Текст книги "Тайны советской империи"

Следователь, срочно вызванный в Бутырки, при осмотре окна установил, что нижнее звено зимней рамы и соответствующее ему звено летней рамы выдавлены изнутри кнаружи. Чтобы выдавить стекла, заключенный использовал одеяло, на котором было обнаружено несколько свежих порезов. Завернув осколки стекла в полотенце и платок, он порезал себе левое предплечье и сосуды шеи и скончался от обильного кровотечения.

Судебно-медицинская экспертиза, проведенная в присутствии родственников погибшего заведующим кафедрой судебной медицины Московского университета П. А. Минаковым, установила, что раны нанесены не острым орудием, а зазубренным предметом в виде осколка стекла. Каких-либо признаков, характерных для самообороны, Минаков не обнаружил и поэтому определил случившееся как самоубийство.

Похороны Николая Шмита прошли 16 февраля на Преображенском кладбище. Они были достаточно многолюдными, но какой-либо «большой политической манифестации», как любили утверждать советские источники, на самом деле не было, погребение прошло без значительных эксцессов.

* * *

Естественно, что такая развязка дела Николая Шмита не могла не вызвать соблазна обвинить кого-либо в злонамеренных кознях и представить ситуацию иначе, чем это было сделано официальным полицейским расследованием и судебно-медицинской экспертизой.

Первая альтернативная версия и, пожалуй, в настоящее время самая популярная – Шмита убили большевики. Очень категоричен в этом смысле Юрий Фельштинский: «Не нужно обладать повышенной проницательностью, чтобы догадаться, что Шмидта зарезала не тюремная администрация, готовая выпустить его на поруки, а люди, подосланные большевиками, уже имевшими в своем распоряжении подлинное или подложное завещание Шмидта (превращающееся в реальные деньги только в случае его смерти). В смерти Шмидта большевики были заинтересованы еще и потому, что Шмидт начал выдавать своих сообщников».

Если бы руководство большевиков приняло решение об устранении Николая Шмита, то можно не сомневаться – никакие моральные и иные принципы их бы не остановили. Но вполне логично отвечая на вопрос «зачем?», Ю. Фельштинский не утруждает себя ответом на вопрос «как?». Большевики по части политических убийств действительно были способны на многое, но не стоит превращать их во всемогущих демонов, способных, по словам Виктора Тополянского, «проходить сквозь стены и пользоваться осколком стекла вместо холодного оружия».

Предположим, что кто-то задумал «устранить» Николая Шмита, причем сделать это именно в тюрьме. Напомним, что речь идет об одном из самых опасных с точки зрения власти подозреваемых в политических преступлениях и о самой охраняемой тюрьме империи. Возможно ли в таких условиях организовать убийство? Мы не станем однозначно отбрасывать эту версию как невозможную в принципе, но, безусловно, в практическом плане ее осуществление выглядит очень сложным. Да и зачем Шмита убивать в тюрьме, если это же значительно проще можно сделать спустя всего несколько дней, когда он будет на свободе? Конечно, убийство в стенах Бутырки выглядит «эффектнее», но «перевести стрелки» на охранку несложно было в любом случае. Ко всему прочему, не будем забывать и о заключении судебно-медицинской экспертизы, которая не обнаружила на теле Николая Шмита каких-либо признаков борьбы.

Вторая версия – совершенно противоположная: Шмит был убит охранкой либо уголовниками при попустительстве надзирателей по приказу царских властей. Об этом, в частности, писала Надежда Крупская: «Двадцатитрехлетний Николай Павлович Шмидт, племянник Морозова, владелец мебельной фабрики в Москве на Пресне… был арестован, его всячески мучили в тюрьме, возили смотреть, что сделали с его фабрикой, возили смотреть убитых рабочих, потом зарезали его в тюрьме». Большая советская энциклопедия, правда, менее категорична: «…В разгар декабрьского восстания Шмидт был арестован и подвергнут пыткам… 13/26/II 1907 (после года с лишним одиночного заключения) Шмидт был найден мертвым в камере тюремной больницы (по одной версии, он был зарезан тюремной администрацией, по другой – покончил самоубийством)».

В этом случае не стоит вопрос «как?» (у тюремной администрации, конечно, были возможности не просто убить Шмита, но и инсценировать его самоубийство), зато не совсем понятны мотивы. Большевики утверждали, что Шмит, выйдя на свободу, может поведать миру, с помощью того же Максима Горького, «о беззаконии, царящем в тюрьмах, жестокости царских карателей» и т. д. Возникает вопрос: насколько интересно это было миру? Большевики, да и не только они, и без того немало говорили повсюду о преступлениях царизма, используя как действительно правдивые факты, так и откровенную ложь. Так был ли настолько велик смысл убивать Шмита, при этом неминуемо навлекая на себя подозрения в этом?

Что же касается пыток, то здесь следует проводить разграничение между пытками физическими и пытками моральными. Вряд ли Шмита подвергали такой же «обработке», как это было позже заведено «обличителями царских карателей» в тюрьмах ГУЛАГа. Шмит все же был представителем влиятельнейшего предпринимательского семейства, к его делу постоянно был прикован немалый интерес общества. А вот по поводу моральных издевательств все не так однозначно. В этом плане очень показательно открытое письмо профессора Сербского, опубликованное им в московских газетах вскоре после гибели Николая Шмита.

«Трагическая смерть фабриканта Н. Шмита, покончившего самоубийством в одиночной камере Бутырской тюрьмы, заставляет меня обратиться к Московской судебной палате за некоторыми разъяснениями.

Н. Шмит неоднократно подвергался врачебной экспертизе; в последний раз он был освидетельствован 10 ноября 1906 года… Болезнь Н. Шмита была так характерна и резко выражена (paranoia originaria Sander), что я охотно принял бы его в психиатрическую клинику для ознакомления своих слушателей с этой типичной формой психического расстройства.

Я желал бы получить ответ, зачем суд приглашает врачей-экспертов, если сами судебные деятели считают себя более компетентными в разрешении чисто медицинского вопроса, имеют ли они дело с больным или здоровым человеком, и не будет ли в таком случае только последовательным, если министерство юстиции возбудит ходатайство о замене в психиатрических больницах всех врачей лицами судебного ведомства, как более опытными в распознавании душевных болезней. В частности, я желал бы получить от Московской судебной палаты ответ, на каком основании (конечно, не юридическом, а нравственном) она, вопреки категорически заявленному мнению врачей, отправила Н. Шмита не в больницу, а подвергла его снова одиночному заключению, и не считает ли она себя непосредственно виноватой (опять, конечно, только нравственно) в этой ужасной смерти?»

В этих словах знаменитого психиатра, очевидно, и кроется ответ на вопрос, что же именно случилось ранним утром 13 февраля 1907 года. Не было ни таинственных большевиков-убийц, ни жестоких карателей из охранки. Был насильно помещенный в полное одиночество молодой человек с явными психическими расстройствами, запутавшийся как в людях, его окружавших, так и в собственных мыслях, который, в итоге, и принял последнее решение в своей жизни…

* * *

Смерть Николая Шмита еще долго была предметом разговоров у публики и доходным материалом для газетчиков. Но людей, скажем так, заинтересованных волновало уже другое – судьба наследства неудачливого предпринимателя-революционера. За два года Шмит потерял очень много, но немало еще осталось – 166 паев «Товарищества мануфактур Викула Морозова с сыновьями» минимальной стоимостью одна тысяча рублей за пай и другие активы.

Важный момент: различные источники утверждают, что, во-первых, Николай Шмит был большевиком, а во-вторых, что он завещал свое имущество большевикам. Ни то ни другое не соответствует действительности. Шмит помогал большевикам, однако не только им, но и другим организациям радикального толка, и при этом не был действующим членом какой-либо из них. Это раз. А два – он никогда напрямую не отписывал свое имущество большевикам.

Имущество Шмита в долях, соответствующих закону, должны были наследовать совершеннолетняя сестра Екатерина и несовершеннолетние Елизавета (18 лет) и Алексей (15 лет). Соответственно, дабы имущество перешло в руки большевиков, было необходимо, что все эти три лица (уже обеспеченные наследством от их отца) этого захотели.

Вот тут и началась изобилующая загадочными моментами «матримониально-финансовая» операция по направлению наследства Николая Шмита в «нужные руки». Мы уже упоминали о том, что во время декабрьского вооруженного восстания сестры Николая Шмита принимали активное участие в организации действий боевых групп, а затем всеми силами добивались освобождения брата из тюрьмы. Казалось бы, Екатерина и Елизавета были для большевиков «своими» и проблем с наследством не должно было возникнуть. Но все было не так просто.

«Тем-то он и хорош, что ни перед чем не остановится. Вот, вы, скажите прямо, могли бы за деньги пойти на содержание к богатой купчихе? Нет? И я не пошел бы, не мог бы себя пересилить. А Виктор пошел… Это человек незаменимый». Так Ленин однажды отреагировал на замечание известного социал-демократа Н. А. Рожкова, охарактеризовавшего одного члена РСДРП как «прожженного негодяя». Этот человек – Виктор Таратута, ставший одним из доверенных лиц Ленина в том, что касалось финансового снабжения его партии (кстати, после 1917 года Таратута руководил несколькими финансовыми учреждениями, в том числе и Внешторгбанком).

С ноября 1905 года Таратута, бежавший из кавказской ссылки, стал секретарем московского комитета фракции большевиков, заведовал в комитете финансами и типографией. Вскоре несколько видных большевиков обвинили его в том, что он является провокатором и агентом полиции. Но несмотря на это, Таратута по-прежнему пользовался доверием Ленина. Весной 1907 года на съезде РСДРП в Лондоне вождь большевиков настоял на том, чтобы Таратуту избрали кандидатом в члены ЦК партии. Это был первый в истории социал-демократов случай, когда человек, подозреваемый в связях с полицией, получил столь высокое место в партийной иерархии. Так что совершенно очевидно, насколько важное место Ленин отводил Таратуте в своих планах и замыслах.

Как позже выяснилось, Таратута провокатором не был и своих товарищей по партии охранке не сдавал. Что, впрочем, отнюдь не означало, что с точки зрения моральных принципов он был эталоном для подражания, скорее, он был подтверждением известного ленинского принципа, что «партия не пансион для благородных девиц».

Весной 1907 года в Выборге состоялась встреча Ленина, Красина и Таратуты с юным Алексеем Шмитом и его адвокатами. Стороны спокойно обсуждали вопросы, как вдруг Таратута резко встал и резким голосом сказал: «Кто будет задерживать деньги, того мы устраним». Ленин, что-то пробормотав, дернул его за рукав, а петербургские адвокаты были в замешательстве. Спустя несколько дней после встречи адвокаты сообщили, что Алексей Шмит отказывается от своих прав на наследство в пользу сестер.

Такая «настойчивость» Таратуты, откровенные угрозы в адрес 15-летнего юноши смутили даже Ленина, который, как мы знаем, в вопросах получения денег для нужд партии мало перед чем останавливался. Впрочем, это не означало, что он исключил Таратуту из своих планов, наоборот, именно «товарищу Виктору» предстояло сыграть решающую роль в реализации наследства Николая Шмита.

К тому моменту Ленин уже знал, что Елизавета Шмит, особа свободолюбивая и романтичная, была влюблена в Таратуту. Именно это и нужно было Большевистскому центру. Младшая из сестер Шмит еще не могла самостоятельно распоряжаться наследством, но могла выйти замуж и передать право распоряжаться деньгами своему супругу. Однако Таратута, находившийся на нелегальном положении, не мог просто так «материализоваться» и вступить в законный брак. Тогда была придумана комбинация с фиктивным браком – Елизавета вышла замуж за «легального» большевика Александра Игнатьева, передала ему права на наследство, а тот, в свою очередь, отдал деньги Большевистскому центру. Произошло это 24 октября 1908 года в Париже, в церкви при русском посольстве.

Казалось, что теперь все проблемы с передачей наследства Николая Шмита в кассу Большевистского центра улажены – согласие младшего брата и его адвокатов, пусть и путем откровенно бандитского «наезда», получено, удалась и операция с фиктивным браком младшей сестры. При старшей же уже давно был «верный большевик» Андриканис, в 1907 году сочетавшийся с Екатериной законным браком. Но тут произошла непредвиденная осечка – то ли парижский воздух сказался, то ли еще какие причины, но Андриканис решил, что совершенно необязательно отдавать деньги партии.

Некоторое время его не трогали, он по-прежнему входил в парижскую группу большевиков-ленинцев, исправно посещал их собрания. Возможно, руководители Большевистского центра считали, что Андриканис одумается, или же просто были заняты какими-то другими делами, например реализацией имущества младшей сестры Шмит. Но Андриканис с деньгами расставаться не собирался, и тогда осенью 1908 года Большевистский центр перешел к активным действиям. Метод решили использовать уже проверенный – Виктор Таратута стал откровенно угрожать Андриканису расправой.

В отличие от адвокатов младшего Шмита, Андриканис «впадать в замешательство» не стал и, как было принято в те времена в подобных случаях, обратился в так называемый Межпартийный суд, возглавляемый видным деятелем партии эсеров М. А. Натансоном. Согласно решению суда, Андриканис должен был отдать деньги, но не все, а около половины. Муж Екатерины Шмит решение выполнил. Однако вскоре со стороны Таратуты снова зазвучали новые угрозы – «товарищ Виктор», очевидно, с благословления руководителей Большевистского центра, явно не желал оставлять Андриканису немалую сумму. Андриканис снова молчать не стал и обратился с жалобой в ЦК РСДРП.

Здесь уже руководители Центра не стали делать вид, что это дело их никоим образом не касается. «Мы заявляем, что все дело Z. (так в партийных документах с целью конспирации «обозначался» Андриканис. – Авт.) тов. Виктор вел вместе с нами, по нашему поручению, под нашим контролем. Мы целиком отвечаем за это дело все и протестуем против попыток выделить по этому делу тов. Виктора». Вскоре Андриканис фактически отказался от своих претензий. Поскольку этот конфликт уже вышел наружу, то здесь, очевидно, речь шла не об угрозах, а о договоренности между Андриканисом и руководителями Большевистского центра. Отчасти подтверждение этому можно найти в книге Каменева «Две партии», которая фактически стала ответом большевиков на обвинения в присвоении денег Николая Шмита: «Нам оставалось либо отказаться от всякой надежды получить что-либо, отказавшись от такого суда, либо согласиться на состав суда не из социал-демократов. Мы избрали последнее, оговорив только ввиду конспиративного характера дела, что суд должен быть по составу «не правее беспартийных левых». По приговору этого суда мы получили максимум того, чего вообще суд мог добиться от Андриканиса. Суду пришлось считаться с размерами тех юридических гарантий, которые удалось получить от Андриканиса до суда. Все-таки за Андриканисом осталась львиная доля имущества».

Сколько же всего денег досталось большевикам? Очевидно, что точные суммы могли знать лишь руководители Большевистского центра, возможно, только члены «большой тройки». Во многих источниках указывается цифра 280 тысяч рублей, хотя называются и гораздо большие суммы. Но все ли они попали к большевикам? Дело в том, что РСДРП в те времена представляла собой пусть и расколотую, но формально единую партию. С точки зрения деятельности Большевистского центра и наследства Николая Шмита – момент очень важный. Когда не афишируемая финансовая деятельность большевиков стала известна другим членам партии, то она, по вполне понятным причинам, вызвала их, мягко говоря, недоумение. Да, именно большевики «завербовали» в ряды сочувствующих Николая Шмита и его сестер. Но при этом, еще раз повторимся, нигде не было сказано, что Шмит передает свое состояние Ленину и иже с ним. То есть имущество должно принадлежать не одной фракции, а партии в целом.

В этих условиях Ленин начал жесткую борьбу за единоличную власть в своей фракции. В июне 1909 года на совещании расширенной редакции газеты «Пролетарий» в Париже из нее были исключены «отзовисты» во главе с Богдановым (названы так за требования отозвать депутатов от социал-демократов из Государственной думы). Богданов совместно с В. Л. Шанцером пишет заявление в расширенную редакцию «Пролетария», которое завершается словами: «Финансовая политика Большевистского центра имеет явно характер не партийно-коллегиальной, а мелкокружковой политики. Такое положение не терпимо долее». Но сути дела это не меняет – Ленин избавился и от идейного противника, и, что более важно, от человека, с которым он еще недавно контролировал финансовую деятельность фракции.

В январе 1910 года была предпринята последняя, как выяснилось позже, попытка примирения большевиков и меньшевиков. Одними из условий такого примирения было требование упразднить Большевистский центр и прекратить публикацию фракционных (то есть не общепартийных) изданий. И Ленин идет на это, несмотря на то что судьба «шмитовских» денег опять оказалась под вопросом. Одним из условий примирения было также объединение фракционных касс, именно поэтому большевики обязались передать видным деятелям международного социал-демократического движения К. Каутскому, Ф. Мерингу и К. Цеткин большую часть «заработанных» на Шмите и иных операциях денег. Как писал Николай Вольский-Валентинов, «держателям» русских социал-демократических денег «было предоставлено право решать вопрос о выдаче и невыдаче денег и кому именно. В случае нарушений условий объединительного договора «держатели» были уполномочены решить вопрос о дальнейшей судьбе порученного им имущества, опираясь на постановление пленума Центрального комитета, специально для сего созываемого».

Однако в том же 1910 году Ленин снова порывает с меньшевиками. Естественно, встал вопрос и о деньгах, находившихся у «держателей». Видимо, непрекращающиеся склоки в РСДРП заставили Карла Каутского, а затем и Франца Меринга отказаться от роли «третейских судей». Единственной «держательницей» осталась Клара Цеткин.

Судьба этих денег – еще одна загадка, окружающая «финансовую» историю РСДРП – ВКП(б) – КПСС. В примечаниях к Полному собранию сочинений Ленина можно прочитать, что «борьба вокруг большевистского имущества затянулась вплоть до империалистической войны». Имелись ли в виду деньги, оставленные «держателям»? Очевидно, да. Но так же очевидно, что к Кларе Цеткин, единственной «держательнице» после 1912 года, в уже Советской России относились с большим почтением, здесь же, в знаменитом подмосковном селе Архангельское, Цеткин и умерла своей смертью в 1933 году. И это с большой долей уверенности позволяет сделать вывод: деньги, полученные от наследства Николая Шмита, вернулись большевикам.

* * *

Имущество, принадлежавшее представителям семьи Морозовых, и экспроприации – значительный, но далеко не единственный источник пополнения большевистской кассы. В 1906 году, например, уже упоминавшиеся нами гражданские супруги Максим Горький и Мария Андреева отправились в США собирать пожертвования на «дело революции». Еще до создания Большевистского центра российских социал-демократов субсидировало японское правительство.

Какое-то время, очевидно, финансовое положение большевиков было, как минимум, стабильным. Но, как свидетельствуют источники, накануне Февральской революции 1917 года дела их оказались плачевными. Начальник петербургского охранного отделения Константин Глобачев отмечал в своем докладе: «Денежные средства их (большевиков) организаций незначительны, что едва ли имело бы место в случае получения немецкой помощи». И вдруг все меняется. Партия, насчитывающая около 25 человек, плативших в среднем по полтора рубля ежемесячных взносов, резко увеличивает свои траты. Например, в период между двумя революциями ЦК РСДРП(б) приобрел собственную типографию, в десятки, если не в сотни раз возросли тиражи партийных газет.

Очевидно, что большевики получили значительные вливания. Но откуда они могли прийти? Времена «филантропов-революционеров» вроде Саввы Морозова и Николая Шмита уже прошли, значит тот, кто давал деньги большевикам, был в них заинтересован, имел близкие с ними цели и задачи.

Даже те, кто и поныне отрицает любую связь Ленина и его соратников с «немецкими деньгами», вряд ли будут отрицать общность целей, вставших с началом Первой мировой войны перед германским правительством и русскими большевиками. Германия была заинтересована в поражении Российской империи, потрясениях, которые могли бы развалить ее изнутри. У Ленина, по сути, были похожие цели: развал империи, революционная ситуация, собственно революция и, как следствие, приход к власти. Но была ли эта схожесть целей и взаимная заинтересованность исключительно «платонической»?

Начиная войну, любое государство обычно надеется на победоносное ее завершение. Так было и в случае с кайзеровской Германией, которая, используя в качестве повода выстрел Гаврилы Принципа в Сараево, решила по-своему подключиться к разделу мира и «поставить на место» Францию, Великобританию и их союзников, в том числе и Россию. Однако победоносность настроений достаточно быстро улетучилась, по крайней мере, у тех, кто отчетливо понимал истинное положение дел. Уже в конце 1914 года заместитель министра иностранных дел Циммерман в секретном меморандуме, написанном для сотрудников МИДа, писал следующее: «Целью нашей политики, безусловно, должно стать окончание проводимой в настоящее время с огромными жертвами войны миром, который будет не только прочным, но и длительным. Чтобы добиться достижения этой цели, как я считаю, было бы желательно вбить клин между нашими врагами и как можно быстрее прийти к сепаратному миру с одним или другим противником».

Позиция очевидная – выход из войны одного из членов Антанты значительно повысил бы шансы Германии на выгодный для нее мир. Но куда именно вбивать клин? Были проработаны несколько направлений, в том числе и российское. Однако Российская империя, с неохотой вступавшая в войну, теперь была намерена ее продолжать – свое дело сделали военные успехи в Галиции, а также огромные займы, вливаемые в российскую экономику союзниками по Антанте.

Именно в этот момент германский МИД получил от своего посла в Константинополе фон Вангенхайма сообщение следующего содержания.

«ЗАМЕСТИТЕЛЬ

СТАТС-СЕКРЕТАРЯ ИНОСТРАННЫХ ДЕЛ —

СТАТС-СЕКРЕТАРЮ ИНОСТРАННЫХ ДЕЛ

(в Ставку)

Берлин, 9 января 1915 г. Имперский посол в Константинополе прислал телеграмму за № 76 следующего содержания: «Известный русский социалист и публицист д-р Гельфанд, один из лидеров последней русской революции, который эмигрировал из России и которого несколько раз высылали из Германии, последнее время много пишет здесь, главным образом, по вопросам турецкой экономики. С начала войны Парвус занимает явно прогерманскую позицию. Он помогает д-ру Циммеру в его поддержке украинского движения, а также сделал немало полезного в деле основания газеты Бацариса в Бухаресте. В разговоре со мной, устроенном по его просьбе Циммером, Парвус сказал, что русские демократы могут достичь своих целей только путем полного уничтожения царизма и разделения России на более мелкие государства. С другой стороны, Германия тоже не добьется полного успеха, если не разжечь в России настоящую революцию. Но и после войны Россия будет представлять собой опасность для Германии, если только не раздробить Российскую империю на отдельные части. Следовательно, интересы Германии совпадают с интересами русских революционеров, которые уже ведут активную борьбу. Правда, отдельные фракции разобщены, между ними существует несогласованность. Меньшевики еще не объединились с большевиками, которые, между тем, уже приступили к действиям. Парвус видит свою задачу в объединении сил и организации широкого революционного подъема. Для этого необходимо прежде всего созвать съезд руководителей движения – возможно, в Женеве. Он готов предпринять первые шаги в этом направлении, но ему понадобятся немалые деньги. Поэтому он просит дать ему возможность представить его планы в Берлине. Он, в частности, убежден, что если издать некий имперский циркуляр, который пообещает немецким социал-демократам в награду за патриотическое поведение немедленное усовершенствование начальных школ и сокращение рабочего дня, то это окажет существенное влияние не только на немецких социалистов, служащих в армии, но и на русских, придерживающихся тех же политических взглядов, что и Парвус. Сегодня же Парвус уехал через Софию и Бухарест в Вену, где он встретится с русскими революционерами. Д-р Циммер прибудет в Берлин одновременно с Парвусом и сможет организовать необходимые встречи с ним. По мнению Парвуса, действовать следует быстро, чтобы русские новобранцы прибывали на фронт уже «зараженными» революционным микробом.

Вангенхайм». Было бы желательно, чтобы статс-секретарь иностранных дел принял Парвуса».

Чтобы быть достоверным, любое историческое расследование, должно опираться на документы. И в этом плане нам следует поблагодарить немецкий педантизм и привычку к документам относиться бережно. Именно они позволяют сейчас делать не умозрительные заключения, а точные выводы. Например, следующий документ ясно дает понять, что в МИДе сообщением Вангенхайма как минимум заинтересовались.

«СТАТС-СЕКРЕТАРЬ ИНОСТРАННЫХ ДЕЛ —

В МИД ГЕРМАНИИ

Телеграмма № 40, Ставка, 13 января 1915 г., 12.20

Получено: 13 января, 1.43

Мы намерены послать Рицлера на встречу с русским революционером Парвусом в Берлине. Он будет иметь подробные инструкции. Прошу телеграфировать время прибытия Парвуса. Парвус не должен знать, что Рицлер прибывает из Ставки.

Ягов».

Помимо того, что статс-секретарь Министерства иностранных дел Германии Готтлиб фон Ягов отрядил на встречу с «русским революционером» высокопоставленного чиновника МИДа Курта Рицлера, входившего в свиту самого кайзера, он еще и распорядился навести справки насчет того, кто же такой Гельфанд-Парвус. Вполне естественно, что и мы остановимся на биографии человека, который был одним из самых главных персонажей истории о «немецком золоте на русскую революцию».

* * *

Итак, Александр Лазаревич Гельфанд родился 27 августа 1867 года в местечке Березино Минской губернии в семье еврейского ремесленника. После очередного погрома семья Гельфанд перебралась в Одессу. Отец устроился в порт грузчиком, сын же стал грызть гранит науки. И довольно успешно – мальчик из бедной семьи сумел окончить гимназию, после чего в 1885 году уехал в Швейцарию и поступил в Базельский университет, где изучал философию.

Отсутствие у юного Александра Гельфанда любви к царской власти более чем объяснимо – благословляемые сверху погромы, ценз оседлости и прочие антисемитские вещи вполне логично привели его к революционным идеям. Еще в Одессе он познакомился с членами народовольческих кружков, а за границей сблизился с группой «Освобождение труда», возглавляемой Плехановым, Аксельродом и Верой Засулич.

После окончания в 1891 году университета Гельфанд переехал в Германию. Здесь он вступил в Немецкую социал-демократическую партию, познакомился с Каутским, Цеткин, Розой Люксембург. Вскоре «нежелательным иностранцем» заинтересовалась немецкая полиция, и ему приходилось постоянно переезжать из города в город. В 1894 году в социал-демократической газете «Die Neue Zeit» впервые появился псевдоним Парвус – так Александр Гельфанд подписал одну из своих первых опубликованных статей. В переводе с латыни «parvus» означает «смиренный» или же «ребенок». Но ни смиренным, ни ребенком Гельфанд-Парвус никогда не был. Когда он в 1897 году стал редактором «Саксонской рабочей газеты», резкий тон ее высказываний вызывал неприятие даже среди занимавших левые позиции социал-демократов. Впрочем, это не помешало выдвижению Парвуса в качестве одного из самых известных марксистских теоретиков и публицистов, особенно этому способствовала его полемика с критиком учения Маркса Эдуардом Бернштейном.

С конца 1890-х годов квартира Парвуса в Мюнхене стала центром притяжения не только немецких, но и русских марксистов. Ленин, Мартов, другие видные социал-демократы часто бывали дома у Парвуса и очень его ценили, Троцкий, например, писал о нем как о «несомненно выдающейся марксистской фигуре конца прошлого и начала нынешнего столетия».

«Местопребыванием редакции «И.» был избран Мюнхен», – так о газете «Искра» говорит Большая советская энциклопедия, скромно умалчивая о том, что первая русская марксистская газета печаталась не просто в Мюнхене, а на квартире у Александра Парвуса. О Парвусе БСЭ в статье об «Искре» не упоминает ни единым словом, при том что его роль в создании газеты была определяющей. «На своей квартире в Швабинге Гельфанд оборудовал нелегальную типографию с современным печатным станком, – пишут З. Земан и В. Шарлау в книге «Парвус – купец революции», – имевшим специальное устройство, которое позволяло мгновенно рассыпать набор, – это была мера предосторожности против возможных налетов полиции. На этом станке было отпечатано восемь номеров «Искры». Редколлегия «Искры» оставалась в Мюнхене до начала 1902 года. Все это время Гельфанд занимал положение, которое его вполне устраивало. Он был хозяином и посредником, осуществлявшим связь между двумя мирами. Разногласий между ним и Лениным тогда еще не было. Он согласился писать для русской прессы о немецком социалистическом движении и с удовольствием знакомил молодое поколение русских социалистов с немецкими товарищами». Парвус не только издавал «Искру», но и был в числе ее самых «почетных» авторов, ради его статей редакторы без вопросов отодвигали с первой полосы других.

Набив руку на издании «Искры», в 1902 году Александр Парвус принялся за еще один издательский проект – «Издательство славянской и северной литературы». Из-за того, что Российская империя не подписала Бернскую конвенцию 1896 года об охране авторских прав, за границей русских авторов можно было издавать без каких-либо ограничений, не выплачивая им отчислений. Парвус предложил издавать произведения русских писателей небольшими тиражами, чтобы была возможность защитить их авторским правом. Кроме того, Парвус занимался и театральными постановками. В частности, ему удалось заключить договор на постановку в Германии пьесы Максима Горького «На дне».