, сплошная жалость,

О богоизбенный народ!

И лик нечист, и стан согбен.

По волшебству, по мановенью,

Поди, по щучьему веленью

Ужо поднимешься с колен.

«Ещё тебя не целовал…»

Ещё тебя не целовал —

Во рту уже халва и пряность,

В душе безудержность и рьяность —

На заводи внезапный шквал.

Ты палец поднесла к устам

И призвала меня к молчанью —

Пустыми будут обещанья,

Как глянец чистого листа.

Хоть слово – шустрый воробей,

А взгляда пыл ещё быстрей.

Что от него воспламенится —

Сгорит дотла всего верней.

«Никто отселе не уйдёт обиженный…»

Никто отселе не уйдёт обиженный,

Забит землёю удивлённый рот.

Танатонавт повитый и остриженный

В последний устремляется полет.

Влечёт его бесклассовость вселенская.

Звезда с звездой по скайпу говорит.

У Леди Гоги – киберпанка Мценского

Юпитер вылезает из орбит.

Не поминайте всуе убиенного,

Напрасные тревоги отпустив,

Он постоянным стал из переменного,

Запитанным от мировой сети.

Святогор

Юдоль раскинулась – необозримый плёс,

И ты бежишь за боры, за Карпаты,

Туда, где бьёт скалу каменотёс

И в сумерках смереки розоваты.

Туда, где некогда в кручине проезжал

Доплеменной и одинокий гений.

Бескрайний мир ему казался мал,

Геройских не достоин побуждений.

Струясь Дунаем синим на закат

Или на юг, устав от географий,

Не возрастаешь, а идёшь на спад,

Как губка, впитывая мудрость эпитафий.

«Я имя твоё позабыл, затуркан…»

Я имя твоё позабыл, затуркан,

Река Смородина плещет в днище.

Звучат хоралы «Централа», «Мурки»

И соловейка свищет.

Лакаю жадно из пляшек малых

В плену фантазий угрюмых, низких,

Как дервиш в рубище обветшалом,

И жду записки:

«Гарун Аль-Рашид! Вызывает „Центр“,

Немедленно в путь – вы нужны Багдаду!»

Но лунные руны трачены ветром

И виноградом.

Красные пресни

Выкинешь слово из песни,

Сядешь, бывало, к окну,

В гости на красные пресни

Не зазовёшь ни одну.

Пусто свинцовое небо,

Сброшен ненужный балласт.

Был на Москве или не был

Отрок патлат и скуласт?

Будто бы вовсе и не́ жил

На изобильной земле

К белым отчаливший вежам

В чёрном своём корабле.

«За хмарью несусветной рани…»

Амарсане Улзытуеву

За хмарью несусветной рани,

За гранью самой лучшей дряни,

За маревом примордиальным,

За искрами костра

Есть город (позабыл названье).

На кухнях метки тараканьи.

Химера лижет хвост кабаний,

И дождь идёт с утра.

И там шаманы молодые,

Все великаны удалые.

Глаза – как язвы моровые

И белопенный рот.

Их непонятен вопль людям.

А путь тернист, пожиток скуден.

Ойун – поэт, вершитель судеб —

Всё знает наперёд!

За облаками, ледниками

С заклятьями и матюками

Он машет крыльями-руками

И в чёрный бубен бьёт.

А месяц ясными очами

На дольний мир глядит с печалью,

Где всё так зыбко и случайно

И вскоре отойдёт.