Текст книги "Этнограф Иосиф"

Игры воображения

Хрусть, и пополам ночь, – полночь.

По бульвару шествует дама в высоком чепце с лентами огненного цвета и платье на ней по моде семидесятых годов – не сегодняшнего столетия, а в позу ставшего прошлого – позапрошлого.

Следом плетётся молодой человек, канючит:

– Назначь мне эти три верные карты.

Оборачивается дама: острый нос густо напудрен, губы фиолетовые, на щеках румянец безжизненный, в два пальца слой.

– Тю, Зинка-дура.

Хохочет карга старая:

– Это я раньше дура была, теперь Ильинична.

Смех её каркающий пугает, вид – поседеть можно. А ведь была красавицей… – я не застал, мне рассказывали.

– Была, была, – подтверждают жилеты пикейные, и вспоминают: про голые плечи и диадемы, про взгляды, сражающие наповал… сам Александр Сергеевич Пушкин, будучи у нас в ссылке, голову неоднократно терял.

Мигом представил картинку автор: метёт подолами мостовые местный бомонд, чуть в стороне на изумрудном газоне курчавая голова лежит, за красотками с увлечением наблюдает.

Мимо Эдуардс по делам бежал.

Заметил скульптор гения на траве.

– Ай-ай-ай, – думает Борис Васильевич. – Как неудобно-то… Ну какой с земли обзор?

Хвать, и водрузил Александра Сергеевича на граниты, благо имел подряд от городских властей: увековечить стихотворца бюстиком.

С высоты взирать намного сподручнее, глядит Пушкин на прелестниц парад, мечтает:

– Были бы у меня руки, взял бы я лист бумаги, перо в чернильницу обмакнул и написал бы дон-жуанский список: слева – блондинки, справа – брюнетки, кого предпочесть?

– Сегодня губернаторшу покорю, – так решил.

Прыг с постамента и в дворянское собрание рванул.

К крылечку на лихаче с триумфом подкатывает, все «Ах» да «Ох», а поэт к г-же Воронцовой, не мешкая.

Елизавета Ксаверьевна – обворожительна: платье небесных тонов, нить жемчугов, перстни на тонких пальцах, на лице мука, – зубы прихватило, хоть плачь, – лёгкая вся и воздушная, она парила…

Нет, решительно невозможно видеть её мучения, флюсом раздуло щёку страдалице, с какого боку не подступай с изысканным комплиментом, ответ один:

– М-м-м-м…

– Какая скука эти провинциальные балы, – думает Пушкин.

– Карету мне, карету, – кричит.

Или это не его вопль? другой Александр Сергеевич орёт, изнемогая от безысходности и тоски в нашем захолустье? есть здесь каналы его имени… вдоль и поперёк изрезали Пальмиру, скользят гондолы по водной глади, лодочники в масках песни поют.

Прислушался автор: померещилось… не слышно баркарол звуков.

Дабы удостовериться, выглянул в окошко, по пояс почти высунулся: так и есть, показалось… нет гондол и каналов.

Металлургический комбинат есть, – всё небо пылает алым.

Втянул воздух носом автор… – точно, есть завод.

Поглядеть, что ли, чем там занимается Тамара Кудрявцева?

Лаборант химического анализа Тома открывает сменный журнал,

из окружающей атмосферы несёт выгребной ямой, точнее, протухшими куриными яйцами,

– Фу-у-у, – морща брезгливо носиком, выдыхает Тома и записывает в тетрадочку. – Сероводород в норме.

Затем смотрит Тома в измерительные приборы: как там обстоят дела с углерода оксидом.

Отвратительно обстоят дела с углерода оксидом: дышать горожанам нечем.

«ПДК оксида углерода не нарушена», – пишет в журнале Тома.

И снова к приборам прильнула девушка, уровень оксида азота надо замерить. Потом с аэрозолями травильных растворов разобраться… на всю ночь лаборанту занятий, столько в воздухе гадостей…

Но не о гадости в воздухе думает Тома. Об этом никто не думает, а она что, рыжая?

Она брюнетка.

Ей двадцать три года.

Все мысли её об Игоре Юрьевиче, начальнике производственного отдела… – ах, эти девичьи грёзы, кому бы поручить о них написать?

Носов мог бы, так занят: показывает Цветикову на небо:

– Смотрите, Алексей, смотрите: луна, будто кривой нож кукри…

И толстячок, задрав голову, любуется на лихой изгиб, и в голове у него сами собой возникают слова: месяц кривым азиатским ножом раскроил небеса и хлынул в дыру рассвет, его горячая кровь… стало быть, и Цветикову не до чьих-то фантазий, в своих утоп.

Может, Курицыну доверить?

Всё равно не спит: после ухода Оленьки мечется литератор по комнате, словно тигр в клетке, – пусть напишет об Игоре Юрьевиче, высоком и сильном мужчине…

Неудачная это была мысль, а, впрочем, судите сами.

Игорёк

Чужие дети растут быстро.

Ещё утром соседский Игорёк ползал на коленках, жизнерадостно агукая, а уже в полдень разговаривает юношеским ломающимся баском и над верхней губой его пробиваются жидкие усики.

– Хороший темп, – подумал Иосиф. – Интересно, что к вечеру будет?

Специально вышел во двор посмотреть.

Видит, Игорёк вымахал чуть не до пятого этажа, – ботфорты, камзол… вылитый Гулливер.

– Как дела? – спрашивает Иосиф.

– Расту, – отвечает исполин… р-раз, и ещё пару вершков прибавил.

– Чего видно?

– Земля, земля, – орёт с небес Игорёк, да с таким энтузиазмом, будто он крестьянин в семнадцатом году. Или вперёдсмотрящий с колумбовой «Санта-Марии» после многомесячного океанского плавания.

Разобрало Иосифа любопытство. Взобрался он на крышу, глядит, и впрямь земля.

Индейцы, индейки, – наверное, Америка.

А вот и причина воодушевления, – Покахонтас.

– Да-а-а, хороша, – воздал должное заморской красавице.

– Жениться хочу, – изрёк Игорёк. – Пойдёмте дядя Иосиф, будете моим шафером.

Иосиф и согласился, ведь в Америке он ещё не был, – интересно же…

Долго ли, коротко шли, – скорее всего, долго: все индейцы уже в резервации, все индейки уже в духовках, – праздники на носу, Рождество.

Только Покахонтас стоит, выглядывает суженого.

Да толпа бледнолицых мечется:

– Кинг-Конг, Кинг-Конг, – кричат, паникуют.

Игорёк, конечно, не красавец, но и не совсем обезьяна, – привыкнуть надо.

Покахонтас, должно быть, уже привыкла, – очи потупила, разрумянилась, ждёт.

Иосиф, не медля, приступил к своим обязанностям:

– У вас товар, у нас купец.

Мэр, – вальяжный мужчина в смокинге, – словно таксист в Геленджике, крутит на пальце символические ключи от города:

– А у нас наоборот, вот.

– А у нас в квартире газ, а у вас? – продолжил торги Иосиф.

– Обсудим, – предложил мэр и, деловито взяв под локоток дорогого гостя, увлёк его в сторону.

«Искусство дипломатии в мире наживы и чистогана» Иосиф изучал ещё на первом курсе, но знал предмет хорошо, – на твёрдую четвёрочку.

Не прошло и минуты, как круглая сумма упала на банковский счет мэра в одном малоизвестном офшоре, а символические ключи перекочевали в необъятные карманы Игорька.

И стал Игорёк смотрящим Нью-Йорка города.

А чё? – с высоты его роста далеко видать…

Глава 17

Предположим, у вас есть доступ в интернет и амбиция стать известным писателем. Вы выкладываете в сеть рассказ, а неуёмная жажда славы заставляет проверять статистику чуть ли не каждый час.

Статистика удручает:

За два дня – четыре просмотра. Рейтинг – ноль. Комментарии – ноль. Борис Крюгер (издатель) и тот пропал.

Что бы вы сделали на месте Курицына?

Курицын на месте Курицына в конкурсе фантастического рассказа решил участвовать.

– Пил бы я не шампанское, – размышляет Евгений, – а палёную водку, бузил бы в низкопробных пивнушках, путался с фрезеровщицами и швеями-мотористками, прыщавых бы соблазнял пэтэушниц, сказали б тогда: Да… талантище Женька, а губит себя, головушка забубённая… ни за грош пропадёт литератор. Но я из напитков предпочитаю Абрау-Дюрсо, на худой конец, тёмно-гранатовое Киндзмараули, – так что придётся пробиваться исключительно писательским дарованием. Судьба не оставила мне иного выбора, – только так.

Другой бы и руки опустил от подобной перспективы, но не таков Евгений:

– Ничего, – думает он. – Прорвёмся. Есть у меня произведение высоких художественных достоинств, слова в нём – как гренадеры: сплошь бравые да румяные.

Не отказал себе в удовольствии, перечитал рассказ «Этнограф Иосиф», убедился ещё раз: безупречный текст.

И поместил сей опус на суд взыскательного жюри.

Ест гречневую кашу Курицын, об одном жалеет, – слишком рано ушёл из жизни критик Белинский.

Из современных товарищей разве найдётся неистовый Виссарион: тот, кто сумеет оценить по достоинству? кто воскликнет в пылу полемического задора:

– У нас нет литературы! и это говорю я с восторгом, в этом я вижу залог наших будущих успехов. Верю, надеюсь, знаю: среди мелких и кислых яблочек, – недозрелых неаппетитных плодов – мы обнаружим роскошные фрукты, арбузы в обхват человеческих рук и персики… Однако позвольте… позвольте-позвольте… – что это за пиршество для гурманов? – ага! я знал, я надеялся, верил: ликуй, читатель! свершилось! Сонму богов прибыло, в багряных одеждах юноша – Женька, талантище, Успех Успехов – шествует на Олимп.

Будто живую, видит Евгений перед глазами картинку:

Он идёт вверх по узкой дорожке, петляющей меж кустов боярышника и бересклета. На невысокой горке расположилась группа мужчин – иные стоят, иные сидят на белых пластиковых стульях. Крепкий старик в простой посконной рубахе вскинул приветственно руку. Доктор в пенсне – бородка клинышком – приязненно щурится. Рядом с ним ещё один доктор, тщательно брит, голова смазана бриолином, улыбается доброжелательно. Европейского вида господин с острым и длинным (птичьим) носом, – этот строг: узко посаженные глаза его грустны, волосы свисают длинными локонами, как тряпка с радиатора парового отопления. Чернявый, курчавый – чисто арап – хлопочет и мечется олимпиец:

– Где же кружка?

вопрос по существу, надо бы по обычаю выпить с гостем за встречу…

– Да, – вынырнул из фантазий Курицын и ещё раз вздохнул, – Да. Жаль, не дожил критик Белинский до сего исторического момента, ему бы этнограф понравился, к гадалке не ходи, громыхнул бы Виссарион Григорьевич по этому поводу речь. Впрочем, и нынешние публицисты, чай, не намного хуже, за словом в карман не лезут.

Любопытство разобрало Евгения, какие слова не из кармана выудили рецензенты: «новое имя» или, скажем, «незаурядное явление». А, может, и вовсе «эпоха»… интересно литератору стало, не терпится узнать.

Открывает Курицын соответствующую страничку в компьютере, и точно: появился первый обзор.

Бегло глазами бежит по буковкам юноша, о чужих произведениях места пропускает, ищет он о своём рассказе, находит, наконец:

«Вот ради таких текстов я и почитываю присылаемые на всякие литературные конкурсы работы».

– Хорошее начало, – думает Курицын. – Сразу видно разбирается в теме человек.

Настроение литератора и без того неплохое, взмыло до неимоверных высот. Запела душа беззаботный мотивчик и потёрла – мысленно – ладошки в радостном ожидании:

– Нуте-с, нуте-с…

Обозреватель ожиданий не обманул.

«У автора настолько альтернативное чувство русского языка, что ржать при чтении можно не останавливаясь, до рези в животе».

– Гм, – насторожился Евгений, почуяв подвох. – Великолепное дельце… Что же дальше будет?

Дальше цитаты пошли:

«…мужчина в защитном френче…

Что, простите? Как может выглядеть защитный френч, от чего он должен защищать? Это же звучит нелепо, как, например, балетный скафандр.

…старцы в высоких бараньих папахах…

Э-э, так и хочется спросить: зачем эти старые козлы у баранов папахи отобрали? Папахи, для справки, делают из овчины (именно так называется баранья шкура) или каракуля».

Заволновался Курицын.

Ерунда какая-то получается. То, что, будто у классика, на цитаты текст растащил рецензент, оно и неплохо. С другой стороны, ржёт товарищ уж в очень неподходящем месте, над аксакалами…

– Может, я и впрямь напутал чего? – обеспокоился Евгений и полез в словарь Ушакова справляться.

– Уф, – отлегло от сердца. – Есть такие фразеологизмы, существуют. И френч защитный, и бараньи папахи… бесспорно, устойчивы сочетания этих слов, я молодец, а критик неуч.

Ехидно хихикающий недомерок с оттопыренными ушами и непомерно раздутым самомнением, – представил себе Женя неведомого обозревателя, и вдруг

– внезапно! —

пожалел человечка:

– А ну как преподавателя русского языка у него в школе не было, и физрук вёл предмет? Много ли толку от бывшего гандболиста? Вывел бестрепетной рукой в аттестате пятёрки, а про идиомы рассказать не удосужился.

Тогда вспомнил Евгений своего учителя литературы, и помянул его добрым словом, потом ещё одним, и ещё…

Так рассказ об Иване Карловиче и составился.

Учителя Иосифа. Иван Карлович, литература

Мы все умрём.

Только дела наши будут жить в веках: сожжёнными храмами Артемиды, разрушенными Карфагенами…

Конечно, можно и прозябать, – влачить жалкое существование: построить дом, посадить дерево.

Воспитать – на свою голову – сына.

Но не таков Иван Карлович,

– преподаватель Иосифа по литературе, —

…он берёт в одну руку спички, в другую – канистру с бензином, фальшивый паспорт на вымышленное имя «Герострат», бдительно оглянувшись, суёт за пазуху пиджака…

– Иван Карлович, стойте! Куда Вы? Опять за своё? – навалились дюжие санитары, заломили учёному руки, скрутили.

Сосредоточенный доктор стучит молотком по коленке, озабоченно покачивает головой:

– Покой… Вам, Иван Карлович, необходим абсолютный покой.

Вот и оказался профессор литературы в глуши, в медвежьем углу: в Кистенёвке.

Деревня, где скучал наш гений, была прелестный уголок.

Но Иосиф, заехавший проведать любимого учителя, как и все городские жители, не очень понимал первозданных русских красот: луга и нивы золотые…

Оно, может, и ничего.

Когда б не зной… да пыль… да комары… да мухи…

– Чем вы тут занимаетесь, Иван Карлович?

– Соблюдаю постельный режим, – отвечает оздоравливающийся покоем педагог. – До полудня дрыхну. Затем не торопясь, обстоятельно завтракаю. Затем сладко сплю до обеда… кушаю… и снова дремлю, до самой глубокой ночи…

– А ночью?

– Ночью разбойничаю. Сколотил шайку из своих крепостных, и шалим по большим дорогам.

– Неужто душегубствуете? – ужаснулся Иосиф.

– Зачем же сразу душегубствуете… – обиделся Иван Карлович. – Не сразу. Сначала дождёмся, пока генерал Троекуров учинит нам обиду, а уж потом… Спички в одной руке, канистра бензина – в другой. Фальшивый паспорт на вымышленное имя «Дубровский» осторожно прячем за пазуху.

…только дела наши будут жить в веках: сожжённые помещичьи усадьбы, дуб и дупло, поцелуй, пылающий на Машенькиных устах…

– Только ж ты никому, Иосиф.

– Ну, что вы! Я никому, ни-ни…

И проболтался.

Кружка пунша развязала язык, рассказал всё курчавому господину, с бакенбардами и в крылатке,

– как бишь его? —

запамятовал…

Глава 18

Сочинил рассказик об учителе литературы Курицын и не нарадуется: прямо памятник нерукотворный воздвиг.

Вдруг глядь, следующий рецензент поспел… и этот, видимо, недомерок, лупит наотмашь фразами, старательно метит под дых:

«Можно, можно писать так, чтобы читатель ни хрена не понял. Можно играть словами, как ребёнок пирожными, роняя их в грязь и размазывая по лицу, вызывая жалость и сочувствие…

Но зато можно это и не читать.

В общем, иногда лучше жевать, чем брать кирку».

– Эх-хе-хе, – думает Курицын. – Как зол этот мир. К тому же несправедлив: не иногда лучше жевать, а всегда, – кто махал киркой, тот понимает. Но я ведь здесь не затем, чтобы объяснять миру очевидные вещи… помолчу.

Молчит Курицын.

И грустно ему.

Неожиданно вспомнил он Оленьку; ножки её, затянутые в лайкру, вспомнил; вспомнил, что звонить не велела; – и вовсе загоревал Евгений.

– Устал я от всего этого, – воскликнул в сердцах юноша. – Отдохнуть бы, махнуть на море… там купаться и загорать, валяться на горячем песочке в блаженном безмыслии…

Так и сделал: на трамвае восемнадцатого маршрута доехал до 16-й станции Большого Фонтана, дальше – на пляж пешочком.

Там:

в волнах нырял, будто дельфин, и плавал ленивым брассом, нежился на песке, подставляя майскому солнышку то спину, то грудь, пил минеральную воду и, брызгая кетчупом, жадно кусал хот-доги, снова плавал и снова нежился,

– о доблестях, о подвигах, о славе, – ни единой мысли за целый день не подпустил к себе Женя на пушечный выстрел.

А вот Оленька в голову лезла.

Не выходила из головы Оленька.

То она в вечернем роскошном наряде, то в неглиже, по-домашнему, не избавиться от неё, совсем измучила Курицына.

Наконец, осознал Евгений: минералкой эту хворь не излечишь. Нужны действенные меры, хотя бы грамм сто коньяку и терапевтическое влияние какой-нибудь раскрепощённой блондинки.

Можно, конечно, и без крашенной в белое девицы…

Но тогда надо брать водку.

И хорошо бы без полумер: литр.

Лучшего места, чем «Африка», для этих целей в городе не сыскать. Туда отправился юноша. Заходит в зал ресторана и видит: бухгалтерши и финансистки уже на месте, обсели барную стойку, будто цыпочки на насесте, – туалеты их вызывающе откровенны, губы червлёны помадами, медленными глотками они пьют из бокалов мохито, рядом с каждой тюбик конторского клея, – для тех, кто захочет клеиться.

«Нет некрасивых женщин» гласит народная мудрость, и Евгений, как часть народа, готов подтвердить: Нет.

Дамы ему нравятся, – даром, что трезв литератор.

Но сердце его занято: в нём царствует Ольга Терлецкая… будто хрупкое чудо, будто цветочек аленький, и можно только догадываться, какой камелией она обернётся после рюмки крепкого алкоголя.

– Ани Лорак, Ани Лорак, Ани Лорак, Ани Лорак —

Крутит головой Курицын в поисках местечка свободного: такового не наблюдает, беспечными мужчинами и легкомысленными женщинами набита битком зала… праздный вечер в разгаре.

– грохот ножей и вилок —

В атмосфере витает витальность, веселятся шумно компании, и богема, облюбовавшая столик в углу, вдохновенно уткнулась в лист писчей бумаги… ишь как строчит: видимо, вирши слагает, про пьяниц с глазами кроликов живописует с натуры.

Признаться, Курицын и сам неоднократно там сиживал, пил вино и ждал творческого подъёма… – напрасно: ни одна незнакомка к нему не явилась, в лицо туманами не дышала.

Да и откуда бы ей здесь взяться, если всех африканцев литератор, как облупленных, знает: вон финансистка Звонкова, вон необъятная Таисия Львовна, темпераментная бухгалтерша.

Вон Носов рукой машет, к себе за столик зовёт.

Обрадовался Женя другу:

– Привет, Сергей Анатольевич.

– Привет, Евгений. Присаживайся.

Подсел литератор к приятелю, интересуется.

– Чего в жизни новенького?

Носова аж распирает от новостей.

Новости Носова

Вчера пригласили Стрекалова к следователю.

И будто подменили Фёдора Кузьмича в прокуратуре: заходил директор металлургического завода, примерный семьянин и серьёзный мужчина, а вышел тот ещё тип,

Плюх, на кожаное сидение Мерседеса:

– В «Африку», – говорит шофёру.

И глазом Стрекалов не успел моргнуть, доставил его водитель по назначению.

В ресторане встречают его чин чином: швейцар глаза пучит, метрдотель мелким бесом стелется, на кухне – тихая паника: устрицы, как назло, не из самых свежих, а ну как закажет Фёдор Кузьмич устриц, позору не оберёшься.

Но нет, обошлось.

– Водки! – с порога гремит директор.

И тотчас с подносом летит к нему человек. На подносе рюмка водки сверкает хрустальными гранями, и огурец на блюдце покоится, – пупырчатый малосольный огурчик.

Опрокинул металлург в жадную пасть чарку, хрупнул огуречной плотью и в зал проходит.

Сел за столик: час пьёт, два пьёт, уж к вечеру дело, а на нём всё лица нет… – сидит с мрачным видом и губы обвисли брылами.

Администратор Ступка даже переживать стал: может, чего не так? может, чем не угодили денежному клиенту?

Но нет, напрасны управляющего тревоги, в урочный час воспрял Стрекалов: расправил директор поникшие плечи, подзывает к себе халдея указательным пальцем, велит стриптизёрш подать.

Для компании.

Не мешкая, кликнули Раю и Клавдию,

Взволнованный администратор руки ломает, молит:

– Не осрамите девушки честь заведения, развеселите дорогого гостя.

Во всей красе явились искусствоведы пред ясны очи Стрекалова, встали богини пред мутным взором его, и начал гулять Фёдор Кузьмич, губить репутацию бесповоротно.

Ринулся в пляс металлург,

– топчется неуклюже, хаотично руками машет, и щёки его колышутся, пошли щёки насыщенными буряковыми пятнами, будто заката на них щедро плеснули,

– и брызнул закат за окном страшным свекольным цветом,

– и мечутся вокруг танцора две бестии, две ведьмы с разметавшимися волосами скачут вокруг него, белозубые хохочущие тени,

– и жутко весело директору металлургического завода, сорит деньгами Стрекалов, ревёт, будто медведь, и стодолларовые купюры норовит девушкам в стринги засунуть,

эх, Рая и Клавдия… им бы семейные труселя надеть, озолотились бы…

– Подожди, Сергей Анатольевич, – наконец, смог прервать рассказчика Курицын. – Что же стряслось у следователя?

Поведал Носов другу подробности:

– Целый день мучали органы руководителя комбината, задавали каверзные вопросы, всё про тендера выпытывали.

Но ничего не сказал им Фёдор Кузьмич, ни слова, безропотно отдал половину прибылей, ещё и благодарил, что не всё забрали, жал руку с чувством, говорил, приятно познакомиться было, рад был общаться…

Ни жив, ни мёртв, выбрался Стрекалов из прокуратуры, – даже курить не стал, сразу сюда, в «Африку».

Тут и случилась с ним описываемая выше метаморфоза: пил и плясал Фёдор Кузьмич всласть. Истово. До упаду. Затем уморился бедняга, захотел в баньку. Да не в обычную сауну или парную, а хамам ему подавай.

– Где у нас самый лучший хамам? – кричит.

Оказалось, что в Турции, в Kemer Resort Hotel.

Прыгнули в самолёт и растаяли в облаках: весьма нетрезвый мужчина и две обворожительные особы в чулках на подвязках да в стрингах, с избытком наполненных долларами.

– М-да, – произнёс Курицын. – Не лишённая интереса новость. Но не чета моей. У меня же истинно сногсшибательные известия…

Изумился Носов, что есть на свете сенсации, способные переплюнуть давешний случай, шибко заинтересовался писатель:

– Говори, говори, говори, говори, – потребовал Сергей Анатольевич. – Рассказывай.